Жизнь«Как справляться с таким количеством страха?»:
С чем люди обращаются
к психологам после 24 февраля

С началом так называемой «спецоперации» российских войск в Украине люди по обе стороны линии фронта сталкиваются с разными разрушительными последствиями для психики: одни переживают картины насилия, другие — страх и тревогу за будущее, третьи — и то и другое одновременно. Обращение к психологу в такой ситуации — не способ понять себя и разобраться с давними проблемами, а попытка сохранить остатки разума и хоть как-то продолжать жить. Поговорили с российскими психологами и психотерапевтами о том, с какими запросами к ним обращаются после 24 февраля, что делать, если взгляды психолога и клиента отличаются, и какими будут последствия ***** для психики.

На мою работу с клиентами ***** повлияла существенно. В марте был большой всплеск новых обращений. С большинством постоянных клиентов пришлось отложить темы, с которыми работали раньше, потому что сейчас всё видится бессмысленным и ненужным. Шок, стыд, чувство вины, злость, бессилие, страх — вот об этом сейчас говорим. У многих [появилось] желание что-то сделать, как-то отреагировать. Уезжать из страны, протестовать, помогать украинским беженцам.

Мне очень повезло, потому что у меня не случилось каких-то значимых расхождений с клиентами в отношении *****. Я знаю, что эта проблема сейчас появилась, и для многих моих клиентов было облегчением узнать, что мы смотрим на происходящее одинаково. Не буду отрицать, что для меня это тоже важно, потому что часть моей работы — это искренне включаться и оказывать поддержку людям, которые приходят за помощью. И делать это для людей, чьё мнение так остро противоречит моему мировоззрению и ценностям, было бы очень трудно.

Я не думаю, что кто-либо сознательно поддерживает ***** и убийства, честно говоря. Каждый человек действует и реагирует исходя из своей картины мира теми способами, которые считает оптимальными, даже если со стороны это выглядит дико. Поэтому, конечно, важно консультировать всех, кто обращается за помощью. Другой вопрос, что конкретный психолог может отказаться от работы, если взгляды клиента триггерят настолько сильно, что сложно оставаться в профессиональной позиции. Психологи тоже люди, у нас есть родственники в Украине, а также клиенты, друзья, коллеги.

Шок, стыд, чувство вины, злость, бессилие, страх — вот об этом сейчас говорим

Что касается моего состояния, могу сказать, что работа меня очень поддержала именно в первые недели происходящего. Хотя я чувствовала и бессилие, и ужас, и стыд. При этом особенно остро ощущалась радость от того факта, что моя работа — про заботу и созидание, про поддержку. В экзистенциальной психологии есть представление, что и психолог, и клиент находятся перед лицом тех же глобальных «проблем», и у меня как у специалиста нет никаких преимуществ в столкновении со смертью или с чувством бессмысленности существования. При этом, когда мы можем разделить этот опыт с другим человеком в какой-то степени, это очень поддерживает.

Я стала больше обращаться за супервизией и интервизией, чем раньше. Потому что я сама эмоционально реагирую на происходящее, это отнимает часть внимания, поэтому мы с коллегами ищем поддержку друг в друге, чтобы продолжать быть эффективными в нашей работе с клиентами. Самое поддерживающее, что я сделала для себя за это время, — выехала из России. И, несмотря на некоторые трудности с обустройством, я чувствую себя свободнее. Конечно, иметь возможность уехать — это привилегия. И, конечно, никто не обязан уезжать из родной страны из-за действий правительства. Но для моего психологического состояния это был важный шаг. Думаю, что и в работе с клиентами я буду эффективнее, когда я чувствую себя в безопасности и не сижу в СИЗО.

Я думаю, что сейчас более-менее все люди обсуждают на терапии последствия *****. У нас не было ни одного человека, который не говорил бы об этом.

В психологии есть понятие «динамической концепции личности», которую предложил наш соотечественник и современник Даниил Хломов. Он делит все потребности на три типа: безопасность, близость, признание. Исходя из этого, можно сказать, что [после 24 февраля] люди как приходили с такими потребностями, так и приходят. Но приходят растерянными. Раньше человек говорил, что не может понять, чем заниматься, кто он такой по жизни и так далее. Сейчас люди говорят, что не могут определиться с другой идентичностью: они чувствуют, что невозможно понять, где безопасно, как там оказаться. То есть потребность в безопасности стала менее символической, чем это было раньше.

