С двух сторон«Я соскучилась»:
Маша Алёхина и Люся Штейн об отношениях
под домашним арестом

Впервые я увидела Машу в 2015 году у себя дома — была вялотекущая тусовка, одни приходили, другие уходили, как-то там оказалась и Маша, она сидела на кухне с ноутбуком и писала свою книжку «Riot Days». Потом мы иногда пересекались где-то, но практически не общались. В октябре прошлого года Саша Софеев (активист Pussy Riot. — Прим. ред.) придумал акцию с ЛГБТ-флагами ко дню рождения Путина (7 октября Pussy Riot развесили на разные ведомственные учреждения Москвы радужные флаги. — Прим. ред.). Мы встретились компанией, чтобы всё обсудить и подготовиться. Тогда мы с Машей начали общаться и захотели вешать флаг вместе на самой технически сложной точке — это был Минкульт. А после акции собственнику моей съёмной квартиры позвонили из полиции и сказали, что у него живёт экстремистка. Он испугался и выселил меня. Маша помогла мне найти новую квартиру, но эта квартира нуждалась в ремонте. Так начался ремонт, а параллельно с ним начались и наши романтические отношения.

Всё получилось спонтанно: я не искала отношений, Маша тоже. Более того, я всегда считала себя гетеросексуалкой, у меня не было опыта с девушками. Поэтому для меня всё было по-новому и странно, я чувствовала себя как в фильме про тинейджеров на выпускном, когда они смущаются перед теми, кто им нравится, и неловко целуются. Не то что я ничего не знала про однополые отношения: у меня всегда были друзья разных сексуальных спектров, я поддерживала ЛГБТК. Но когда с тобой это происходит впервые, чувствуешь себя нубом. Я гуглила какие-то статьи на тему, даже посмотрела «Жизнь Адель» и «Связь» Вачовски!

Первым о наших отношениях узнал мой друг. Мы катались на машине, и я сказала: «Прикинь, кажется, мне нравится девочка». Он сразу догадался, о ком речь, — видимо, это было заметно. Через несколько месяцев тот друг на той же машине увёз нас с Машей от засады ментов у моего дома, за что получил год условно.

В декабре мы поехали в Удмуртию на один день, чтобы забрать на лечение в Москву подругу Маши, с которой она познакомилась в колонии. Решили ехать на машине, чтобы заодно получилось небольшое путешествие. В итоге путешествие вышло большим: подругу посадили, нам разбили машину, мы застряли там на две недели. Это был настоящий русский психоделический сюрреализм в заснеженном поселке Балезино. Оказалось, московским операм пришло в голову, что мы готовим акцию в Удмуртии. Они закрыли подругу как политическую — об этом нам рассказал адвокат, который видел её профучёт. А нас эти сверхразумы решили предостеречь разбитой тачкой, так они «послали сигнал». Мы остались, чтобы помочь подруге и отремонтировать машину. Перебивались по хостелам и съёмным квартирам в городе Глазове. Практически всё было забронировано, люди съехались на предновогоднюю ярмарку. Но у нас всё равно получилось сказочное зимнее приключение.

Мы проводили много времени вместе и с друзьями, что-то придумывали, Маша читала мне вслух расследования ФБК. На Новый год просто смотрели все части «Гарри Поттера» с попкорном. Маша часто бывала у меня дома, поэтому, когда ко мне пришли с обыском, оказалось, что мой адрес по их бумажкам проходит как «фактическое место проживания Марии Алёхиной». В этот момент я находилась в спецприёмнике, куда меня закрыли якобы за организацию митинга, поэтому на обыске у себя дома меня не было, но туда привезли Машу. О том, что Машу задержали и отправили под домашний арест, я услышала, сидя в камере, по радио. Когда мои десять суток истекли, мне не дали выйти из спецприёмника, сразу отвезли в ИВС на Петровке и на следующий день также назначили домашний арест.

В нашем уголовном деле, так называемом санитарном деле, десять фигурантов. Для судебных заседаний нас разделили на две группы. Мы с Машей оказались в разных. Так вышло, что на последней апелляции наши группы пересеклись, мы встретились в здании суда. Но мы подельницы, нам запрещено общаться. Было смешно — следователь кричал нашим инспекторам ФСИН: «Что это такое, разделите их, растащите! Встаньте между ними, им нельзя!» Никто не понял, как и почему это произошло, но на той апелляции нашей группе смягчили меру до запрета определённых действий. А второй группе, в которой была Маша, оставили без изменений. Теперь у меня своеобразный комендантский час с восьми вечера до шести утра, а у Маши все прежние ограничения.

История со взломом облака (в 2018 году хакеры взломали личные переписки Люси. — Прим. ред.) была неприятной, но я изучила вопрос цифровой безопасности, сейчас всё надёжно защищено (нет, это не вызов!). Да и не то что я представляю большой интерес для взломов, я не какая-то значимая фигура, и скрывать мне нечего.

