С двух сторонРедакторки Doxa Наташа Тышкевич и Алла Гутникова —
о жизни до и после ареста

Наталия Тышкевич

Я официально начала считаться частью журнала Doxa в тот момент, когда 27 июля 2019 года в автозаке прочитала новость под заголовком «На митинге за допуск независимых кандидатов к выборам в Мосгордуму была задержана редакторка Doxa Наташа Тышкевич». Так меня взяли в редакцию. До этого я уже больше года организовывала публичные мероприятия и вечеринки для Doxa, но в дела журнала не сильно вдавалась.

После лета 2019 года, когда Doxa включилась в правозащиту задержанных студентов, я стала полноценно участвовать в жизни редакции, делать активистские ивенты, например в поддержку арестантов «дела 212» или Азата Мифтахова. Параллельно я брала интервью, редактировала материалы, а с весны 2020 года состою в неформальном отделе, расследующем домогательства в университетах. Сейчас я работаю над большим спецпроектом: мы делаем браузерную игру про харассмент на основании собранных интервью, которая должна выйти уже этой осенью.

Для меня проекты в Doxa всегда были одними из множества дел, которыми я занимаюсь параллельно, и самое сложное было удерживать эту степень сложности. К апрелю 2021 года я разогналась настолько, что помимо активизма в Doxa я одновременно работала на двух работах: историком в архиве Трёхгорной мануфактуры и тестировщицей в стартапе, волонтёрила в движении фудшеринга, самостоятельно изучала современную философию.

В марте ко мне начали наведываться участковые, которым я не открывала дверь, и к работам добавилась паранойя, постоянные переезды и экстренный курс по кибербезопасности. Так что, когда за один день произошёл обыск и вечером суд, по решению которого мне было запрещено пользоваться интернетом, часть рабочих задач отпала, дедлайны обнулились, и первостепенной задачей стало поддержание себя в здравом рассудке.

В марте ко мне начали наведываться участковые, которым я не открывала дверь, и к работам добавилась паранойя, постоянные переезды и экстренный курс по кибербезопасности

Я посвятила время налаживанию своей повседневности, чтобы сделать её выносимой. К двадцати семи годам я уже знаю, как поддерживать себя в кризисных состояниях: тут мне пригодились психотерапевтические техники, вещи, которые мне помогают в повседневности, близкие друзья, моя домашняя библиотека и даже психоделический опыт, буквально навык вытаскивания себя из бэдтрипа. Впервые со школы я впустила в свою жизнь ежедневные прогулки, чтение, длинные разговоры с людьми, записи наблюдений за собой и окружающим пространством. По внешней форме моё состояние первых дней было очень похоже на депрессивный эпизод: я сижу дома, не могу работать, меня постоянно настигают флешбэки в обыск, совершенно непонятно, чего ждать от будущего. Человеку в депрессии люди редко идут навстречу. Даже в просвещённой среде из-за капиталистических требований быть «быстрее, выше, сильнее» к людям в тяжёлых психологических состояниях отношение часто брезгливое.

Меня очень поддержали моя семья и окружение, на связь вышли люди, с которыми мы давно перестали общаться. Мы простили друг другу старые обиды и начали продумывать вместе новые идеи, которые могут помогать людям в непростой текущей политической атмосфере. Меня окружает много любви. У меня есть любимые — партнёр и романтические друзья, с которыми мы мечтаем о жизни в другом мире. У меня есть группа поддержки и внимательная аудитория. Люди, которые меня восхищают, доступны и равны мне. Работодатели пошли навстречу и наладили мне безопасные рабочие процессы, активистские проекты больше не вызывают тревоги. Родители готовы к диалогу. Так странно, что всё это стало возможно именно после конца.

Сейчас я могу объяснить другим, что именно мне не нравится в происходящем в России, на своём примере. Раньше в моей жизни тоже присутствовали невидимые «запреты определённых действий» — от ограничения возможности участвовать в общественной жизни в стране до стеклянного потолка и структурного насилия в академической среде. К сожалению, людям проще принять, что ты реально не можешь сейчас ничего больше делать, только когда это прямо запрещает государство. Я уверена, если бы каждый переживший насилие получал такую же поддержку окружения, как я, мы бы жили в более счастливом обществе.