Изменились и потребности в близости. Раньше люди чаще спрашивали, как организовать отношения, любят ли их или не любят — сейчас это всё стало более полярным, пограничным: люди скорее беспокоятся, кто «мой», а кто — «чужой». И не понимают, к кому себя «прислонить», чтобы почувствовать, что всё в порядке. Из-за этого настоящие и выверенные связи рушились, но создавались другие — на основании того или иного убеждения. Сейчас я замечаю, что разрушенные связи, слава богу, у многих восстанавливаются. Уже не так важно послать к чёрту собственную бабушку, которая смотрит телевизор, — люди вспомнили, что эта условная бабушка их вырастила, всегда накормит, а при случае и спасёт.

Потребность в признании в последнее время сильно связана со стыдом. Всем хочется оставаться порядочными, важно позиционировать себя как человека, который транслирует хорошие, социально одобряемые ценности. А часто это сложно, у многих появилась растерянность. Многим хочется заниматься собственной безопасностью, а признания за это никто не даст. А за что дадут? За отстаивание своей позиции вопреки всему. В терапии такой запрос бывает не часто — ну какое признание можно получить от терапевта, кроме как подтверждение «я за тебя»?

Сейчас люди говорят, что не могут определиться с другой идентичностью: они чувствуют, что невозможно понять,
где безопасно, как там оказаться

Примерный портрет тех людей, которые сейчас обращаются за психотерапевтической помощью: они растеряны, ажитированы, они хотят быстрых и понятных решений. Человеку гораздо проще сейчас «нападать» на соседа, потому что он, например, не вынес мусор или открыл форточку в неподходящий момент. Это не что иное, как попытка контролировать реальность и включаться в какие-то процессы, в которых мы можем хоть что-то сделать. Иногда это происходит аффективно.

Сейчас некоторые клиенты напрямую спрашивают у терапевта о его или её отношении к происходящему: «Скажите, пожалуйста, кого вы поддерживаете, прежде чем я начну с вами работать?» С одной стороны, это понятно: хочется, чтобы поддерживал человек одних убеждений, с которым не придётся спорить. И это было бы хорошо, если бы не одно но: терапия так устроена, что терапевт в каком-то смысле должен придерживаться нейтральной позиции. Иногда сложно воздержаться, если эта позиция есть: она ведь тоже может быть обоснованной, выверенной.

Иногда нейтральную терапевтическую позицию начинают путать с безразличием, но это неверно: она ничего общего не имеет с нейтральной позицией в отношении насилия вообще. Но если терапевт находится под давлением необходимости что-то признать, то он выпадает из свободного экспериментального ассоциативного пространства, в котором он может быть полезен клиенту, в позицию «свой — чужой». Давайте представим ситуацию, в которой женщина, например, обратилась с проблемой в отношениях с мужем: «Я буду работать с вами, только если вы мне скажете, что мой муж — козёл». Конечно, можно искренне сказать, какой он козёл и сволочь, но в этот момент теряется что-то очень важное именно в терапевтическом процессе. В таком случае терапевт может исследовать такую позицию: «Почему вам важно, чтобы я это признал? А что произойдёт, если я откажусь? А что будет, если это никто не признает, кроме вас?» Это огромное поле для исследования и терапевтической работы.

Работать сейчас, несомненно, сложнее. Психотерапевтическое сообщество очень сильно расщепилось. Раньше мы с коллегами из Украины, Беларуси и других стран ездили друг к другу, делали общие мероприятия, читали лекции. Теперь многие из них находятся в зоне военных действий — и теперь, конечно же, очень тяжело даже разговаривать.

Мне помогает опираться на рутину своего труда: я понимаю, что продолжаю помогать своим клиентам и остаюсь хорошим терапевтом. Для меня совершенно нет никакой разницы, из какой страны человек, с которым я работаю. Ну и, конечно, я опираюсь на опыт тех людей, что уже проходили эту ситуацию — всё-таки это не первая *****. Читаю книги, литературу, статьи. И опираюсь на своих коллег, которые остаются в контакте.

