Жизнь«В хорошие новости верить перестала»: Журналистки подводят итоги года
«Хочу защищать от лжи и манипуляций»
Сложно сказать, по какой профессии в этом году был нанесён более серьёзный удар, чем по журналистике в России. Репортёров и репортёрок массово признали иностранными агентами, редакции большинства независимых СМИ практически в полном составе уехали из России. Мы поговорили с журналистками о том, каким для них был этот год, как война отразилась на их жизни и работе.
Олеся Герасименко
В 20-х числах января мы с девушкой собирались на очередной приём к репродуктологу, у нас и будущего отца были готовы первые анализы, в гугл-документах был файл «проект ребёнок», расшаренный на троих, а к лету мы планировали первую попытку ЭКО.
На приём мы не попали, потому что 1 марта улетели ночным самолётом, собрав два чемодана за шесть часов. Утром этого дня у моей дочери было собеседование в классную, близкую к дому школу, куда она должна была пойти первоклассницей в сентябре 2022 года. Аглая даже честно сходила с папой на это собеседование, пока я паковала её книжки в чемодан.
Война сломала всю мою жизнь. Я потеряла любимую работу (поездки репортёром в регионы РФ), которой занималась 15 лет, и все личные отношения, в том числе с дочерью, подверглись часто невыносимому давлению.
К профессии отношение не изменилось — это моё любимое дело, просто мне запретили им заниматься. По соображением безопасности запретил работодатель. По соображениям того, что я мешаюсь под ногами, — российская власть. По соображениям ответственности перед ребёнком (мать ей нужна на свободе) я запретила сама себе. Быть российской журналисткой сегодня — значит быть всеми ненавидимым говном.
Самое большое впечатление на меня произвели две новости: обстрел роддома в Мариуполе и сотрудничество с украинскими СМИ и российскими оппозиционерами бывшего националиста, пособника убийц адвоката Маркелова и журналистки Бабуровой, Алексея Барановского. Долго объяснять, но в моей картине мира обе истории — недоступный моему мозгу зеркальный лабиринт с перевёртышами. А лучшее событие года — то, что для меня не стали открытием или сюрпризом взгляды знакомых, которых я уважаю. Значит, я всё ещё умею разбираться в людях.
Катя Аренина
В первый раз в жизни я целый год — все 12 месяцев — прожила не в России, не была там ни дня. Это странное чувство, рубеж — а что будет потом, два года? Три? Сможем ли мы вернуться? Скоро будет год войне — и это тоже рубеж, и тоже — а что потом? Два, три года?
Я уехала ещё до войны, когда несколько организаций, с которыми я сотрудничала, в России запретили (признали нежелательными), у друзей прошли обыски. Показалось, что если я хочу продолжать заниматься журналистикой, то всё равно закончится отъездом. Мы с партнёром прожили несколько месяцев в Грузии, а этим летом оттуда тоже пришлось уехать: грузинские власти иногда отказывают во въезде российским журналистам, правозащитникам и оппозиционным политикам. Если живёшь там, то боишься выезжать: есть шанс не вернуться домой.
У меня было время всё обдумать про себя, работу и Россию — мне повезло. Когда началась война, многим коллегам пришлось принимать те же решения за считаные часы. Но я всё равно провела весь год в сомнениях и тревоге. Не попыталась съездить за репортажем в Украину, о чём жалею; могла бы больше писать о войне и меньше винить себя, когда не получается; предсказуемо выгорела.
Работать в первое время после начала войны было очень сложно: мало кто соглашается говорить, почти никто не хочет делать это под своим именем. В феврале и марте я каждый день отправляла десятки сообщений возможным героям — и могла за несколько дней не получить ни одного ответа. Но к этому привыкаешь, а ещё что-то меняется: кто-то уезжает и теперь готов говорить, кто-то решается, думая, что хоть так может на что-то повлиять.
Хуже, что перестаёшь понимать, для кого пишешь. Раньше я жила в России и писала о ней для тех, кто тоже там живёт. А сейчас кажется важным рассказывать и о том, что происходит в России, и о том, что российские войска делают в Украине. А читают тебя и россияне внутри страны, и эмигранты, и украинцы, и граждане других стран. Картинка резко стала сложнее, и непонятно, кто и как может воспринять твои слова.
Лилия Яппарова
24 февраля всё, что не давало мне засыпать по ночам (все непроставленные галочки в пунктах «стабильность», «недвижимость», «планы на будущее»), внезапно обернулось жирным плюсом. И собирая рюкзак в украинскую командировку, и обустраиваясь в эмиграции, я испытывала стыдное облегчение, как мало у меня оказалось быта.
