Сообщницы«Пытки — это „немодная“ тема»: Как устроен проект «Груз 300»

Опыт насилия

Катрин Ненашева: В мае прошлого года я ездила в Донецк, в Горловку — оттуда часть моей семьи. Это была именно что семейная поездка, но очевидно, что местные спецслужбы думали немного о другом. В общем, меня и моего товарища задержали для установления личности, а после этого отвезли в какие-то подвалы, надели наручники и мешки на голову, стали избивать. Всю ночь из нас пытались выбить показания, что мы якобы готовим какую-то акцию на территории ДНР. Для меня это был первый опыт насилия как такового, психологического и физического. Слова «пытки» до этого в моём словаре не было, но потом мы с товарищем начали осознавать, что произошло, рассмотрели побои и поняли, что оно в этой ситуации вполне уместно.

А потом у меня началось настоящее посттравматическое стрессовое расстройство, в первый месяц после произошедшего насилия психика довольно сложно себя вела. Были мания преследования и дереализация, большой страх перед будущим. Я стала очень много читать о том, как люди болеют ПТСР. В частности, наткнулась на мысль, которую мы в дальнейшем вложили в спектакль: человек, который совершает насилие, тоже может находиться в посттравматическом стрессе по разным причинам. Поэтому важно не демонизировать людей, которые совершают насилие, а как-то разговаривать с ними. В то же время я сделала, что называется, каминг-аут, рассказала об этом опыте. И столкнулась с большой волной обесценивания — это, к сожалению, стандартная практика для части общества. Когда люди рассказывают о каких-то насильственных опытах, это очень часто обесценивают. Конечно, на тот момент это усилило мой посттравматический синдром.

Саша Старость: Я сама подвергалась насилию в острых отделениях психиатрических больниц. У меня было две недобровольных госпитализации, и это отдельная тема: то, каким образом там всё организовано — это не что иное, как институциональное насилие. Конечно, ты знаешь, что тебя там по крайней мере не убьют. Но ощущение ограниченности свободы воли и бесконтрольности тела, уверенности, что тебя могут раздевать когда угодно, трогать как угодно и вообще обращаться с тобой сколько угодно небрежно, — это тоже травмирующий опыт. Особенно если учитывать, что людей в острые отделения привозят, когда они находятся в самом тяжёлом состоянии, легко понять, что выздоровлению вся эта атмосфера не способствует никак.

Меня очень пугала история Кати. Никогда ничего подобного не происходило с моими близкими, а Катя на тот момент уже была моей подругой. Я прекрасно помню день, когда узнала, что случилось, помню ощущение, что я не могу ничем помочь и даже не знаю, где она находится — у меня не было возможности с ней связаться. Было очень страшно. ПТСР может ощутимо задевать людей рядом с теми, кто его переживает, и я тоже испытывала тревогу. Я не понимала, с чем она связана, я не знала подробностей задержания, да и никто не знал.

Мне было просто неприятно находиться и существовать в городе. В голове крутилась глупая детская мысль, что я продолжаю ходить в кафе и пить кофе, а где-то там пытали мою подругу. Как после этого жить и делать вид, что ничего не происходит? Когда это немного отошло, мне захотелось, во-первых, как-то помочь Кате.

Катрин: Я поняла, что меня могут спасти реальные истории людей, которые пережили институциональное насилие и на которых оно оставило большой след. Мне было важно узнать, как люди это пережили, как изменилось их ощущение себя и собственного тела. К сожалению, ни в искусстве, ни в медиа я не нашла таких живых историй, поэтому стала собирать их сама, связалась с несколькими общественными организациями, ездила к людям в другие города — в Ярославль, например. Ещё я хотела показать портреты людей, которые пережили такой опыт, чтобы зрители выставки и подписчики в соцсетях за пределами арт-тусовки перестали бояться этой темы. Многие после начала этого разговора отошли от отношений со мной. «Груз 300» — это история о том, что с людьми остаются травмы и с ними нужно учиться жить дальше и окружающим, которых пытки или институциональное насилие не коснулись прямо. Глупо это отвергать, как отвергать, например, бывших заключённых и людей с психическими расстройствами — они все находятся рядом. Чем больше происходит системного насилия, тем больше рядом с нами таких невидимых людей.