Алла Гутникова

 Я пришла в Doxa год назад, когда начался первый локдаун. Сейчас я оканчиваю четвёртый курс культурологии в Вышке, но попросила академ, на днях мне его должны дать. Недавно я была на Фестивале феминистского письма. Там проводили воркшоп по переводу, где мы говорили о синдроме самозванки. Многое из того, что сейчас происходит со мной, я осмысляю в этих категориях. Как раз из-за синдрома самозванки я долго не могла дойти до Doxa. В академии культурология воспринимается как что-то синтетическое, что-то поверхностное. Мне казалось, что Doxa — это слишком умные ребята, а я ещё не прочла всего Делёза (Жиль Делёз, французский философ. — Прим. ред.).

В прошлом году я сделала тестовое в Doxa: у меня сразу была статья, которую нужно было отредактировать. Позже она вышла — «Путин, деньги и три КЭК». Это текст Ани Рыжей о том, как взять академ из-за ментальных заболеваний. Так меня взяли в Doxa редакторкой. Вместе с Наташей Тышкевич мы придумали текст про протесты, который в итоге должен выйти в формате зина, сейчас пока работу над ним остановили. Ещё у меня есть статья про харассмент. Она почти готова — и сейчас, если я сделала бы над собой усилие, то могла бы её полностью закончить.

Я несколько лет занимаюсь активизмом, и подобные процессы уже наблюдала — только я всегда была по другую сторону. А тут вдруг сама стала частью какой-то истории. Мне передали какое-то невероятное количество книг: сорок или около того. Я думала, что буду активно читать, но не всегда могу: я не совсем располагаю своим временем или настроением. Я довольно тревожная. Конечно, я могу распланировать какой-то график чтения, а потом я схожу на допрос, где, например, у меня спросят что-то про семью, и расстроюсь.

На допросах ничего интересного не происходит, на все вопросы ответ один: 51-я статья Конституции РФ (она позволяет не свидетельствовать против себя или своих близких. — Прим. ред.). Внутри СК невыносимая бюрократия, как в каком-нибудь МФЦ до реформы. Сначала ты стоишь в очереди, чтобы взять бумажку, потом — чтобы пройти КПП, потом ещё что-нибудь. В апреле я ходила каждый день и в какой-то момент уже привыкла, просто брала с собой разные книги. Мой адвокат Дмитрий Захватов говорит, что это беспрецедентная история: обычно так не делают, даже если ты совершил какое-то очень жестокое и изощрённое убийство. Наверное, это просто такая форма давления. Я думаю, что они просто не знают, о чём нас спрашивать — поэтому наставили такое количество допросов. Сейчас они ставят нам два допроса в неделю, несколько раз — во время прогулок.

Когда пришли силовики, я жила с подругами в съёмной квартире. У Doxa была договорённость с адвокатом — защитник появился, когда мы подавали иск против Роскомнадзора (ведомство заставило Doxa удалить видео, из-за которого Алла Гутникова, Армен Арамян, Владимир Метёлкин и Наталия Тышкевич сейчас обвиняются во «вовлечении несовершеннолетних в противоправные действия». — Прим. ред.). В нужный момент в телефоне у меня тогда не оказалось номера адвоката. «Ну извините, у вас было право [на защитника], но вы не можете его реализовать», — сказал мне следователь на обыске. В итоге я дозвонилась до юристки, которая защищала меня с подругами зимой, когда нас забрали в ОВД после протестов. Подругам тогда назначили по 20 тысяч штрафа, а мне — ничего из-за каких-то грубейших ошибок в протоколах. На сайте (суда. — Прим. ред.) тогда написали, что моё дело прекращено из-за того, что я умерла. Мы потом долго шутили о моём воскресении.

Я подумала, что надо надеть что-то, к чему нельзя будет придраться, чтобы вещь не была «слишком женственной», чтобы она «не провоцировала»

Сейчас я понимаю, что наше дело не такое пугающее. Вот полчаса назад (интервью было записано 23 мая. — Прим. ред.) мой партнёр прочитал новость, что с самолёта в Беларуси сняли Романа Протасевича, что ему может грозить смертная казнь. Когда я поняла, что нас, скорее всего, не будут бить или пытать, то стало легче. Мой защитный механизм — это концентрация на каких-то маленьких деталях. Помню, как очень тщательно выбирала, в чём поехать на допрос после обыска. Я подумала, что надо надеть что-то, к чему нельзя будет придраться, чтобы вещь не была «слишком женственной», чтобы она «не провоцировала». Ещё вещь должна была быть тёплой: я тогда думала, что нас могут отвезти в какой-нибудь подвал. Понятно, что ни в какой подвал нас, конечно, не повезли — но после трёхчасового обыска ранним утром ты не очень хорошо соображаешь. В итоге надела одежду партнёра. На суде я была в его пижаме — в этом есть что-то смешное и даже нелепое.

