Героини«Собака-Сталин»: Истории женщин, осуждённых
за борьбу с режимом

Элла Маркман родилась в Тбилиси в 1924 году. Семья Маркман пострадала от политических репрессий: отца, замминистра лесной промышленности Закавказья, обвинили в измене родине и расстреляли, мать Эллы с 1938 по 1942 год находилась в заключении в исправительно-трудовом лагере Карлаге. В 1937 году Эллу с сестрой Юлей отправили в детский дом, откуда к себе их забрали родственники — семья сестры отца Фанни Маркшаф. В 1941 году Элла переехала в Батуми к сестре матери Шеве Бельшес. Элла с отличием окончила школу и поступила в Ташкентский университет на физико-математический факультет.

Отец девочки был идейным коммунистом и дочь воспитал в том же духе. С раннего детства папа учил, что враги хотят одного, чтобы Элла «скисла», чтобы у неё было плохое настроение, чтобы в результате она «задрала лапки кверху». Чтобы не радовать врагов, он посоветовал ей никогда не вешать нос. Папа, революционер-подпольщик, учил Эллу, что прятать глаза от правды больше чем трусость — это преступление перед высоким званием человека. Преступление не только перед самим собой, но и своим Отечеством. Девочка усвоила, что она должна нести ответственность за каждый удар пульса своей Родины. Она раз и навсегда решила для себя, что не может быть просто посторонним наблюдателем того, как складывается судьба страны.

В 1943 году, практически сразу после окончания школы, Элла Маркман начала «антисоветскую деятельность». Она вернулась в Тбилиси и вступила в подпольную молодёжную организацию «Смерть Берии»: в ней Элла была единственной девушкой. В столице Элла спустя много лет случайно встретила своих одноклассников из 42-й школы, ребят, с которыми очень долго дружила — их объединила ненависть к Сталину. Ведь он, по словам молодых людей, не любил Грузию, особенно Тбилиси, а они в ответ не любили его. Почему же они не направили свою деятельность сразу против Сталина? Считалось, что до Берии добраться будет легче. Каждый из них всегда мечтал совершить подвиг. Ребята решили, что не будут жить поджав хвосты, а будут бороться за идеалы коммунизма, следуя заветам Ленина. Участники «Смерти Берии» занимались пропагандой коммунистических взглядов и стали известны тем, что произносили эффектные речи на выступлениях. Звучали, например, такие слова: «Мы надеемся, что наша кровь покажет, как расправляются с людьми, которые за правду».

Основным занятием организации было распространение листовок с призывом: «Граждане, оглянитесь вокруг! Посмотрите, что делается со страной, с нашей Грузией! Лучшие люди расстреляны или погибли в застенках НКВД. Мерзавцы в синих фуражках полностью распоряжаются жизнью каждого из нас. Тысячи сотрудников НКВД носят в карманах партбилеты, и поэтому партийный билет стал фикцией. Собака-Сталин повинен в миллионах жертв. Так жить нельзя. Поднимитесь с колен и боритесь!» Молодые подпольщики хотели убить Берию, и, по словам Маркман, этот план можно было осуществить. Ради того, чтобы избавиться от такого врага, как Берия, она была готова пойти на то, чтобы стать его любовницей — генеральный комиссар, как известно, был падок на молодых хорошеньких девушек. Но для Эллы, по её же словам, самой главной мечтой было уничтожить Сталина.

В 1948 году всех участников «Смерти Берии» приговорили к двадцати пяти годам лишения свободы за участие в деятельности антисоветской организации. К делу привлекли ещё двоих друзей молодых людей, «пришив» им без каких-либо доказательств совершение противозаконных действий. В течение пяти месяцев, пока шло следствие, Маркман пытали. Наконец, военный трибунал войск МВД вынес приговор. Судья утверждал, что вся деятельность Эллы Маркман попадает под расстрел, но он был отменён, и девушке назначили срок в исправительных лагерях. На одном из допросов Элла Маркман заявила, что делала всё только из любви к своему народу. Она считала, что люди, не умеющие и не желающие мириться с неправдой, не по нутру многим из пришедших к управлению страной «мерзавцам». Спустя много лет после реабилитации Элла вспоминала, что никогда не жалела о том, что оказалась в заключении. В интервью она рассказывает, что никогда не узнала бы столько ценного, если бы не столкнулась с лагерной жизнью.

