«Унитаз посреди комнаты»: Люди о лечении в психиатрических больницах

Ментальные проблемы до сих пор стигматизированы, и люди нередко боятся рассказывать о том, что лежали в психиатрических больницах. Сложно попросить совета по теме или сравнить одно заведение с другим. А те, у кого есть подобный опыт, нередко чувствуют себя одиноко. Наши сегодняшние героини лечились в разных учреждениях — мы поговорили о том, как это было. Важное предупреждение: в тексте упоминаются суицидальные мысли и селфхарм.

Полина

Я лежала в двух больницах. Впервые два года назад — с 25 сентября по 16 октября. Ухудшение состояния началось ещё осенью 2018 года, но я списывала симптомы на усталость. В то время я вела дневник и уже в октябре стала писать, что хочу, чтобы мне пустили пулю в висок. Я сильно уставала, а отдохнуть возможности не было: интенсивная учёба, домашка, экзамены. Задания делала так, чтобы хоть что-то принести, — до сих пор стыдно перед учителями.

В 2020 году я оканчивала одиннадцатый класс, весной начался карантин. Тогда я поняла, что дело совсем плохо: могла то проспать восемнадцать часов, то не спать сутки, сильно мёрзла. Но главное — полнейшая апатия, я открывала учебник и ни слова не понимала. В январе того же года я начала резать себя. Сперва делала бритвенным лезвием маленькие царапинки на ногах. Затем я его потеряла, и началось что-то вроде ломки: ужасно хотелось порезаться — хоть ручкой, хоть ногтями расцарапать. С тех пор у меня периодически случаются рецидивы, но не каждый день, как тогда. На руке шрамы, которые уже вряд ли заживут.

Меня посетила мысль, что надо обратиться к специалисту. Поделилась с мамой, но вместо психотерапевта она посоветовала сходить в церковь. У меня же отношение к религии прохладное, так что больше мы тему не поднимали.

Я не из Москвы, но после школы поступила в московский вуз. Отучилась три недели: суицидальные мысли, которые посещали меня с апреля, превратились в намерение, а потом в план. Рассказала о своём состоянии другу, он предложил попробовать сходить на платный приём к врачу: «Ты всё равно скоро умрёшь, терять нечего».

В тот же вечер я нашла психиатра-психотерапевта. Сказала ей, что у меня навязчивые суицидальные мысли. Она выдержала паузу и резко кинула ручку на стол — бац. Я не поняла такой реакции, казалось, что моя проблема довольно рутинная. Но врач полчаса уговаривала меня лечь в больницу, и в итоге я согласилась. Она также добавила, что, по-хорошему, должна сейчас вызвать скорую. Денег за приём не взяла, только выписала направление в психиатрическую больницу. У меня была возможность отказаться, но я этого не сделала.

Я понимала, что еду не на курорт, но думала, что будет проводиться хоть какая-то психотерапия. Что мне подберут таблетки, от которых станет легче. Предупредила подруг, что телефон, скорее всего, отберут, но рассчитывала, что будут выдавать на пару часов в день. Что иногда я смогу заниматься учёбой. Ни одно из ожиданий не оправдалось.

Меня помыли, сняли мои многочисленные браслетики, очки, цепочку с крестиком, и я легла в наблюдательную палату — туда попадают все, кто только поступил. По идее, там определяют, какие у тебя тараканы и заскоки. Я всего боялась, не знала правил, но мне мягко указывали на то, что делать, а чего не стоит. В палате было восемь кроватей, большая часть людей — лежачие. Почти полное отсутствие дверей. Туалет без перегородок и зеркала, а на дверях в туалетную комнату и в душ огромные окна. Выходить можно только в туалет и в столовую, душ — раз в неделю по средам. Ты постоянно в обществе людей и не можешь скрыться. Кормили пресной едой без соли и перца, а один раз мне вместо супа попался рыбный бульон с пшеном.

В больнице строгий распорядок и ночью не выключают свет. На окнах нет ручек — нужно просить медсестру, чтобы открыла, но она может и отказать. Один раз был очень солнечный день, я попросила впустить немного воздуха. Медсестра отказалась — лежали и жарились

Когда начали действовать таблетки, у меня сильно упало давление — я встала с кровати и упала в обморок. После этого меня несколько дней не выпускали в столовую.