Когда в январе 2022-го я впервые со средней школы составила себе «план на год» (с тех пор я в него, разумеется, не заглядывала), туда не попали ни срочный переезд, ни даже короткая командировка в Киев. Отчётливо помню, как лежу после новогодних праздников на больничном и надеюсь, что «февраль выдастся тихим», — хотя весь январь я продолжала слышать от источников рассказы про российских наёмников, которых одного за другим «вызывают в Донбасс».
Первые свидетельства того, насколько эффективно сработала отечественная пропаганда, стали приходить, когда я уже познакомилась с живущими в бомбоубежище киевлянками: на станции метро «Университет» они спали, читали новости, делали друг другу маникюр, сушили бельё на бутылках с горячей водой. Но остающиеся в России — даже самые близкие — решили верить не мне и этим моим рассказам, а сетке анонимных телеграм-каналов. И вся прошлая карьера, потраченная — вместо борьбы с фейками — на какие-то другие форматы, показалась мне тогда невероятным излишеством. Упущенным шансом их — моих близких — от самих себя спасти.
Сейчас то замешательство сменилось тягостным предчувствием катастрофы. Презумпцию невиновности российская журналистика как будто уже потеряла — и если мы сейчас перестанем работать на износ, не исчезнем ли мы вовсе? А как продолжать, не находясь в России, я понимаю пока не до конца; выживание, вероятно, зависит только от нашей коллективной изобретательности. Недавно со мной попытался возобновить контакт старый источник: после долгого молчания он вдруг прислал мне фотографию розы, вставленной — вместо чеки — в проржавевшую гранату. Послание показалось мне пацифистским; раньше я бы назначила встречу — а теперь не смогу даже доехать до Москвы.
В хорошие новости я верить перестала: просто был очередной день, когда гибли мирные украинцы — а на лентах агентств не оказалось ни одного снимка, как кто-то в России выходит на антивоенный протест.
Анна Монгайт
31 декабря 2021 года мы большой московской компанией друзей, человек 40, встречали Новый год в Каше на западе Турции. Это был беспечный день и легкомысленные люди. За год наша компания лишилась дома — почти все участники того Нового года — и работы — очень многие. Ну кому сейчас нужны московские журналисты, кинопродюсеры, рестораторы и организаторы ивентов? Но никто не ушёл на войну, не записался добровольцем, не мобилизован — не выбрал убивать. Мне не стыдно за людей, с которыми я провела этот последний беспечный Новый год. Остальные 12 месяцев я решала неподъёмные вопросы: как жить? Где жить? Зачем? И на что? Телеканал «Дождь», где я на тот момент проработала 11 лет, был закрыт через неделю после начала войны.
Страна, где я жила, стала насильником и убийцей — ощущения, будто твой родственник стал серийным маньяком и все вокруг спрашивают тебя, как ты и другие члены семьи это допустили. Понадобились несколько месяцев, чтобы понять: эта война не закончится, если этого не захотят люди изнутри России, да, и русскоязычные, которые, как и мы, ненавидят войну, тоже достойны своего медиа. Мы выдохнули и переупаковались в новый «Дождь» за границей. Оказалось, что делать его даже сложнее, чем в России под давлением государства. Мы по-прежнему оставались родственниками маньяка, который продолжал бесчинствовать на свободе. И мало кто был готов закрыть глаза на нашу генетическую связь. Единственная возможность доказать, что мы — не он, как написано на одном граффити в Тель-Авиве, это работать в три, в тридцать три раза эффективнее. А я «не в ресурсе», моя батарейка за 2022 год почти на нуле, я совсем не «дюрасел». За этот год я успела стать иноагенткой, и через две недели мне впервые сдавать «проклятый» иноагентский отчёт. За этот год я дважды эмигрировала в неизвестность. Но теперь, куда я ни приезжаю, всюду есть мои собственные друзья и аудитория «Дождя». Никогда ещё люди так часто не подходили с желанием поговорить, вслух порадоваться, что они со своей жизненной позицией такие не одни. Это очень поддерживает. Когда я совсем раскисаю, я думаю о том, что благодаря «Дождю» они не одни и я не одна. Надо продолжать.
Юлия Дудкина
В начале года у меня были планы. Я хотела остаться в том медиа, где я работала. Хотела доделать подкаст, который бросила на полпути, начать работать с видеоформатами. Надеялась на повышение в должности.
Планы не сбылись. С началом войны я осталась в России по личным причинам. Смогу ли я дальше работать в том же медиа и не сесть — я не знала, поэтому психанула и уволилась. Это полностью разбило мне сердце.