Последние полгода я не беру новых клиентов. Прежние, конечно же, с 24 февраля не игнорируют эту тему: запросы так или иначе в том числе были связаны с происходящим в России. Это тревога, страх, непонимание, злость, стыд, вина, бессилие. Это всё по-разному проявлялось у разных клиентов, что зависит от его или её опыта: например, если человек и раньше был склонен к тревоге, то с началом ***** она усиливалась. Тревога могла касаться социальных, финансовых изменений. Если это клиент, у которого был опыт насилия, то он или она могут быть очень чувствительны к абьюзивному проявлению власти над народом. В общем, запросы после 24 февраля так или иначе коррелируют с теми запросами, которые были до этого, но они обострились и усилились.

Через какое-то время часть запросов перестала касаться *****: жизнь возвращалась в прежнее русло. Самые острые состояния были связаны с тем, что происходило в первые 30 дней. При этом у многих остаётся тревога, которая касается, например, релокации и переезда. Есть такие клиенты, которые совсем не выносят то, что происходит, — для них терапия остаётся чуть ли не единственным способом безопасно реагировать и найти поддержку. Ещё я выяснила, что кто-то из моих клиентов начал «заедать» стресс, у кого-то от него, наоборот, пропал аппетит. Пищевое поведение тоже нарушалось, хотя иногда люди не формулировали это отдельным запросом.

Я думаю, сейчас тяжелее всего приходится людям с расстройствами тревожного спектра, начиная с привычки тревожиться и заканчивая генерализованным тревожным расстройством. При этом есть теория, что людям с постоянной тревогой сейчас полегчало, мол, «мы же знали, что всё так и будет». Мне кажется, что так могло быть в начале [«спецоперации»], а сейчас тревога накапливается заново. Очень тяжело всё переносят активисты, те, кто выходят на митинги, вообще все, кто не терпит насилия, несправедливости.

Очень тяжело всё переносят активисты, те, кто выходят на митинги, вообще все, кто
не терпит насилия, несправедливости

У меня не было клиентов, с которыми у меня резко отличалось отношение к происходящему. Я думаю, что психолог может консультировать любого человека — но другой вопрос, что он при этом совсем не обязан с ним соглашаться. Когда мы работаем с человеком, то мы проясняем, как его или её взгляды помогают ему или ей адаптироваться в этой жизни, как помогают проживать лучшую из возможных жизней. И всегда есть вероятность, что конкретные взгляды никак не помогают. Тогда, возможно, они сформировались помимо воли — или, наоборот, он впитал их как защитный механизм. Если человек сейчас придерживается позиции агрессивной силы, власти, то такая позиция, вероятно, просто помогает ему выжить. Сейчас помощь нужна всем — в том числе и тем, кто совершает насилие.

Я подписана на одну психологиню в инстаграме. Та рассказывала, что её работа — это место устойчивости, безопасности и спокойствия. Остальное время она чувствует себя уставшей, она плачет и разваливается от бессилия. Это очень похоже на то, что происходит со мной. Я слышала, как моим коллегам было тяжело обсуждать военные темы. Это не про меня: я могла предоставить клиентам безопасное пространство. В этом смысле мне не стало тяжелее [работать], супервизии больше тоже не потребовалось. После 24 февраля мы с коллегами создали профессиональный чат — сейчас там уже больше ста человек. Мы общались, и мы все придерживались одной точки зрения — меня это колоссально поддержало.

Мне сложно представить, какие последствия для психического здоровья россиян будут, потому что я пока не понимаю, какие последствия будут вообще. Я читаю разные мнения экспертов, политологов, историков, экономистов — некоторые из них говорят о чудовищных последствиях вплоть до голода, нищеты и разрухи. В таком случае последствия для психики будут разрушительными. Но уже сейчас можно говорить о нескольких аспектах: о большой коллективной травме, расщеплении внутри общества и внутри каждого отдельного человека. Из-за экономической ситуации многие люди лишатся доступа к фармакологической и психологической помощи. У меня есть большие опасения, которые связаны с психотерапией в стране вообще: высокий риск, что власть может начать репрессировать психологов из-за их антивоенной позиции.