У нас не было обходов. За три недели я увидела врача четыре раза, два из которых — когда поступала и выписывалась. Один раз я пришла к нему на приём, но в это же время была инспекция, и на середине слова он вытолкнул меня из кабинета. В общем, никакой терапии я не получила. Таблетки давали советские — рисперидон и циклодол.

Будили нас ором и заставляли застилать кровать, хотя потом ты всё равно в ней лежишь, только под покрывалом нельзя. Запрещали иметь ручки и карандаши. Мне оставили блокнот, но непонятно зачем, если писать в нём нечем. Нельзя было приносить еду в палаты — на меня наорали за шоколадку. Когда выходишь из столовой, у тебя проверяют карманы. Нельзя было делиться едой.

Сперва я вообще ничего не чувствовала, из-за таблеток в больших дозах плохо соображала. Потом пыталась читать — там была маленькая библиотека. Я попросила принести мне книжку и долго через неё продиралась, пыталась заставить сознание работать. Больше делать было нечего. Всех заставляли мыть полы — кроме тех, кто не мог по состоянию здоровья.

Затем я немного освоилась, пришла в себя, и стало очень-очень скучно. Если заведующая разрешит, найдёт бумагу и карандаши, то можно один раз в день часок порисовать. Мама приносила мне книжки, но тяжело читать три недели с утра до вечера. Навещать меня не могли, потому что был разгар коронавируса и это строго запретили, но мама каждый день приносила передачки, махали друг другу в окно. Телефон давали раз в неделю на один звонок до пяти минут.

Из хорошего — я познакомилась с девочкой, с которой мы учились в одной школе, она на два года младше меня. В итоге нас выписали в один день, и мы до сих пор общаемся.

Мне не нравилось отношение лечащего врача — будто я попала на чужую территорию, где он чувствует себя хозяином. Ты семнадцатилетняя девочка, а он взрослый мужик, который может сделать с тобой всё что угодно. Он осматривал меня, заставлял раздеваться. Моя подруга лежала с РПП, и ей он сказал, что она красивая с мужской точки зрения — мы до сих пор плюёмся от этой фразы. Ужасно стрёмные слова для психиатра. Ещё врачи были уверены, что у меня голоса в голове, хотя на самом деле я просто вела внутренний диалог в духе «Полина, не покупай чипсы, это вредно». Что совершенно нормально, как мне позже объяснил другой врач. Но тогда я не смогла никого убедить, что у меня нет галлюцинаций.

Наверное, даже такое лечение помогло, потому что я чувствовала себя лучше, когда вышла, — появились силы жить. Хотя не уверена, что это из-за таблеток, а не просто потому, что я ничего не делала три недели и смогла отдохнуть от учёбы и домашних дел. Но нормальное самочувствие продлилось недолго, и к Новому году симптомы вернулись.

Второй раз я попала в больницу в январе 2022-го. Случился рецидив — опять появились суицидальные намерения, о чём я сказала психотерапевтке. Так как у меня не было московской прописки, меня хотели отправить в Кащенко, но в итоге положили в Ганнушкина. Я пришла в ПНД за направлением, и меня прям оттуда увезли на скорой. Приехали уже к отбою, в последний раз я ела утром, а кормить меня, естественно, никто не собирался.

Я надеялась, что московская больница окажется лучше региональной. Но опять нельзя было пользоваться телефоном, опять наблюдательная палата, из которой даже в туалет нельзя выходить, — только переносной унитаз посреди комнаты. Еда отвратительная, хотя я непритязательный человек. Когда я попаду в ад, меня будут кормить этой запеканкой с морковкой — её вообще никто не ел, тупо выбрасывали.

Я уже имела представление о том, как это всё устроено, поэтому сильно не удивлялась. Но обрадовалась наличию перегородок в туалете и зеркала — порой правда хочется посмотреть, как ты выглядишь. В целом в этой больнице было более светло и чисто.

