ЖизньУсталость сострадать: Почему мы привыкаем
к ужасным событиям
И что с этим можно сделать
С начала полномасштабного вторжения России на территорию Украины прошло уже четыре месяца. С одной стороны, нам кажется, что февраль ещё не закончился, с другой — что после первых новостей об обстрелах Киева прошла целая жизнь.
Восемь лет назад антивоенные протесты собирали много людей; самые многочисленные — это «Марш мира» 15 марта (100 тысяч участников) и митинг на Пушкинской площади 21 сентября (по разным данным, от 5 до 20 тысяч участников). Организаторы марша «Весна» 2015 года, который позже стал траурным шествием в память о Борисе Немцове, включили антивоенную повестку в список своих требований наравне с требованиями о проведении честных выборов и расследовании коррупции. В какой-то момент военные действия превратились в затяжной конфликт и постепенно пропали из русскоязычного инфополя. В крупных протестных акциях 2017–2018 годов, 2019 года и 2020–2021 годов антивоенная повестка растворилась окончательно.
Соседство рутинного и ужасного — феномен, хорошо известный исследующим войну учёным. В документальном фильме «Шоа» Клода Ланцмана мы можем увидеть (и услышать) польских крестьян, живших у концентрационного лагеря в Треблинке: во время войны они продолжали обрабатывать свои поля прямо под его стенами. Движение жизни остановить нельзя — и психика адаптируется к событиям, вообразить которые прежде было невозможно. Почему это происходит? И что нам делать дальше? Разбираемся вместе с психологами и активистами.
Рутина и эффективность
С 24 февраля социолог и активист Мира Тай почти каждый день выходил на все крупные протесты в России, пока они не затихли. Параллельно Мира помогал с организацией срочного выезда из России нескольким украинским друзьям и знакомым: «Было очень страшно, что за ними придут, ходили слухи о допросах и арестах, в несколько раз подскочили цены на авиабилеты, так что квест был непростой и очень нервный. Впервые я выдохнул, только когда все благополучно оказались за границей».
После первых антивоенных протестов помощь потребовалась и другим активистам: Мира подключался к разным группам поддержки, помогал выстраивать логистику передачек в отделы полиции и изоляторы временного содержания. «Через подписчи_ц ко мне несколько раз обращались с просьбами о помощи с эвакуацией из Украины: в первые дни централизованных инициатив ещё не было, поэтому я своими силами через друзей и твиттер находил контакты водителей, сопровождающих, вписки, психологов», — рассказывает он.
Люди, которые живут за пределами зоны военных действий, сталкиваются лишь с отголосками того, что переживают украинки и украинцы. Тем не менее и россияне, и беларусы испытывают необходимость перестроить своё представление о мире, политической реальности и повседневности. «Мне понятно, почему людям из Украины сейчас противно читать о проблемах россиян: невозможно сопоставить десятки тысяч смертей, изнасилования, пытки и разрушенные города с тем, что чувствует человек, который наблюдает за этим в новостях по другую сторону границы, — говорит Мира Тай. — Но нам и антивоенным активист_кам из других стран стратегически необходимо говорить об этом друг с другом — не для того, чтобы сравнивать и заявлять, что мы тоже страдаем, а для того, чтобы находить способы продолжать работу».
Долгосрочный эффект
«Произошедшее очень ярко показало, как работает наша психика, как она переживает стресс», — рассказывает об этих процессах Аня Резуненко, психотерапевтка, специалистка психологической платформы Alter. «Первые недели были самыми тяжёлыми: люди испытывали сильную тревогу, у многих возникали телесные реакции — учащённое сердцебиение, головные боли. Многие отмечали, что не могут есть и спать».
По мнению Галины Лайшевой, психотерапевтки сервиса видеоконсультаций с психологами «Ясно» , люди постепенно возвращаются к обычным делам и проблемам, оставляя позади фазу острого шока. Тем не менее даже эти рутинные действия ощутимо изменились: «Теперь люди то и дело оговариваются: „в этих условиях“, „при нынешней ситуации“. Стало сложнее, появилось ощущение безнадёжности, остановки времени».