В заключении Элла сразу заявила, что ни на какую лёгкую работу на зоне она не пойдёт. И с первого до последнего дня девушка была на общих работах — на лесоповале, вместе с остальными строила дома и дороги. Поначалу ей с трудом давались эти обязанности. Она казалась себе очень слабой и недостаточно подготовленной к тяжёлому физическому труду. В первый раз взмахнув киркой, она чуть не задела кого-то по голове, за что ей было очень неловко. Элла ужасно уставала на работах, не давала себе послаблений и упорно доводила все дела до конца. После окончания вечерней смены она не могла даже зайти в столовую — без сил падала на кровать и тут же засыпала. Её подруга Люда ухитрялась приносить обед Элле в комнату, что было строго запрещено. Основной работой заключённых было строительство дороги. Однажды, снова возвращаясь после трудового дня, она поняла, что устала меньше, чем другие. С этого дня Элла стала помогать другим женщинам справляться с их лагерными задачами, носила необходимые материалы, когда видела, что женщины выбивались из сил или совсем плохо себя чувствовали. За помощь в чужих делах ни её, ни женщин, которых она выручала, ни разу не наказали.

В 1952 году ужесточили режим содержания заключённых и стали в обязательном порядке проверять книги, которые у них хранились. Все книги, которые прошли проверку, помечались печатью культурно-воспитательной части лагеря. Элла держала у себя большой том Лермонтова. К ней пришли двое надзирателей: одна была «добрая», а вторую заключённые прозвали Крысой. Она осмотрела книги Эллы, взяла Лермонтова, приказала «это убрать» и отшвырнула в сторону. Первая надзирательница, решив спасти книгу, сказала: «Что ты, это же просто Лермонтов!» — на что Крыса ей ответила, что у писателя «царские погоны», его надо немедленно забрать.

Вечером Маркман поднялась в столовую, вспомнив о какой-то забытой вещи. Через какое-то время она увидела Крысу, которая, шевеля губами (она была полуграмотная) читала по строчкам «Мцыри» и плакала, — тогда Элла поняла, что такое стихи. Они стали для неё и её подруг настоящей опорой. Зимой, когда женщины делали дорогу, Элла читала вслух строки из Блока. Другие девушки, таская взад-вперёд свои тачки, повторяли за Маркман стихи, которые она знала наизусть, как будто сдавали ей настоящий экзамен. А потом Элла попробовала сочинять сама. Стихи, которые она писала, были гневными и вызывающими:

Маркман писала письма своим друзьям, которые были в других лагерях. Она считала, что человек, находясь в таких условиях, не должен падать духом, сдаваться перед ударами судьбы и «задирать лапки вверх». Подобная капитуляция всегда огорчала Маркман, и она старалась поддержать своих солагерников как только могла.

В 1956 Маркман освободила комиссия Верховного Совета по пересмотру дел.
Она вернулась в Тбилиси и вышла замуж за Иосифа Соколовского, заключённого, с которым вела долгую переписку; в 1961 году она родила от него сына, а позже они развелись. Маркман больше не занималась политической деятельностью, работала диспетчером скорой помощи на комбинате Министерства угольной промышленности СССР. Выйдя на свободу, Элла много путешествовала и присылала открытки своим близким с рассказами о том, в каких местах побывала. Реабилитировали Маркман только в 1968 году. 

1946 год Сусанна Печуро вспоминает как очень голодный. Она писала: «Как эти люди могли не замечать множества нищих, наводнивших улицы столицы, не видеть истощённых детей в лохмотьях у дверей своих домов, я не понимаю. Мы, школьники, видели и пытались хоть чем-то помочь, в пределах наших очень ограниченных возможностей — хотя бы детям». В конце 40-х начались кампании, ставшие сильнейшим ударом по советской интеллигенции. Так, Сусанна рассказывала о реакции своего отца на судьбу его любимого артиста — актёра еврейского театра Соломона Михоэлса. С ужасом она вспоминает холодный январский день, когда её отец зашёл в дом, сказал семье, что Михоэлс убит и заплакал.