Два года я училась на юрфаке в МГИМО, но потом бросила. На обыске мне было очень скучно, поэтому я болтала с одним силовиком. Я ему рассказала, что училась на праве, и он мне ответил: «Ну вот и не надо было уходить оттуда». Я бросила МГИМО, потому что там очень консервативная среда. Большинство студенток и студентов не мотивированы, а преподаватели — сексисты, антисемиты и гомофобы. Вокруг этот вуза есть большой миф, что это престижное учебное заведение для лучших из лучших. Но это не так: самым увлекательным занятием на некоторых парах был обратный отсчёт до её конца. Кроме того, я поняла, что мне неинтересно право, а интересны философия, литература и другие гуманитарные науки. Мне потребовалось два года, чтобы осмелеть и бросить вуз.

Школа культурологии НИУ ВШЭ — это лучшее, что со мной случалось, даже при всех оговорках. Когда я только поступала, мне приходилось друзьям семьи доказывать, что Вышка не «либеральный гадюшник», а хорошее место. Сейчас мои отношения с ВШЭ можно описать цитатой из песни Lumen «Я люблю страну, но ненавижу государство». Есть официальная Вышка с [проректором Валерией] Касамарой, а есть Школа культурологии с её преподавателями, студенческим сообществом. У нас какая-то камерная и нежная атмосфера. Помню, как на первом курсе мы читали Барта или Фуко и кто-то из студентов сказал «гомосексуалист», а преподавательница его тут же остановила и поправила: «Мы так не говорим». Я готова себя ассоциировать со Школой культурологии, а со всей Вышкой — нет, потому что то, что делает вуз с 2019 года, стыдно и печально.

Конечно, я думала, что со мной может произойти что-то подобное. Когда ты бесконечно читаешь одни и те же новости о задержаниях и арестах, когда ты смотришь на какие-то архивные фотографии [участницы Pussy Riot Надежды] Толоконниковой или, скажем, [фигурантки «болотного дела» Александры] Духаниной, читаешь про «Новое величие», то примеряешь это всё на себя: «А что будет, если я окажусь на их месте?» Или смотришь на список книг Азата Мифтахова, которые суд считает экстремистскими, а потом находишь их у себя на полке. Но я не могла до конца представить себя на их месте из-за синдрома самозванки: мне казалось, что я не так много сделала в активизме, чтобы меня судить.

После обыска, когда нас везли на допрос, я смешно узнала, что происходит вовне. Меня забрали в СК на минивэне без опознавательных знаков. Я сидела на заднем сиденье, а впереди меня была экспертка: она пересылала своим подругам в чат под каким-то трогательным названием новости о нашем задержании из канала «Медиазоны». Ну, подумала я, если «Медиазона» знает, то всё будет в порядке, нам помогут.

На митингах я думала, что, если меня арестуют, то из-за медийного ресурса Doxa будет поддержка. Ещё я модель и актриса, там у меня тоже есть свой медийный ресурс. Но представить, что нас поддержит столько людей, я не могла. Когда мы с адвокатом в суде знакомились с материалами дела, мне передали пачку поручительств от моих преподавателей и преподавательниц. Я так радовалась! Это было так приятно — увидеть эти рукописные бумаги и понять, что все рядом. Когда мы сидели в суде голодные, пришла мама Армена и сказала: «Так, почему дети не кормленные?» Тогда же кто-то сбегал и купил нам сэндвичи, а мой возлюбленный передал мне миндальный круассан. «Все тут, я люблю тебя», — написал он в записке.

Я вышла из суда часов в десять вечера — получается, что другие стояли там пять-шесть часов. Когда большая толпа скандирует твоё имя, ты испытываешь огромное счастье и понимаешь, что всё будет в порядке.

Сейчас я живу с молодым человеком и его семьёй, а до этого была по адресу прописки — с мамой, братом и тремя сёстрами. Первые дни после ареста я плохо спала, не могла есть. Нелепо было ещё и то, что они обвиняют меня в преступлении против несовершеннолетних, а потом запирают меня в квартире с несовершеннолетними.