«В психологии существует идея адаптации к стрессу», — объясняет Аня Резуненко. — Психика не может вечно находиться на пике напряжения. Стресс-реакция постепенно завершается, организм выходит из состояния мобилизации и возвращается в норму. Означает ли это, что людей перестала волновать ***** в Украине? Нет, ***** продолжает отзываться болью и горем, но адаптационные защитные механизмы психики переключают нас в режим „жизни“». По её словам, если этого переключения не происходит, человек может застрять в травматическом переживании, что может привести к депрессии и ПТСР.
В психологии существует идея адаптации к стрессу. Психика не может вечно находиться на пике напряжения
И Галина, и Аня отмечают, что на этом фоне люди в России стали больше тревожиться. Повысился уровень агрессии, но понизился порог проявления агрессии: люди срываются друг на друга в ситуациях, которые прежде могли и не быть конфликтными.
Из-за этого, как утверждает Лайшева, россияне стали более остро переживать ощущение надвигающейся угрозы: «В новой реальности любой сценарий кажется возможным. При высоком уровне тревоги человек может представлять себе самые разные варианты развития событий и погружаться в них». Одна из самых ярких примет — это изменившееся инфополе: ещё полгода назад сложно было представить, что Forbes будет писать о самом высоком с окончания холодной войны риске применения ядерного оружия, а «Медуза» (Минюст считает издание иноагентом. — Прим. ред.) опубликует инструкцию для выживания в условиях ядерной катастрофы.
Военные действия в Украине острее переживают те, кто ни в каком виде не поддерживает военную агрессию России. Аня Резуненко объясняет, что в нарративном подходе в основе переживания травмы лежит нарушение ценностей, а если они не были задеты, то нет и опыта, который можно было бы назвать психологической травмой. «Война нарушила ценности множества людей», — объясняет Аня. — Для восстановления связи с ними можно предпринимать разные шаги: кто-то эмигрировал, кто-то стал больше заниматься благотворительностью, кто-то объединяется со своими союзниками и союзницами, чтобы ощутить общность. Каждый выбирает свою стратегию». Люди, которые поддерживают военную агрессию России, сталкиваются с другими проблемами и изменениями.
Усталость сострадать
Впервые понятие «усталость сострадать» связали с воздействием информационной среды американские социологи Пауль Лазарсфельд и Роберт Мертон в статье «Массовая коммуникация, вкусы и организованное социальное действие» (1948 год). Кэтрин Кинник, Дин Крэгман и Глен Камерон в 90-х годах выявили этот эффект эмпирическим путём и подробно описали свои выводы в работе «„Усталость сострадать“: коммуникация и чувство опустошённости в отношении социальных проблем».
«Истощение и потеря функциональности (биологической, физиологической и эмоциональной) — результат долгого воздействия „стресса сострадания“», — описывал это состояние другой исследователь феномена Чарльз Фигли. Симптомы этого состояния включают поведенческие (пугливость), физические (утомление, тревожность и проблемы с сердцем) и эмоциональные (онемение, депрессия, утрата цели) изменения в состоянии человека.
Об этом же в 2003 году писала Сьюзен Зонтаг в книге «Смотрим на чужие страдания». «Под лавиной изображений, которые некогда потрясали и возбуждали негодование, мы теряем способность реагировать. Сострадание, которое нагружается без конца, немеет. Такой привычный ныне диагноз», — рассуждает Зонтаг в работе, исследующей влияние медийных образов войны, чужой боли и чужих страданий.
Действительно, роль медиа в этом процессе сложно переоценить — в беспрецедентной ситуации новости, с одной стороны, позволяли оценить обстановку, с другой — чувствовать себя вовлечёнными, они поддерживали ощущение контроля. «Помню, как просыпался и засыпал с телефоном в руках, скроля ленту каждую свободную секунду», — делится Мира. В первые дни полномасштабного вторжения чтение новостей захватило всех, подтверждает Аня Резуненко: «Всё время было посвящено чтению новостей — никакой другой информационной повестки просто не существовало».
При этом чтение новостей, как несложно догадаться, выматывает само по себе. Согласно свежим данным американской благотворительной организации United Way of the National Capital Area, 55 процентов опрошенных американцев чувствуют себя подавленными из-за новостей о событиях в мире, ещё 47 процентов переживают утрату сил, чтобы заботиться об окружающих их вещах, а 42 процента отмечают возросшую агрессию и раздражительность. Об утрате интереса к социальным проблемам рассказали 23 процента представителей старшего поколения. Очевидно, американская статистика не может быть перенесена на российские реалии, однако она может иллюстрировать воздействие новостей на состояние общества.