Звонить можно было один раз в день, но только по больничному телефону, а значит, только по Москве — маме я позвонить не могла. Из-за этого я впервые расплакалась. Потом меня перевели в другое отделение и разрешили пользоваться своим телефоном раз в день. К блокноту разрешили взять ручку — это, конечно, не полный арсенал моих карандашей, но уже что-то.

Было больше людей моего возраста. Мы могли рисовать, играть в настолки и даже смотреть телевизор. Каждый день, кроме выходных, был обход: врачи подходили к своим пациентам и спрашивали жалобы. Я ругалась на своего, потому что он отменил мне кветиапин, из-за чего я не могла уснуть — считала плитки на потолке и дырочки в вентиляции. Но с этим врачом я хотя бы правда разговаривала, пусть он меня и не особо понял. Спрашивал, почему я хочу умереть, я отвечала, что не знаю — «Все девочки знают, а ты нет?». Лидировала версия, что я хочу умереть из-за несчастной любви к мужчине, хотя я была в отношениях с девушкой: «Все парни такие», «Ты ещё найдёшь суженого».

Я очень музыкальный человек, постоянно хожу в наушниках, но слушать музыку было нельзя — это удручало. Как и то, что нельзя выйти на улицу. А так было просто скучно. Опять начался карантин, нас загнали в палаты, где мы играли во всякие детские игры типа «поля чудес». Но опыт в этой больнице был хотя бы похож на лечение: мне что-то прописывали, подбирали дозировку, следили за тем, как действует. При выписке три раза спросили, смогу ли я потянуть препараты, потому что они дорогие.

Я выписалась 31 января и с тех пор как-то я держусь. Наверное, можно сказать, что после я чувствую себя лучше, чем до. Были единичные суицидальные мысли, но не такие навязчивые и держались всего пару дней. Тем не менее я бы больше не хотела оказаться в больнице — в обоих случаях это был неприятный опыт. Я сильно разочаровалась в системе стационарной психиатрии. С другой стороны, меня дважды уберегли от суицида, так что хоть криво и косо, но лечение свою функцию выполнило. Я до сих пор не знаю, какой у меня диагноз, какое лечение для меня было бы правильным и что мне с собой делать. Но я всё ещё живу — есть возможность узнать.

Ира

(имя изменено по просьбе героини)

Я лежала в больнице несколько раз, и каждый раз с новыми состояниями. Перед первым попаданием думала, что в одном отделении будут лежать и парни, и девушки, а значит, изнасилований не избежать. Но больницы делились по половому признаку, и за всеми тщательно наблюдали. Ещё я думала, что отношение персонала к пациентам будет гораздо хуже, но мне везло. Предложение лечь в больницу всегда поступало от психиатра, а разрешение на госпитализацию подписывала мама. Но и тут мне повезло — моё мнение спрашивали.

В первый день в больнице я сильно нервничала. Меня, как и всех новеньких, положили в надзорную палату — небольшое помещение, где медсёстрам удобно следить за состоянием тяжёлых случаев или новичков, которым подбирают терапию. Я сразу познакомилась с несколькими людьми, так что скучно не было и страх немного отступил. Хотя ни в тихий час, ни ночью уснуть я не могла.

В первый раз я провела в больнице месяц, во второй — два, а в третий — около недели. Везде сложно было находиться из-за монотонности дней: одни и те же люди, одно и то же расписание, только еда периодически менялась. Но были и плюсы — много общения и новых знакомых. Нам не бывало скучно, всегда что-то придумывали. Также были групповые занятия с профессиональным психотерапевтом и личные с психологом. В игровой можно было смотреть телевизор, делать поделки, рисовать, общаться, играть в настольные игры, плести фенечки, а недавно стало можно слушать музыку. На дополнительных занятиях — «трудах» — мы шили, вышивали, плели из бисера, вязали и обучались модельному оригами. Визиты зависели от карантина, который в последние пару лет был почти всегда.

Лечение мне в целом помогло, но некоторые проблемы остались — буду прорабатывать уже со своим специалистом. Если бы я точно знала, что меня положат на короткий срок, легла бы и снова. Но все больницы разные, и даже в моей «хорошей» могли уколоть сильнодействующим препаратом или привязать к кровати. Поэтому до госпитализации лучше тщательно изучить информацию о медперсонале и заведении, а в идеале — поговорить с теми, кто там лежал.