Олеся Гудкова: Для меня самое пугающее в теме насилия — это то, что оно практически всегда происходит за закрытыми дверями, его никто не видит, кроме тех, кто его совершает и над кем оно совершается. А вторая пугающая вещь — реакция общественности, показывающая, что люди не хотят слышать такие истории и верить в них, не хотят, чтобы им рассказывали и показывали «неудобную информацию». Взять хотя бы Катину историю. Я помню, когда в прошлом году она поделилась в социальных сетях своим опытом, в комментариях люди наравне со словами поддержки писали, что стоит проверить её на детекторе лжи, что это фантастика, что синяков как-то маловато и вообще хреновая она художница, баба страшная и е****шка путинская.

Не знаю, что оказало на меня более гнетущее впечатление — история Кати или реакция людей. Пожалуй, в этом и состоит мой главный импульс участия в проекте: желание рассказывать истории, которые практически никто в России не хочет рассказывать. Эти истории могут триггерить, могут не нравиться, могут быть не к столу и не к месту, но они должны быть. «Груз 300» в этом смысле отчаянно честный проект. Мы не только рассказываем людям историю, но и предлагаем нашим зрителям сконструировать свою в рамках игры. В моей жизни насилие тоже имело место, и, к сожалению, не последнее.

«Груз 300» и невидимость

Катрин: После отмены выставки в галерее «Солянка» единственной возможностью продолжать высказывание была уличная акция, в которой участвовала и Саша. Внутри обтянутой полиэтиленом клетки я находилась в разных местах сначала Москвы, потом и других городов. Вот это замершее тело с торчащими из клеточного металла частями олицетворяла, на мой взгляд, историю про невидимость. Пытки и насилие в основном невидимы, и это делает травму глубже: человек пытается восстановиться, но очень больно и страшно из-за того, что в момент насилия, когда было тяжело, плохо и страшно, никто не видел его и не мог помочь. Любое насилие влияет на идентичность человека, и на художественную тоже. Когда тебе приставляют дуло к виску и кричат: «Ну что, будешь теперь делать свои чёртовы акции или нет?» — очень сложно искать язык для высказывания и вообще выходить на улицу. Ты знаешь, что помощи ждать неоткуда.

После этого я поняла, что тема, которой мы стали заниматься, неудобная, неприятная, сложная, но очень важная. Поэтому мы снова объединились с Сашей и Стасом и сделали первый закрытый показ спектакля. Первый показ проходил в зверевском центре и сопровождался угрозами, к нам даже приезжал полицейский, снимал всё на видео, передавал своим коллегам. Вскоре в качестве перформерки и концептуализаторки к нам присоединилась Полина. И мы поняли, что было бы здорово сделать серию, попытаться рассказать накопившиеся человеческие истории, а ещё поэкспериментировать с театральным форматом в рамках социального искусства. Так получился второй показ, который мы готовили несколько месяцев.

Саша: Я присоединилась к Катрин летом, совершенно спонтанно, когда мы с ней готовили «Психгорфест» в Питере. Катя обмолвилась, что если мне интересно, я могу заняться написанием музыки для проекта. В тот момент я начала играть со Стасом Горевым и предложила ему принять участие в этом. Тогда мы ещё думали, что у нас будет выставка в «Солянке», записали большой саундтрек. У нас были планы на перформансы, которые можно будет сделать вокруг музыки, но, к сожалению, ничего этого не получилось из-за отменённой выставки. В то же время я наблюдала Катю в поездках в Дагестан, когда она интервьюировала Руслана Сулейманова (один из бывших заключённых омской ИК-7, рассказавших о крайне жестоких пытках. — Прим. ред.). Мы тогда жили вместе в Питере, и всё это происходило на моих глазах.

В «Грузе 300» я говорю не от лица жертвы насилия. У меня были проблемы с агрессией — да, это было локально, да и никакой власти у меня не было, но я бывала тем, кого называют абьюзером. Для меня важно, что я отыгрываю историю человека, в котором травма произвела такое состояние, когда единственно возможное взаимодействие с миром происходит через насилие. Когда мы говорим о насилии, будь то системное государственное насилие или частное, семейное, домашнее, нам нужно понимать механизмы человека, который создаёт первый импульс в этой цепи. Но речь не идёт о том, чтобы оправдать всех насильников и начать их жалеть. Мы должны понять, как это работает.