Сейчас у меня всё более или менее нормально, я в стабильном состоянии. Майские праздники вообще воспринимались как каникулы с диджитал-детоксом. Я стараюсь каждый день выходить гулять, не хочется упускать эти два часа. Недалеко от дома есть пруды, вместе с данечкой (партнёр Аллы просит писать своё имя строчными буквами как писательница и социологиня дана бойд. — Прим. ред.) наматываем круги. Мы почти никогда не ходим вдвоём: обычно с нами гуляют друзья или журналисты. Иногда доходит до смешного: сегодня мы гуляли с двумя подругами и тремя съёмочными группами. Когда ребята делали «минуту Doxa», я жила на 16-м этаже — я тогда даже спуститься на улицу не успевала.

Я готова себя ассоциировать со Школой культурологии, а со всей Вышкой — нет, потому что то, что делает вуз с 2019 года, стыдно и печально

Если у тебя установлен браслет, то к тебе приходят сотрудники ФСИН, чтобы проверить, дома ли ты. Видимо, у них плохо работает аппаратура — или они ей не доверяют. Например, мой браслет срабатывал, если по первому адресу я ходила в дальнюю ванную. Там же ко мне приходил какой-то очень суровый сотрудник ФСИН, а здесь — исключительно женщины. Первая была потрясением: она выглядела буквально как Моника Беллуччи. На ней было облегающее чёрное платье, кожаная сумка, матовый маникюр, причёска, очень красивые смоки — у неё действительно очень яркая внешность. Сначала я подумала, что она соседка, но нет — выяснилось, что она моя инспекторка. Тогда она достала из своей кожаной сумочки отвёртку и прикрутила браслет. Наверное, она была бы против этого феминитива, но иногда мы называем её фсиньей.

С данечкой мы не думали съезжаться так быстро: в день ареста было два месяца, как мы познакомились. Мы познакомились в театральной лаборатории «Факультет.doc», и он мне очень понравился. Тогда я позвала его в кафе и предложила анархию отношений, чтобы всем было комфортно. Но несмотря на всю нашу любовь к феминизму и нелюбовь к патриархату, всё стало развиваться по понятному сценарию. Мы быстро познакомились с родителями. Когда в день ареста данечка пришёл к родителям и сказал, что нужно «спасать девчонку», они уже были наслышаны обо мне.

Ещё у нас была традиция — видеться каждый день. В день ареста я думала: «Чёрт, а что, если они меня сегодня не отпустят и сломается наша традиция?» Сейчас я чувствую, что мы как будто уже сто лет знакомы, так что Путин украл у меня медовый месяц!

Сначала мне было очень сложно просыпаться рано, но сейчас я уже привыкла. В этом даже есть что-то приятное! Самое сложное — это жить без чувства безопасности. Мне хочется иметь какое-то место, которое я могла бы назвать своей крепостью, знать, что туда точно не придут. Но в России такого места нет, прийти могут куда угодно и за кем угодно. Это неприятно: есть ощущение, что у тебя нет личных вещей, личных записей. Что внезапный звонок в дверь — это люди в балаклавах, хотя обычно это курьер принёс пиццу. Ещё я очень скучаю по прогулкам, свободным перемещениям. Я, как и любая другая студентка факультета гуманитарных наук Вышки, очень люблю Басманный район, Покровку. Сейчас я просто физически не успею туда добраться.

Мы как будто прояснили с адвокатами, что нас практически не могут посадить, если только они не придумают что-то специальное. Наше преступление небольшой тяжести, мы не привлекались, поэтому реальный срок нам дать, скорее всего, не смогут. Но раньше в какой-нибудь плохой день меня накрывало, и я думала про СИЗО. Я не задумывалась о таких юридических составляющих процесса всерьёз. Из-за ненавистного юрфака МГИМО у меня отторжение к праву.

Но мне всё равно страшно — хотя бы потому, что я не понимаю, что происходит с моим телом. У меня появляется седина, иногда после мытья в руках остаются клочки волос. Вред физическому здоровью никак не возмещается, ты просто потом живёшь с ним и всё. А вот предсказать, как это повлияет на ментальное здоровье в долгосрочной перспективе, сложно. И я понимаю, что мы очень привилегированные с таким количеством заботы. Страшно думать о тех, у кого нет такой поддержки.

обложка: Владимир Гердо / ТАСС