В 1948 году школьница Сусанна Печуро пришла в литературный кружок городского дома пионеров. Туда ходили подростки из разных московских школ: всем было от двенадцати до семнадцати лет. Изначально всех их объединяла любовь к литературе. Пятнадцатилетняя Сусанна особенно подружилась с двумя юношами, неразлучными друзьями: Борисом Слуцким и Владленом Фурманом. В те времена вовсю шла кампания по борьбе с космополитизмом, включавшая в себя неприкрытую фальсификацию исторических событий. Сусанна Печуро вспоминает: «Россия была объявлена „родиной слонов“. Из школьных учебников исчезали имена великих зарубежных учёных. Изобретателями и открывателями всего на свете были объявлены люди с русскими фамилиями». Впечатлило её и отношение учителей, которые, сильно рискуя, рассказывали своим ученикам правду: «Я понимаю, сколько мужества проявили наши учителя, чтобы максимально „спустить на тормозах“ эту бредовую кампанию, которая ломала и умнейших, самых образованных и культурных людей страны».

Литературный кружок возглавляла неприметная руководительница. Она не особенно вмешивалась в дела членов кружка до определённого момента. Однажды в конце зимы 1950 года одна из учениц прочла на заседании кружка стихотворение про школьный вечер. И «педагогиня», по воспоминаниям Печуро, заявила, что это антисоветское стихотворение, так как «у советской молодёжи не может быть печальных, „упаднических“ настроений». Подростки взбунтовались и заявили, что отказываются заниматься в кружке под её руководством. Дальше они решили собираться сами — просто приходить два раза в неделю к Борису Слуцкому. Борису было семнадцать лет, он оканчивал школу и собирался поступать на философский факультет МГУ. Владлен Фурман был на год старше Бориса, учился на первом курсе 3-го Московского медицинского института. Школьнице Сусанне Печуро было всего шестнадцать лет.

Весной 1950-го Борис признался Сусанне, что собирается бороться за осуществление идеалов революции — и против существующего режима. Он предложил девушке прекратить отношения, чтобы не навлечь на неё беду. Сусанна Печуро рассказывала, что была потрясена: «При всём моём критическом отношении к окружающему я была в очень сильной степени заражена характерным для всех „двоемыслием“, и мне было трудно, почти невозможно признать, что пороки нашего общества столь глубоки. Да и Борис в моей жизни занимал такое место, что разрыв был для меня немыслим. После двух недель метаний, мучительных раздумий я пришла к Борису и сказала, что о моём уходе не может быть и речи».

В конце лета того же года года Борис и Владик пришли к Сусанне с предложением создать подпольную организацию для борьбы со сталинским режимом. Она получила название «Союз борьбы за дело Революции». Решение вступить в такое общество далось Сусанне непросто: «Я понимала, что, соглашаясь, я отрекаюсь от всей своей предшествующей жизни, в которой я, активная и искренняя комсомолка, с удовольствием училась в школе, мечтая о педагогической деятельности в дальнейшем, где меня любили мои милые подруги, от которых у меня не было секретов, где, наконец, были мои родители и маленький братишка, жизнь которых будет искалечена моей судьбой. Как жаль было их, себя, своей юности!» Печуро считала, что в её согласии было больше эмоций, чем понимания ситуации в стране и необходимости борьбы.

Борис был неформальным лидером литературного кружка, и он же стал формальным лидером СДР. Он привёл в организацию ещё одного активного участника, Евгения Гуревича. Позднее к группе присоединились и другие, в основном друзья Бориса, Жени и Сусанны. В октябре произошёл раскол: участники СДР сильно расходились во взглядах на методы организации. Часть из них во главе с Гуревичем считали, что борьба с режимом невозможна без вооружения и насилия, другие же исповедовали мирный протест. Некоторые участники после этого спора ушли из СДР — и больше молодые люди не встречались до самого ареста.

В конце 1950 года за эсдээровцами начали следить. В квартире Бориса была установлена прослушка. Ребята включали вентилятор, чтобы тот заглушал их разговоры. Наружная слежка, по воспоминаниям Сусанны Печуро, была почти открытой. А через некоторое время начались аресты. В ночь с 18 на 19 января 1951 года арестовали и Сусанну: «Больно было смотреть на потрясённых, ничего не понимающих родных. У отца начался сердечный приступ. Четырёхлетний братишка, поднятый из кроватки, плакал на руках у мамы, кричал: „Пусть эти дяди уйдут!“ Мама испуганно его утешала. У дверей сонно качался дворник — понятой».