«Желание оградить себя от шокирующих и опустошающих новостей привело к созданию жёстких информационных фильтров», рассказывает психотерапевт Галина Лайшева. По её словам, сейчас люди выработали для себя стратегии безопасного взаимодействия с информацией, что помогло перестать тонуть под количеством новостей, но привело к новой проблеме — исчезновению из ленты важных сообщений. «Затруднился доступ к новой информации — например, о людях, нуждающихся в помощи. Если они не попали в твою ленту, то как понять, кому можно и нужно помочь?» — говорит она.
Наконец, у этой проблемы есть ещё одно измерение — финансовое: люди, которые собирают денежную помощь, рассказывают, что денег отправляют всё меньше. «Часть аудитории, которая активно жертвовала деньги, сама осталась без них, поэтому нехватка ресурсов ощущается особенно остро. И это не говоря о том, что вместе с войной происходят и другие кризисы: огромная волна миграции, связанная с политическими преследованиями и давлением на активист_ок в России и Беларуси, потребовала от людей экстренной мобилизации их личных ресурсов и ресурсов их сообществ», — рассказывает Тони Лашден.
«Масштаб горя»
Сейчас Мира считает, что стал жертвой иллюзии первого месяца, что вторжение можно остановить в короткие сроки, если «вложиться» в протест и информационное освещение происходящего. «Теперь мы понимаем, что ожидание было нереалистичным, — рассказывает Мира. — Я взял на себя слишком много нагрузки, из-за чего предсказуемо начал выгорать. Слово „выгорание“ мне сейчас не нравится: оно как будто нормализует ситуацию, делает её тривиальной. „Выгорание“ для меня — это ощущение огромной чёрной дыры внутри, беспросветного отчаяния и бессилия. Эти ощущения были во мне с начала вторжения, но в первое время их глушили остатки надежды и адреналин, которых сейчас не осталось. Я знаю как минимум о двух случаях, когда люди, участвовавшие в антивоенном сопротивлении, самостоятельно ушли из жизни. Это действительно страшно. Это один из рисков активистской работы, настолько же заслуживающий внимания и профилактики, как и риски полицейского преследования».
Похожее состояние описывает квир-фем-активист_ка из Беларуси Тони Лашден. «Я не читаю никаких новостей, я отписался от всех каналов, а информацию получаю из рабочих чатов. Это помогает мне сохранять хотя бы какую-то возможность продолжать работать. Мне кажется, эмоционально я очень отстранён от всего, что делаю, потому что каждый день наблюдать за страданиями других и знать об ограниченности своей возможности помочь — тяжело. Лично для меня это тяжело ещё и потому, что это не какие-то далёкие от меня люди — это мои знакомые, подруги, коллежанки, соседи из Киева и многих других украинских городов. Это мои товарищи, с которыми мы делали совместные проекты. Горе, которое необходимо оплакать, для меня неподъёмно», — говорит он_а.
У проблемы есть ещё одно измерение — финансовое: люди, которые собирают денежную помощь, рассказывают, что денег отправляют всё меньше
В 70-х годах психолог Чарльз Фигли заинтересовался стрессовыми реакциями у ветеранов боевых действий и пострадавших от войны. В своих исследованиях американских военных во Вьетнаме он предположил, что «семья, друзья и специалисты восприимчивы к развитию симптомов травматического стресса из-за эмпатического взаимодействия с людьми, пережившими травмирующее событие». В 1982 году Фигли говорил о вторичной виктимизации (secondary victimization), которая может возникнуть из-за долгой заботы о людях, переживающих сильную боль.
То, что все они описывают, подходит под описание вторичного травматического стресса (ВТС), которому подвергаются разные социальные работники, медики. ВТС возникает как реакция на постоянное эмпатическое сопереживание травмированным людям. По данным от 2013 года, в США ВТС находили в среднем у 15–40 процентов занятых в этих сферах. Есть данные, что его находят у занятых в социальной сфере в два раза чаще, чем у других людей. Исследование ВТС также плотно связано с проблемами заместительной травмы (vicarious traumatization), профессионального эмоционального выгорания (occupational burnout) и усталости эмпатировать (compassion fatigue).