Я думаю, что «санитарное дело», скорее всего, закончится условным сроком, что для меня будет означать лишение депутатских полномочий, как это недавно произошло с Юлией Галяминой. Я знаю политическую ситуацию, поэтому планировать что-то трудно, я стараюсь решать проблемы по мере их поступления и жить настоящим моментом. На днях мы с друзьями Queer Studio организовали благотворительный квир-фестиваль, там был показан перформанс Вики Нарахсы и «ТехноТеатра» по мотивам наших с Машей писем, он называется «Подельницы». Программа была большая, но сразу после перформанса мероприятие сорвала полиция, пришли дурачки из SERB и НОД. Теперь мы планируем провести фестиваль онлайн, в том числе аукцион.

С гомофобией я пока не сталкивалась, разве что минимально, от каких-то ботов в интернете, но это не считается. Когда меня задержали после акции с радужными флагами, по дороге в ОВД один из сопровождавших полицейских спросил: «А вы что, тоже из этих?» Ему ответил эшник: «По моим данным, Людмила Петровна любит мужчин». На тот момент его данные были верны, но мы это быстро исправили! Мы шутили, что в моём случае сработала та самая радужная пропаганда, о которой говорят по телевизору. После того, как мы обнимались в суде, мой инспектор спросил: «А у вас это серьёзно, что ли? Я думал, по приколу». С такой реакцией я сталкивалась чаще всего — и от знакомых, и даже от кого-то из друзей.

При этом мой личный опыт, разумеется, не означает, что гомофобии не существует. Я заметила, что люди по-разному реагируют на однополые отношения между женщинами и между мужчинами. Девушек, особенно если они выглядят конвенционально, вот как мы с Машей, воспринимают намного более спокойно. Гомофобные мужчины (а большинство гомофобов всё-таки мужчины) считывают это как что-то несерьёзное, в их представлении это какое-то, видимо, лесбийское порно, которое они в силу двойных стандартов смотрят и котируют. Парни же сталкиваются с ужасными вещами — и травлей, и физическим насилием, и даже с похищениями и убийствами, как это происходит в Чечне и не только. Не знаю, хватило бы у меня смелости открыто говорить о своих отношениях в другом регионе или будь я другого гендера или внешности. Маскулинные девочки или небинарные люди тоже попадают под каток, потому что не соответствуют патриархальному запросу. Эта несправедливость — плод объективации женщин, с одной стороны, и требования от мужчин «быть мужиками» в их понимании — с другой.

Впервые я встретила Люсю в 2015 году. Я писала книгу «Riot Days» и случайно оказалась в её квартире. Тогда мы практически не общались, но читали друг друга в соцсетях. Мне нравились её тексты. Я не очень активно следила за мундеповской кампанией Люси, но зато очень хорошо помню историю с видео и мальчиком на Арбате (в 2017 году десятилетнего мальчика жёстко задержала полиция, потому что он читал вслух «Гамлета». Штейн сняла это на видео и опубликовала в соцсетях. — Прим. ред.). Тогда я была со своим сыном Филей в Сараеве, куда я приехала с туром «Riot Days». Мой сын практически ровесник того мальчика, и такие вещи я воспринимаю очень болезненно. Всё, что касается насилия над детьми или пожилыми людьми, для меня травматично. Когда мы делали премию за лучшие материалы о домашнем насилии, я видела много фотографий, на которых детей, например, ставили на горох. Мне физически тяжело это читать или смотреть.

Когда в прошлом году началась пандемия, я была в Индии. Я поехала туда, чтобы отдохнуть, а получилось — чтобы расстаться с Димой (Энтео. — Прим. ред.). Планировала провести там две недели и отдохнуть, а потом вернуться: у меня был расписан практически весь год. Лекции, фестивали, осенний тур по Европе. Ну и за неделю всё это накрылось медным тазом: всё было отменено. Я офигела от того, как быстро это происходило. Я лежала на берегу океана, а у меня были панические атаки. При этом мне было очень стыдно и неудобно перед теми, кто остался запертым в холодной Москве: они там, а я здесь, в солнечной стране, лежу у океана.

Я была очень рада, когда вернулась в Россию в середине июня. Вернулась без отношений, планов, расписания. А тут поправки к Конституции. Мы постоянно говорили о том, что нужно что-то сделать, но за мной всё время ездили три тачки — то есть семь сотрудников привлекли, чтобы те следили. Тогда Люся и другие участники Pussy Riot — Саша Софеев, Ника Никульшина — и активисты сделали акцию и выложили телами на Красной площади «2036».