Тогда она осознала, что детство закончилось и что больше она никогда не вернётся в этот дом. До последнего Печуро не знала, взяли ли ребят или же арестовали только её. Она поклялась себе ни в коем случае не называть имён. Но на первом же допросе узнала о шестнадцати людях, которых заслуженно или по ошибке записали в ряды СДР. Тогда же она узнала об аресте своих друзей. Первые две недели Печуро держали в общей камере тюрьмы областного Управления МГБ на Малой Лубянке. Позднее её дело передали в Отдел особо важных дел МГБ СССР, а саму Сусанну заключили в одиночную камеру Лефортовской тюрьмы: «Следствие продолжалось год и было очень тяжёлым. Нас унижали, оскорбляли, обманывали, запугивали, не давали помногу суток ни часа сна, словом, применяли все те методы, которые впоследствии были деликатно названы „недозволенными“».

В процессе следствия участникам СДР пытались приписать всевозможные, даже самые нелепые обвинения: от планов убийства Сталина до намерений подорвать метрополитен. После окончания следствия и ознакомления с делом Сусанна нашла множество протоколов, под которыми стояла её подделанная подпись. 7 февраля начался суд. Процесс происходил «без участия сторон», то есть без права на защиту. В ночь с 13 на 14 февраля был объявлен приговор. Борис Слуцкий, Владлен Фурман и Евгений Гуревич были приговорены к расстрелу. Десять человек, включая Сусанну, получили по двадцать пять лет заключения, и ещё трое — по десять лет. 

Первые три года заключения Сусанну активно допрашивали. Позднее это пытались объяснить тем, что девушка якобы занимала пост связного между несколькими «еврейскими националистическими организациями». За пять лет заключения (после пересмотра дела до этого срок сократился на двадцать лет) девушка сменила одиннадцать тюрем и семь лагерей. Сусанна отмечала, что в лагерях она столкнулась с морем «человеческого горя, унижения и безысходности, и сокрушаться о своей судьбе было просто невозможно». Она провела в неволе пять лет и четыре месяца и вспоминает, что ей удалось познакомиться со множеством умнейших и интереснейших людей: «Это были горькие, тяжёлые годы, но школа эта мне в жизни очень пригодилась. Не пройдя её, я была бы, вероятно, совсем другим человеком». 

В заключении Сусанну Печуро больше всего тревожило не её беспросветное будущее, а судьба трёх молодых парней — её друзей. Все годы в лагерях она пыталась узнать о них. Только в 1956 году, после освобождения, она узнала о смерти Бориса, и лишь в 1986-м — точную дату и место расстрела. Борис, Владлен и Евгений были убиты 26 марта 1952 года в Бутырской тюрьме. Сусанна Печуро после выхода из тюрьмы продолжала учиться, специализируясь на истории России, в частности на репрессиях времён Ивана Грозного. В 1990-х годах она посвятила много сил и времени работе в обществе «Мемориал».

Майя Улановская родилась 20 октября 1932 года в Нью-Йорке. Её родители — советские разведчики. Отец, Александр Петрович Улановский — член анархических групп, ещё в 1910-е арестован и отправлен в ссылку, где находился вместе со Сталиным. Когда родилась дочь, он был резидентом нелегальной разведки в США. Мать — Надежда Марковна Улановская. В молодости участвовала в организации Молодого революционного интернационала.
В 1918–1919 годах состояла в «просоветском» подполье в Одессе, распространяла листовки. Вместе с мужем поступила в военную разведку. Во время Великой Отечественной войны работала с иностранными корреспондентами при Наркомате иностранных дел.

Жизнь Майи при всех этих обстоятельствах проходила вполне обычно: школа, подруги, библиотека, походы на каток. Правда, родители часто говорили дома на английском. Да и Сталина особенно не жаловали. Девочку это как будто не касалось, она жила в своём подростковом мире, ни на секунду не сомневаясь в справедливости существующего строя. Ведь пережили Революцию, Гражданскую войну, Великую Отечественную, казалось, что наступило то самое мирное и устойчивое время, когда дети должны расти счастливыми. Всё изменилось в день ареста матери в феврале 1948 года. Весь следующий год семья жила в ожидании ареста отца. Конечно, это случилось. Майя Улановская вспоминала: «Я осталась одна. Младшая сестра жила у бабушки на Украине. Меня не интересовало, построен ли в Советском Союзе социализм. Я знала только, что моих близких постигло большое несчастье и что это — обычное явление» Всё рухнуло: люди ощущали собственное бессилие перед огромной машиной по вынесению приговоров.