В число людей, подверженных вторичному травматическому стрессу, попадают также активисты и волонтёры, работающие с жертвами полицейского насилия и политическими заключёнными. Репрессии против сотрудников некоммерческих и правозащитных фондов делают сбор официальной статистики по распространению симптомов ВТС практически невозможным. Но риск для активистов, работающих с пострадавшими из-за войны, сейчас особенно высок.
Что делать
«Мы поддаёмся „усталости сострадать“, когда видим изображения и рассказы, суть которых лишь в том, что „люди находятся в невыносимой ситуации“», — писала журналистка, фотографиня и исследовательница Сьюзен Мёллер в летнем выпуске журнала Media Studies Journal за 2001 год. Когда плохих новостей становится слишком много — война, голод, пандемия, репрессии, нарушение человеческих прав, — люди не знают, что делать, впадают в ступор и становятся нечувствительными. Падает их способность к сочувствию и сопереживанию. Мёллер приводит в пример геноцид в Руанде — в 1994 году за несколько месяцев в стране убили от 500 тысяч до 1100 тысяч представителей народа тутси. Реакция американской общественности на происходящее была сдержанной, пишет Мёллер, потому что все чувствовали себя беспомощными.
Хотя ситуация кажется безвыходной, это не совсем так. Продолжая рассказ про реакцию общественности на геноцид в Руанде, Мёллер заметила, что как только в лагерях беженцев зафиксировали вспышку холеры, другие люди стали чаще предлагать свою помощь. Они поняли, что могут внести существенный вклад в облегчение чужих страданий: на их деньги можно было купить как лекарства, так и одеяла или пайки.
«Осознание, что ты можешь оказать людям посильную помощь, — это способ сохранить контакт с реальностью», — замечает Галина. — Люди, которые просто переживают, ощущают свою беспомощность и страдают из-за неё». После начала полномасштабного вторжения оставшиеся в России люди были отрезаны от возможности оказывать помощь напрямую. Сначала из-за изменений в законодательстве переводы в украинские фонды оказались запрещены под страхом возбуждения дела о госизмене, а после введения ограничений со стороны Visa и MasterCard перевести деньги невозможно технически. Теперь, когда в Россию стали насильно переселять украинцев из оккупированных или пострадавших от войны территорий, ситуация изменилась: украинцам, которые оказались на территории РФ, тоже можно и нужно помогать.
«Важно видеть, что твои действия приносят результат», — говорит Галина Лайшева. — Ощущение, что мы наблюдаем за водопадом отчаяния, парализует. С другой стороны, если ты видишь, что приложил усилие и кому-то помог, — это положительно отразится и на тебе самом».
Лайшева советует грамотно рассчитать собственные силы и найти небольшие источники информации — например, каналы, которые ведут активисты, или общие чаты в мессенджерах, — где вы сможете найти конкретные запросы с конкретными просьбами. Если общая картина ужаса мешает проявлять активность, то лучше избегать думскроллинга, но просматривать посты со сбором гуманитарной помощи. Если необходимых ресурсов у вас сейчас нет, можно поучаствовать в более эффективном распространении информации: например, присылать ссылки на эти посты в комментарии к популярным постам или известным инфлюэнсерам в сообщения. Кто-то уже предлагает свои услуги — от рисунков до раскладов Таро — в обмен на донаты активисту или в антивоенный фонд.
«В России остаются уязвимые группы, которым во время политических кризисов особенно сложно выживать», — добавляет Аня Резуненко и советует попробовать ответить на простые вопросы: кому вам хочется помогать? Какими ресурсами для помощи вы обладаете: финансы, время, навыки, информация, контакты?
Возможно, помощь другим людям сейчас — это один из немногих способов преодолеть ту враждебность и тревогу, которые разделили людей в России после 24 февраля. «Это объединяющее действие. Люди, вместе с которыми ты работаешь на общее благо, разделяют твою позицию — и это помогает нам победить недоверие, сделать шаг навстречу другому и изменить свою позицию на более активную», — считает Аня.
ФОТОГРАФИИ: vectortwins — stock.adobe.com
Комментарии
Подписаться