Потом мы начали готовить нашу «квир-диверсию», которую придумал Саша Софеев. Когда мы выбирали места, то много гуляли — это было классно и романтично. А потом случилось то, чего никто не ожидал: отравили Навального. Это было шоком, в моей жизни это было второе отравление: первое (отравление участника Pussy Riot и издателя «Медиазоны» Петра Верзилова. — Прим. ред.) мы пережили в 2018 году. Наконец, беларуские события тоже были для меня очень личными. Я делала в Беларуси проект с беларуским свободным театром — спектакль «Burning Doors» про свободу и пытки. Недели три или месяц я провела у беларуского посольства.

Вернувшись к идее квир-диверсии, мы поняли, что точно хотим её сделать в день рождения Путина — 7 октября. В конце сентября мы собрались, чтобы распределиться по командам. Люся захотела пойти со мной на самую сложную точку — к Министерству культуры: чтобы повесить там флаг, нам нужна была длинная лестница-стремянка. Третьей с нами была Диана Буркот — участница Pussy Riot, которая была с нами в храме Христа Спасителя. У нас всё получилось, мы были очень рады. А потом нас начали задерживать — всех по одному отлавливали в Москве как злостных преступниц. Меня спустили с лестницы, когда я приехала записать интервью на «Дождь». Наши адвокаты были очень загружены, потому что им приходилось ездить по разным ОВД. Потом мы решили сделать вечеринку в их честь в домашнем армянском кафе. Кажется, тогда всё у нас начиналось.

Буквально через пару дней владельцу квартиры, в которой живёт Люся, позвонил эшник. Он сказал, что в квартире живёт экстремистка и её надо выселить. Он и выселил. Я решила помочь найти Люсе квартиру, а когда нашли, во время ремонта у нас начались отношения.

Мы постоянно шутили, что у нас не отношения, что мы отдыхаем от отношений. Нам было весело и хорошо вместе. Моя близкая подруга в Удмуртии попала в беду, и нам нужно было отвезти её в реабилитационный центр. Она была одной из немногих женщин, которая решила рассказать про рабские условия труда в колонии, из-за чего лишилась УДО. Тогда Люся нашла машину буквально через соцсети — у старой знакомой, которая откликнулась на просьбу о помощи. И мы поехали — по русской зиме через Нижний Новгород, я показала ей колонию. Но за три часа до нашего приезда подругу задержали. Пока мы общались с её сыном, нам битой разбили машину. Мы написали заявление, но, естественно, никто никого не нашёл. Потом мы узнали, что это сделали эшники.

Вышло так, что в Удмуртии мы застряли на две недели. В тот момент мы стали сильно ближе. С нами случались разные истории — одна только доставка лобового стекла для разбитой машины из Перми чего стоила! Нам нужно было постоянно менять гостиницы и квартиры, потому что все они были забронированы на наши даты из-за какой-то ярмарки. Но всё равно происходили какие-то классные вещи: администратор одного из отеля узнала нас, сказала, что Pussy Riot — это круто. С ребятами, которые чинили автомобиль, мы ходили на хоккей. В Ижевске пришли в гости к ребятам из штаба Навального. Подругу посадили на три месяца по 158-й статье за старую кражу, а потом к ней в СИЗО подсаживали каких-то женщин, которые расспрашивали её о том, какую акцию готовит Pussy Riot в Удмуртии. Мы офигели от паранойи русских ментов.

Вернувшись в Москву, мы просто проводили время, смотрели фильмы на Новый год. А потом мы решили пойти на митинг 23 января, о чём написали в соцсетях. 22 января в квартиру начали ломиться менты, потом они вырубили свет и задержали человека, который вышел из лифта и подошёл к щитку, чтобы включить электричество. Он получил 15 суток. Ещё один арест получил один знакомый активист, который приехал к нам с пауэрбанком, — якобы за неповиновение полиции, хотя эти чуваки вообще никак с ней не взаимодействовали.

23 января друг Люси приехал за нами на машине. Тогда у дома была целая засада: в арке стояли несколько ментов, за углом. Мы как-то успели быстро прыгнуть в машину и уехать. Доехали до Большой Дмитровки, дошли до Кремля и Камергерского. Задержали нас у Большого театра, отвезли в ОВД «Арбат», где мы переночевали. Телефон в моей руке для них — как оружие в руках террориста: когда я потянулась в карман, чтобы написать в твиттер, двое мужиков скрутили меня, а третий отобрал телефон. Мне кажется, это форменное насилие.

В принципе, всё «санитарное дело» сейчас — это страх власти перед постами в социальных сетях. Власть теперь боится не только людей на улицах, но ещё и того, что люди могут что-то написать о том, что они выходят на улицу.