То ли по инерции, то ли от скуки Майя поступила в институт пищевой промышленности. Больше некуда было пойти: евреев не брали. Вместе с друзьями Женей и Тамарой девушка увлеклась философией. В жизни Майи появились люди, которые её понимали: помимо прочего, их объединяло и несогласие с существующим строем. В конце октября 1950 года Улановская стала членом «Союза борьбы за дело Революции». Были написаны программа, тезисы и манифест организации. Улановской нравилось быть рядом с этими людьми. Правда, встречаться всем вместе участникам СДР не приходилось — они окончательно узнали друг о друге только на суде.

Майя побывала на Лубянке, в Лефортовской и Бутырской тюрьмах. Сидела в одиночной камере и в карцере. Везде с ней была шуба, доставшаяся от матери, — другие вещи конфисковали. Внутри шубы можно было прятать множество запрещённых предметов. На этапах шубу подстилали, лёжа на полу, ею укрывались все, кто хотел. Улановская признавалась, что в одиночной камере ей не сиделось. Человеку с небольшим жизненным опытом сидеть трудно: ему попросту нечего обдумывать там долгие часы. Книг давали мало, хотя библиотеки были наполнены книгами, иногда даже теми, которых не достанешь на свободе. Она была «терпеливым» арестантом, поэтому нечасто бывала в карцере. Карцер — самое страшное. Не потому что там нельзя присесть и не дают еды. Карцер — жутко холодное место, а холод мучителен. Видно было только маленький квадрат неба через фортку. Один раз Майя попала туда в день своего рождения, когда ей исполнилось девятнадцать лет.

Быт в тюрьме оказался не таким, как представлялось. Ещё до тюрьмы Улановская выучила тюремную азбуку — её принцип был описан в Малой советской энциклопедии. Майя думала, что интересно будет перестукиваться с другими заключёнными, узнавать от них какую-то информацию. Когда её арестовали, оказалось, что азбукой уже давно никто не пользуется. Надзиратели не были особенно дружелюбны, даже иногда подсмеивались над заключёнными. Если было другое отношение, то оно обычно бросалось в глаза.

Улановская вспоминала: «Непохожим на других был пожилой корпусной. Он несколько раз обращался ко мне по-человечески, и взгляд у него был не таким безразличным, как у других. Однажды я купила в ларьке папиросы. Он зашёл в камеру и стал меня уговаривать не курить, а лучше купить на оставшиеся деньги печенье. И мне было неудобно его не послушаться». Он поступил по-отечески, видя, что Майя Улановская совсем ещё молодая девушка. Следователи записывали несуществующие показания, уговаривали детей доносить друг на друга, выясняли их отношения друг с другом, чтобы иметь пространство для манипуляций. Но они понимали, кто перед ними. Один из следователей как-то сказал: «Снять бы вам всем штаны да всыпать хорошенько!» Между тем все исполнители этой системы знали, что ждёт юношескую группировку. 

В день суда Майя очень волновалась, но совсем не за то, как сложится её судьба. Она знала, что в тюрьме всех должны стричь: «Ребята будут обриты». Улановская с облегчением вздохнула, когда увидела своих товарищей всё-таки с прежними причёсками. Все с нетерпением ждали не вынесения приговора и суда, а встречи друг с другом. Внимательно друг друга слушали. Судьи почти сочувствовали ребятам, но сделать ничего не могли. Приговор был вынесен: молодые люди стали изменниками, террористами. Не упустили и того, что большинство из них были евреями, а соответственно, организация «носила националистический характер». Её участники якобы хотели свергнуть существующий строй методами вооружённого восстания и террора. Никто до конца не мог поверить в то, что Слуцкого, Фурмана и Гуревича приговорили к расстрелу. Улановская пишет Сусанне Печуро уже из лагеря: «Хотелось встретиться, чтобы поговорить о Жене»; «…ты о Борисе мало знаешь. Лишь бы они были живы и здоровы».