Аку Блэксоул

В диспансере я оказалась после десятка нервных срывов: давление токсичной среды и семьи сделало своё дело. У меня был постоянный стресс, хотелось спрятаться или получить поддержку. Отчётливо помню, что часто чувствовала безысходность и желание сорвать эмоции, но не могла. Начались частые кошмары, бесцельный бред, но поначалу выглядело так, будто я просто агрессирую. Затем уже сильные галлюцинации, которые длились дней пять. Мысли превратились в кашу, помню только куски, типа, я в большой опасности и нужно бежать. Очень сильная тревога.

Ожиданий от больницы не было — на тот момент мне было всё равно, просто хотелось остановить происходящее со мной любыми способами. Но соглашение о госпитализации получилось подписать только со второго раза: в первый не пустили домашние, думали, я «придуриваюсь». Близкие не хотели пускать даже к психотерапевту — они считают, что психологических проблем не существует. Я полгода говорила, что мне ужасно плохо, но они запрещали идти к врачу. После пребывания в ПНД мне не раз говорили, что это клеймо: «Никому не рассказывай, где ты лежала», «Хочешь справку о том, что ты психованная?». Манипулировали моим состоянием и опытом, когда хотели надавить или сделать больно: «Если будешь так себя вести, сдам тебя обратно», «Всё, звоню врачам, чтобы тебя забрали навсегда». Хотя я верю в психотерапию и была бы благодарна, если бы хорошим врачам позвонили пораньше.

Сутки поступления вспоминаю со стыдом и страхом — я кидалась на медсестёр в попытках убежать. Кажется, даже пыталась их ударить, жутко материлась. В итоге четыре человека уложили меня на кровать, привязали и вкололи успокоительное. В первый день я ещё лежала в оковах, после приступа жутко болело всё тело и я плохо говорила. Медсестра спросила, как меня зовут, как моё самочувствие и какой сейчас год, — я ответила правильно, так что сознание было не спутанным. Меня отвязала соседка по палате. Завтрак принесли прямо в палату — вполне нормальная еда. На второй день я просто приняла: «Да, я здесь». Не было страха, просто усталость и разбитость. И дрожь, которая появилась, когда остановили приступ психоза.

На момент поступления у меня не было никаких принадлежностей — из одежды дали только халат, такие же носили все. Была осень, постепенно становилось всё холоднее, а кровати, по сути, железные. В больнице я находилась две недели, на вторую начали выводить гулять в зимний сад. Нравилось то, что есть возможность поспать. Что меня никто не трогал, что я нахожусь в безопасности. А не нравилось — что у дверей съёмные ручки, которые есть только у медсестёр, без сопровождения нельзя попасть в другое помещение. Пугающей была только соседка по палате, которая всё время бредила. А ещё нельзя было иметь пишущие предметы. Уже потом я поняла, почему так: в отделении лежали более нестабильные пациенты, которые вилкой или ручкой могли причинить вред себе или другим.

Врачей было мало, не могу сказать, что меня лечили. Просто периодически приходили и спрашивали про самочувствие, есть ли суицидальные мысли. Из-за неврологического диагноза, который у меня с детства, мне побоялись давать другие таблетки, кроме депакина хроно. Хотя в принципе то же самое давали и остальным пациентам. Может, так и надо было. Мне помогло скорее то, что я наконец оказалась далеко от тех, кто довёл меня до такого состояния.

Моё восстановление после больницы проходило в режиме одиночества. Организму пришлось самому искать, как быть, и ещё год меня преследовали кошмары. Думаю, если бы медикаментозное лечение сопровождалось психотерапевтическим, мне было бы легче войти в рутину жизни. Ещё важна поддержка окружения, забота и понимание в таких случаях. Если у вас это есть, выздоровление наступит быстрее. Я снова соглашусь на лечение, если потребуется. Не стоит бояться или стыдиться подобного опыта, он не делает вас хуже.

ФОТОГРАФИИ: bank — stock.adobe.com

Жизнь«Унитаз посреди комнаты»: Люди о лечении в психиатрических больницах

Рассказать друзьям

Другие статьи по темам