23 января мне дали штраф, а Люсе и нашей подруге Вике Нарасхе — десять суток. Я наладила визиты в спецприёмник. Потом я пришла на их апелляцию в Мосгорсуде — чтобы просто покурить с Люсей, пообниматься. Потом их увели в суд, а меня задержал уголовный розыск и отвёз к Люсе в квартиру на обыск. Они оформили эту квартиру как место моего фактического проживания, но это незаконно: они сделали это просто на основании фотографий в моём инстаграме. Там я узнала, что прохожу свидетелем по уголовному делу. В рамках обыска изъяли ноутбук Люси. Ко мне долго не пускали адвоката, а ночью увезли в ИВС на Петровке, где и сообщили, что я теперь не свидетель, а подозреваемая.

29 января суд назначил мне домашний арест. Потом Люсю тоже перевели в статус подозреваемой и тоже назначили арест. Нас объявили подельницами и запретили общаться друг с другом, поэтому нас даже в теории не могли закрыть в одной квартире. Поначалу мы передавали письма — эта традиция появилась, когда Люся была в спецприёмнике, то есть ещё не была фигуранткой этого уголовного дела. Мы переписывались о том, что произошло. Люся писала, что скучает по мне. Я писала, что домашний арест — это короткий поводок, на котором тяжело сидеть. Тяжело сопротивляться, когда государство превращает в тюрьму твой собственный дом. Когда ты в тюрьме, ты понимаешь, что ты в тюрьме. Когда ты видишь свои любимые вещи, которые стали для тебя тюрьмой, — это п****ц. Можно просто попрощаться с кукушкой, что время от времени и происходит.

Мне понятно, почему нас всех закрыли: нас хотят заткнуть и изолировать. Но нас не хотят напрямую делать узниками, потому что для пандемического мира домашний арест — то же самое, что и самоизоляция. Домашний арест ассоциируется с тапочками и халатом, но это не тапочки и халат. Сопротивляться нужно каждый день, и у меня опускаются руки. Потом они опять поднимаются. Как человек, который был в тюрьме, я могу сказать, что домашний арест ни хрена не проще. Пятого марта я нарушила предписание, вышла из дома и доехала до Люси: я соскучилась. После этого меня оформили в ОВД и выписали нарушение домашнего ареста.

На фоне всего происходящего я начала писать, надеюсь когда-то собрать ещё одну книгу. В 2012 году, когда нас посадили, Россия была другой страной. С момента моего выхода из колонии произошло так много всего. Тогда посадили только нас, трёх девочек, а теперь сажают огромное количество людей каждый день. Посадки, политические убийства, репрессии, безумные пакеты законов, отравления боевыми веществами стали частью повседневности. А что будет дальше? Десятки тысяч людей посадят, потому что ФБК объявят экстремистской организацией? Это всё теперь наша реальность. Этими тремя девчонками теперь стали все. Как мы оказались в той точке, в которой оказались? Мне бы хотелось как-то попробовать это прописать и осознать, исходя из своего опыта.

Сейчас домашний арест отменили не только Люсе, но ещё трём обвиняемым: Олегу Навальному, Любови Соболь и Косте Янкаускасу. Я не знаю почему — мне кажется, это личное решение судьи Александровой. Что-то произошло 7 апреля. Это вообще был странный день: в несколько судов позвонили с сообщением о минировании. В наш суд тоже позвонили, после чего мы оказались на улице. Мы не понимали, что делать — просто долго обнимались и целовались. Потом мы сидели в кафе, и в целом это было похоже на обычную жизнь. Но это не обычная жизнь, это — апелляция по продлению меры пресечения, которую прервали звонком о заложенной бомбе.

Вчера в Следственном комитете мне рассказали о новой экспертизе, хотя первую делают уже больше двух месяцев. Эксперты из СК два с половиной месяца ищут, есть ли в наших постах в социальных сетях призывы выйти на митинг. Лингвисты читают двадцать постов два с половиной месяца. Теперь назначили так называемую портретную экспертизу: эксперты должны установить, похожа ли фотография в паспорте на аватарку в твиттере.

Конечно, я представляю масштаб гомофобии в нашей стране, но страха перед гомофобами у меня нет. У нас очень хорошее сообщество, у нас есть друзья. Когда следователь пытался нас разлучить на апелляции, я объяснила его баттхёрт как раз гомофобией. Если бы мне было страшно жить в России, я бы здесь не жила. Конечно, у меня были и предложения, и возможности уехать, но я приняла решение остаться. Сейчас нет ни пикетов, ни туров, ни ОВД, но, вероятно, будет что-то ещё. Политик из меня так себе, характер у меня дерьмо — но мне важно остаться здесь и делать какие-то вещи, даже если лично мне они кажутся совсем небольшими.

фотографии: обложка, фото 5 — Даниил Берман; фото 1, 2, 6 — Люся Штейн / Instagram, фото 3, 4, 7, 8 — Василий Крестьянинов