Сама Майя Улановская была приговорена к двадцати пяти годам лишения свободы. Когда произносили последнее слово, каждый вставал и говорил о том, как раскаивается, что вступил на путь борьбы с советской властью, как, размышляя обо всём в тюрьме, понял, что заблуждался. Один из ребят сказал: «Никакое наказание не покажется мне слишком суровым». В тюрьме говорят, что это «магические слова», они обязательно должны подействовать на судей. И Улановская верила, что каждый говорит искренне, а спустя годы поняла, что так, скорее всего, хотели добиться снисхождения.

Майя почувствовала среди друзей себя одинокой. Она всегда знала, что будет сидеть в тюрьме. И не может быть иначе: она ребёнок врагов народа. Она не понимала, зачем что-то скрывать — ей действительно не нравилось так жить. Современники замечают, что она всегда говорила то, что думала. Иногда это и мешало договориться со следователем или начальником. Майя хотела получить по полной, потому что знала, за что — за справедливость, честность. Тюрьмы она совсем не боялась. Мать как-то сказала ей, что там не всё так страшно, как кажется. Всё те же люди, работа, правда, тяжелее. Главное — сохранить себя внутри. Письма родителей с зоны завораживали Майю: они были очень «бодрые», отец и мать совсем не сдавались.

Отбывать наказание Улановскую отправили в Озерлаг, исправительно-трудовой лагерь № 7. Этот особый лагерь для политических заключённых входил в систему лагерей ГУЛАГа. Заключённые должны были строить участок Байкало-Амурской магистрали Братск — Тайшет. Они занимались деревообработкой, лесозаготовкой, производством пиломатериалов. Озерлаг — самый ближайший из особлагерей. Пересылка в Тайшете была переполнена. Прежде чем вселить прибывших в бараки, делали «санобработку». Трасса режимного лагеря тянулась на шестьсот километров. Через каждые четыре-пять километров находилась лагерная колонна — и в каждой содержалось от тысячи человек. «Особый контингент» (так называли осуждённых по 58-й статье) содержался отдельно. В жилых зонах режим сходный с тюремным: решётки на окнах, замки на бараках.

Сорок девятая колонна. Улановская работала на земляных строительных работах. Её подруга Вера Прохорова вспоминала , что в зоне у них был случай, который показывает силу характера Майи, способной справиться с любыми трудностями. Их вывели на работу, назначили бригадира. Работа была сложная — рыть траншеи. Бригадир сказал: «Решайте сами, будете делать или нет». Никто, конечно, не хотел. Тогда Майя взяла лопату и начала работать одна, и с большим энтузиазмом. В итоге все подтянулись — за работой время проходит быстрее.

Двадцать третья колонна находилась в двадцать одном километре от города Братска. Там на одежду нашивали номера на грудь, спину, голову, колено. Заключённым разрешалось получать от родных посылки. Не выработаешь на работе норму — не дают лагерный паёк: восемьсот граммов хлеба, суп, двести граммов каши, пять граммов масла. Майя работала на слюдяном производстве и в сельхозе. Ей очень нравилась художественная самодеятельность, в которой она с удовольствием участвовала. Спасали письма, которые Майя посылала своим друзьям и родителям. В праздничные дни, когда всем давали выходной на работе, она писала письма целый день. Неоценима была помощь бабушки, которая постоянно что-то пересылала: за глаза Улановская называла её святой. В свободное время Майя всегда пыталась побольше заниматься, так как знаний не хватало. Рассуждала, что в тюрьме надо иметь сильный характер, иначе можно попасть под плохое влияние. С 1954 года ситуация в Озерлаге немного изменилась. Была легализована переписка, появились радио, газеты, журналы, лекции и кинопередвижки. Организовали учебные классы. Введены зачёты и досрочное освобождение. На каждого заключённого был открыт лицевой счёт, на него переводили заработок и вычитали расходы на содержание.

В 1956 году дело Майи Улановской было пересмотрено по заявлению родных. Срок был снижен, последовало освобождение по амнистии со снятием судимости и восстановлением в правах. В том же 1956 году освободили и родителей Улановской. Майя вышла замуж за Анатолия Якобсона — поэта, переводчика, литературного критика и правозащитника. В 1960-е и 1970-е она участвовала в правозащитном движении — в основном в самиздате. Вместе с матерью Улановская написала книгу «История одной семьи», где рассказывала в том числе и о зарождении деятельного сопротивления в юношеском подполье. Сегодня Майя Александровна Улановская живёт в Израиле.

Фотографии: Личный архив Алексея Макарова, Gulag Museum (1, 2), Wikimedia Commons