Полина Андреевна: Когда я присоединилась к этому проекту, мы были уже знакомы с Сашей и Катей по работе на «Психоактивно». Мы не были близкими подругами, поэтому, когда с Катей только произошла эта история, я узнала о ней не сразу. Мы продолжали общаться по каким-то рабочим вопросам и до, и после. Для меня не было очевидным, что она находится в каком-то изменённом состоянии, что ей плохо. А потом я прочитала материал на BBC и, конечно, была шокирована. Но больше всего меня поразила реакция самой Катрин, когда она описывала уже сказанное — что наша рефлексия должна касаться не только помощи жертве, но и поведения насильника. Я была впечатлена и написала Катрин письмо со словами восхищения и поддержки, а потом попала на самый первый показ «Груза 300». Там была перформативная часть, которая включает участие зрителя, —  мне показалось, что в этом я могу помочь проекту. У меня есть театральный опыт, я занималась физическим театром, танцевала под руководством Жени Четвертковой (танцовщица современного танца, хореограф PoemaTheatre. — Прим. ред.) несколько лет, и мне было понятно, что я могу предложить. Мы встретились и начали работать вместе.

От себя лично я в этом проекте рассказываю о домашнем насилии. Люди почему-то склонны думать, что домашнее насилие и пытки — далёкие друг от друга понятия, но на самом деле это не так. К сожалению, я с этим познакомилась. А может быть, к счастью, потому что теперь могу об этом рассказать и стараюсь говорить так громко, как могу. Мой персонаж рассказывает о невидимости жертвы насилия, не только семейного. Об изоляции, в которой оказывается человек, подвергшийся любым видам агрессии.

Олеся: Я познакомилась с командой «Груза» уже после того, как выставку Кати отменили в галерее на «Солянке». Меня попросили помочь на одной из встреч, и я увидела, насколько глубоко участники проекта готовы погружаться в тему, с которой работают, проводя настоящее исследование, при этом уделяя значительное внимание рефлексии друг друга. Тогда мне показалось, что это очень профессиональная команда, которая знает, зачем делает то, что делает.

Моё участие в проекте состоялось как-то само собой. В какой-то момент я поняла, что больше не говорю: «Я помогаю с „Грузом“», а говорю: «Мы делаем „Груз“». В спектакле моя роль — это роль ведущего, который сначала проводит зрителей по миру Руслана, а затем предлагает им сыграть в «игру». Что касается команды, то психологов у нас на самом деле двое, я и Артём Материнский, но за долгое время тесного взаимодействия в команде мы все уже стали «психологами» в житейском понимании этого слова, поэтому о гигиене общения заботятся все. Конечно, у нас бывают ссоры, расхождения творческих взглядов, выяснения отношений, но это рабочие процессы, они также иногда дают сбой. Зато позже их можно отладить куда более филигранно.

Разговор о невыразимом

Саша Старость: Есть один очень важный момент в разговоре о пытках. Когда речь идёт о людях, обладающих какой-то медийной властью, или о представителях определённой социальной группы, с которыми читатели условных российских социальных медиа могут себя соотнести — например, дело «Сети», — люди говорят об этом много, но важно пойти дальше.

У нас есть история Руслана Сулейманова, это простой человек из Дагестана, который действительно нарушал закон. Он не активист, представитель совершенно другого социального слоя. И вот такие люди используются постоянно в медиа как пешки, которые просто воплощают какой-то кейс. У них нет никакой субъектности, и они очень быстро забываются. С ними никто не хочет соотноситься — это такая двойная стигма.

Пытки — это «немодная» тема, она максимально неприятная, демонстрирующая, что в стране есть пространства, где нет закона, где ты не можешь себя защитить. Это не вопросы власти и подчинения, не вопрос медийного веса. Просто это лакуны бесправия, в рамках которых ты не можешь сделать вообще ничего. Наш герой, что называется, уголовник, он сидел в тюрьме не за политические убеждения. И здесь нужно уравнивание всех случаев. Потому что или мы говорим о насилии, или не говорим о нём, или это проблема, или это не проблема. Мы не можем выделять людей, которые относятся к приятному нам сообществу, а остальных использовать только как объекты. Поэтому нам хотелось, чтобы Руслан присутствовал в спектакле настолько, насколько это этично и возможно.

Катрин: Почему мы не остановились на одном показе или акции? Мы работаем в формате лабораторной группы, тестируем на себе разные практики, зовём для участия в перформативных действиях разных людей, и наша задача — учиться, искать. Тема сложновыразима, и от неё многие отворачиваются. Но это самое молчание в дальнейшем создаёт почву для коллективной травмы: дальше будет больнее оборачиваться назад и смотреть перед собой. «Груз 300» создан не только для его участников, мы хотим говорить о насилии со зрителями, подписчиками, случайными прохожими, чтобы было не настолько страшно. Чтобы у каждого из людей, которые слышали о пытках и о системном насилии, не оформлялся этот общий страх. О жестокости надо говорить, и с ней надо говорить.