Дальше — новая работа под псевдонимом, наполовину подпольная. Каждый вечер — страх, вдруг уже завтра придут с обыском? Каждое утро — вздох: «Сегодня не пришли». Подкаст я так и не доделала, видеоформаты — тоже. Как планировать будущее и карьеру — непонятно. В какой стране жить — чёрт знает.
В конце этого года осталась только огромная, тяжёлая усталость. Но как-то неловко жаловаться, в конце концов, это не мой дом разрушила война, это не мои родные гибнут под обстрелами. Совершенно невыносимо ходить по Москве, смотреть на все эти ёлочки-огоньки и думать о том, что где-то сейчас люди без тепла и света, что у кого-то война забрала праздник, у кого-то — год, а у кого-то — жизнь.
Я решила, что в этом году не буду подводить никаких итогов. Не буду напоминать себе о том, что не сделано, не буду ничего загадывать на будущее. Руки-ноги целы, кукуха не совсем улетела — и на том спасибо. Остальные итоги — когда-нибудь потом, когда закончится этот бесконечный февраль.
Татьяна Фельгенгауэр
В 2022 году я собиралась полностью перестать работать на «Эхе», заняться своим YouTube-каналом, продолжить озвучивать книги и наконец-то завести семью. Хотела посвятить время себе и сделать что-то с выгоранием, которое очень сильно меня разрушило к концу 2021 года.
Но моя личная жизнь тоже разрушилась, к сожалению. Я рассталась с человеком, с которым мы были вместе почти семь лет. Что касается профессиональной жизни, то пришлось вернуться в эфиры и в политическую повестку. Я не могла иначе поступить, хотя казалось, что никакого ресурса у меня уже не было.
Тем не менее я очень рада, что я журналист. Сейчас, когда мою профессию пытаются превратить в оружие, я хочу быть системой ПВО. Таким «Железным куполом» для своей аудитории. Я хочу защищать их от лжи и манипуляций.
Быть журналистом сегодня — значит, к сожалению, быть врагом для всех: для российской власти, для европейских чиновников, да для всего окружающего мира. И только зрители-слушатели поддерживают и помогают двигаться дальше. Очень сложно доказывать каждый раз, что ты не российская пропаганда и всю свою жизнь положила на то, чтобы люди знали правду. Но это цена, которую мы платим.
Марфа Смирнова
Я ничего не планировала в январе 2022 года, потому что мы живём в такое время, когда планировать в принципе невозможно, — это не изменилось в один день 24 февраля, а давно было так. И мой максимальный горизонт планирования — месяц.
В двадцатых числах февраля я улетела в отпуск в Грузию, а детей оставила с бабушками и дедушками. Там меня и застали новости о том, что Россия вторглась в Украину. Отпуск пришлось прервать — сначала я поехала работать на границу с Польшей, а потом непосредственно в Украину. Пока я была там, «Дождь» закрыли. Оставаться смысла не было, и я поехала обратно в Грузию, куда ко мне приехали мои дети.
Спустя два-три дня после закрытия «Дождя» я нашла новую работу — стала журналисткой издания The Insider и ведущей YouTube-канала. Понятно, что с человеческой точки зрения всё происходящее — кошмар и ужас, но с профессиональной — осмысленности в моей работе стало намного больше.
Недавно я вернулась из Украины, где была десять дней. Я проехала с востока на запад: была в Киеве, Харькове, Львове, Днепре. В оккупированных территориях Харьковской области. Видела, что после себя оставили российские ракеты. Вернее, что они просто стёрли города с лица земли. Наша съёмочная группа попала под небольшой обстрел. Я говорила с российскими военнопленными и с теми, кто был в российском плену. Видела своими глазами пыточные. Общалась с украинскими военными, у которых вместо ноги теперь металлический протез, с ранеными в Бахмуте. Также я была в офисе президента, где брала интервью у Михаила Подоляка. Мы с ним обсуждали, что такое «быть российским журналистом» сегодня.
Он сказал, что если ты российский журналист, то недостаточно просто писать в соцсетях, что ты против войны. Я с этим абсолютно согласна. Считаю, что слова сейчас играют намного меньше роли, чем реальные дела в профессии. И расследовательская журналистика намного важнее так называемой публицистики. Вести стримы в YouTube мы все горазды, это не очень сложно. Но мало говорить — нужно делать. Например, я сейчас много общаюсь с ЧВК Вагнер, которые предоставляют уникальные свидетельства о том, как работает эта структура. И в этом смысле изменилось моё отношение к профессии: я гораздо ответственнее отношусь к тому, что произвожу.