Полина: Я очень не люблю формальности и никогда не занимаюсь тем, что не затрагивает меня лично. Это касается не только «Груза 300», но и любых форм действия. Я считаю, что мой активизм не обязательно должен быть громким: когда я разговариваю с несколькими людьми, которые о какой-то теме не особенно хорошо осведомлены, но даю им достаточно пищи для размышлений, после чего они, возможно, изменят своё мнение, — это ведь тоже активизм. Нам часто задают вопрос: «Зачем вы это делаете, какая у вас цель?» Но ответ на него мне кажется интимным, цель у меня есть, но она — моя личная.

Когда меня спрашивают, почему меня так волнуют социальные вопросы, я отвечаю: «Потому что общество — это я и все социальные проблемы касаются меня лично». Мне страшно думать, что насилие — норма, потому что много раз я была человеком, который не может ему противостоять. Приходится быть свидетелем жестокости и просто молча уходить. Но сейчас благодаря этому проекту у меня появился голос. Я могу утверждать, что это происходит, и очень часто, на каждом углу, у вас дома, у вас под носом, за соседней дверью. И это личное дело каждого.

Совместная работа

Катрин: Тема переживания некой травмы насилия оказалась благодатной почвой для объединения людей в активизме и творчестве. Лично для меня «Груз 300» — это всё равно в каком-то роде социализация после пережитого. Когда начался ПТСР, в самый острый период я получила мало поддержки близких, и мне приходится восполнять эту нехватку безопасности в первую очередь творческими проектами. Все вытекающие из темы насилия — обесценивание, невозможность добиться какой-то справедливости и даже отместки — это всё объединяет людей. Всё началось с переживания осознания, что можно жить дальше, и двинулось к разговору об этом и осмыслению опыта. Для меня скорее неудивительно, что такая «история болезни» может сплотить очень разных людей.

Саша: Мне кажется, что насилие и взаимоотношения, которые предполагают агрессивное взаимодействие, — это черта человеческого комьюнити вообще. Это то, что просто в нас есть. И несмотря на то, что сегодня мы живём в структурном цивилизованном обществе, эпизоды насилия возникают так или иначе. Даже там, где права человека уважают больше, чем в современной России. У людей есть естественный интерес к тому, что такое насилие. Многие, и мы в частности, пытаются познать его в такой игровой форме, через творческое переживание. Поэтому мы не забываем, что зритель — тоже участник проекта. У всех, кто к нам приходит, есть возможность просто проявить любопытство и нащупать собственные границы.

Так получилось, что в процессе работы над «Грузом 300» собрались люди, которые очень хорошо друг друга дополняют. Нам негде толкаться локтями, нет конкуренции за зоны влияния — у всех свои сильные стороны.

Полина: У нас высокий градус творческой активности, потому что в работе много свободы. По идее, мы делаем спектакль про пытки, но никто не запрещает мне рассказывать о близком, но другом опыте. Все мы готовы принять любую идею другого участника и рассмотреть её.

Катрин: В «Грузе 300» вы можете примерить на себя несколько опытов: человека, который совершает насилие, человека, над которым совершается насилие, или просто наблюдать за тем, что происходит. Мы создаём искусственные условия, через которые можно оглянуться на свою повседневность и подумать, есть ли в вашей жизни созависимые отношения, можете ли вы из них выйти, что делать с этим дальше. Так что это не только социальный проект, но и в какой-то степени терапевтический.

Саша: Это исследование выбора, который мы делаем в отношении насилия и агрессии, а это, как я уже говорила, очень естественная вещь — зрителю не нужен какой-то бэкграунд и знания по теме, чтобы разобраться в происходящем. Другой вопрос, что спектакль действительно может быть для кого-то триггерным, в нём не очень легко участвовать.

Катрин: Но хотим отметить, что в рамках спектакля работает психолог. У нас есть комната, куда люди могут пойти и поговорить с ним. Там происходит отдельное взаимодействие: те, кто приходит в эту комнату, тоже объединяются, общаются, поддерживают друг друга. После показа на обсуждении мы ещё раз предлагаем людям воспользоваться бесплатной помощью нашего психолога, проработать опыт и понять, чем он для тебя ценен. Мы заботимся о тех, кто к нам приходит.

Олеся: «Груз 300» — в первую очередь исследование. Исследование того, как появляется насилие, как оно функционирует и возможно ли его остановить. 

ФОТОГРАФИИ: Катрин Ненашева/Facebook