Главную новость года выбрать не могу. Сначала были обстрелы Киева, где у меня жил папа. И когда началась война, у него в квартире находилась моя сестра. Под конец марта случалась Буча. Кременчуг, Винница, Харьков. Снова Киев. Невозможно из всех этих событий выбрать одно.
Лучшим событием года я считаю свою командировку в Украину. У меня, как и у всех, были проблемы с аккредитацией, но я сама получила все разрешения, и это была моя самая осмысленная рабочая неделя в этом году. Символично, что она же была последней, — сейчас у меня каникулы.
Фарида Рустамова
В январе 2022 мне исполнилось 30 лет. Для меня это был некоторый рубеж, и я думала, что, может, получится сделать свой медиапроект. Также в новом году я хотела больше времени проводить с семьёй, больше для неё делать. Медиа я запустила, но родителей не видела уже почти год. Я живу в чужой стране, в изгнании.
Полномасштабное вторжение в Украину — одно из самых сильных потрясений в моей жизни. Какие-то события оно ускорило — да, я запустила свой проект. Но и я, и мои близкие заплатили за это огромную цену, и я бы предпочла другие катализаторы. Всё произошедшее стоило мне психического и физического здоровья, выкарабкиваться было очень трудно.
В конце 2021-го я подумывала о том, чтобы уйти из журналистики, потому что фактически был введён прямой запрет на профессию. И я чувствовала колоссальное отчаяние. Но в условиях войны ты сильнее ощущаешь необходимость независимой журналистики, в обычное время это куда менее благодарный труд. Хотя, конечно, нужен он всегда.
Довольно сложно менять представления людей о прекрасном. В марте, когда мы только запускали медиа и начинали публиковать тексты, которые вызывали большой резонанс, со стороны мужчин — таких взрослых дядек-политологов, — был огромный скепсис: «Да кто с этой Фаридой будет разговаривать?» Это было смешно, потому что никто из них на моей памяти не подвергал такому скепсису труды моих коллег-мужчин. К вопросу о том, каково быть российской журналисткой.
Я стараюсь фильтровать всё, что смотрю и читаю, потому что иначе просто не вывезу. Адские, чудовищные события стараюсь воспринимать в виде текста, потому что всё визуальное производит гораздо более сильное впечатление. Самым большим потрясением, конечно, было начало войны — произошёл коренной перелом сознания. Затем первые новости о зверствах российской армии в Буче и других населённых пунктах Украины. Мобилизация тоже шокировала.
Радовало меня то, когда я видела, как мои друзья, коллеги и даже незнакомые люди справляются, запуская новые хорошие проекты. Когда боевые действия ослабевали, было небольшое облегчение, что погибает не так много людей. Хотя, конечно, это иллюзия.
Нина Назарова
В январе я ещё была в декрете и планировала вернуться к работе весной, когда сыну исполнялось полтора года: нашла няню, составила план по медленному выходу из декрета сначала на парт-тайм. В итоге 4 марта, когда вступил в силу закон «о фейках», по которому любого человека и журналиста в России стало можно посадить в тюрьму за распространение информации о войне, мы с мужем и ребёнком улетели из страны, оставив и планы, и няню, и нашу квартиру. Отъезд был единственной возможностью продолжать работать объективно и без страха, и собственно, вопрос, оставаться или уезжать, даже не стоял: я очень люблю свою работу.
Сам процесс работы при этом ощутимо поменялся: если раньше я могла легко поехать в командировку в любую точку России, сейчас много приходится работать по телефону. Это унылее и сложнее технически, но по-прежнему возможно. Хотя в одну командировку всё же получилось съездить: я писала историю о шести детях, сначала выживавших в осаждённом Мариуполе, потом увезённых в самопровозглашенную ДНР, проехавших половину Европы и всё это время пытавшихся попасть к своим родителям, — и застала момент воссоединения семьи. Это редкая история со счастливым концом трагического для многих года. Концептуально же принципы работы остались те же: достоверность и проверка фактов, общественная значимость историй.
Самое сильное впечатление на меня производили все новости о гибели маленьких детей в Украине. Невозможно представить себе, что чувствуют их родители. И ещё новость о мобилизации в России — сама идея, что государство может принудить людей идти убивать и умирать, вызывает экзистенциальный ужас.
А лучшее событие года — оправдательный приговор Юлии Цветковой.
ФОТОГРАФИИ: Timepad, КАТЯ АРЕНИНА / Twitter, Таня Фельгенгауэр / соцсети, Полина Милушкова / соцсети, Boosty, НИНА НАЗАРОВА / соцсети, Юлия Дудкина / Twitter, Анна Монгайт / соцсети