За последние пару месяцев многие люди, считавшие психотерапию роскошью, признали её необходимостью. Количество обращений возросло, в том числе в краткосрочном консультативном формате, так как не у всех есть силы на глубокий терапевтический процесс.

Я работаю с русскоязычными клиентами со всего мира, треть моей практики — это мигранты, репатрианты и диджитал-номады. Но если раньше клиенты обращались ко мне с тревогой и со сложностями с адаптацией в другой стране и культуре, то сейчас обращаются в состоянии острой стрессовой реакции. За нейтральным словом «релокация», по сути, стоит феномен бегства ради спасения жизни, целостности, достоинства. Люди, покидающие сейчас страну, — это беженцы. Им приходится оставлять здесь ценное: человеческие связи, имущество, животных, налаженную привычную жизнь и планы на будущее. Это всё потери, которые нужно отгоревать, параллельно обустраивая какую-то новую жизнь в условиях бесконечного стресса и неопределённости.

Те, кто остаётся, переживают себя людьми в ситуации насилия. Уровень тревожности и осложнённое горевание сейчас такие сильные, что вдвое чаще приходится предлагать клиентам помимо терапии ещё и фармакологическую поддержку, и сопровождение коллег-психиатров. Но это важная и необходимая часть заботы о здоровье.

Самый частый запрос — как справляться с таким количеством страха, тревоги, бессилия и отвращения, которое возникает в ответ на происходящее. И ещё один — как быть, если обнаружились резко полярные взгляды на происходящее в семье, в коллективе, в окружении друзей. Рвать контакты? Дистанцироваться? Переубеждать или перевоспитывать? Избегать сложных тем? Много растерянности, злости и вины. Поначалу меня удивило количество сложившихся пар и быстро оформленных браков. Похоже, людям важно не оставаться в одиночестве в сложные времена. Так что ещё один из запросов — как выстраивать хорошие отношения, если мы быстро сошлись, миновав период узнавания и притирания друг к другу.

Самый частый запрос — как справляться
с таким количеством страха, тревоги, бессилия и отвращения, которое возникает в ответ на происходящее

На мой взгляд, особенно затронуты происходящим подростки и совсем молодые люди. Они выросли в относительно спокойное время и не были свидетелями войн в Афганистане и Чечне, как поколение 35+. Близость, контакт, доверие, безопасная среда, здоровые границы, свобода самовыражения, отказ от насилия — всё это для молодого поколения настоящие ценности, а не высокопарные слова. И эти ценности попраны на их глазах: никакой безопасности, никакого стремления договориться, только эскалация насилия и поражение в правах. Это шокирующий опыт.

Люди, которые по-настоящему поддерживают убийства, не приходят к психотерапевтам. Приходят те, кто подвергся воздействию каких-то идей — от дурной книжки, которая произвела неизгладимое впечатление, до массовой пропаганды, — и кто обнаруживает себя в состоянии сомнения, замешательства, злости или потерянности. Поэтому если у клиента есть запрос на изменение оптики, расширение диапазона восприятия действительности, разрешение внутреннего конфликта и ему в этом нужна опора на психотерапевта, то совместная работа может состояться. Можно работать, если клиенты готовы к осознаванию и проживанию своих процессов и состояний. Такой опыт у меня есть. Если же запрос клиента категорически не совпадает с этическими принципами психотерапевта и это выясняется на одной из первых встреч, то психотерапевт вправе отказаться от работы и может порекомендовать кого-то из своих коллег. Всё-таки терапия — это дело добровольное.

Так как человеческого страдания, с которым мы, психотерапевты, имеем дело, приумножилось, то и усталости от работы стало больше, даже если не добавилось количество клиентских часов. Мне не нужно больше супервизии — мне нужно больше отдыха и поводов для радости: тёплых встреч с друзьями, прогулок по паркам, новой музыки на виниле. Но заметно выросла обучающая нагрузка: опытные коллеги щедро и зачастую безвозмездно делятся своими наработками, хочется посмотреть как можно больше материалов.

Сейчас мне помогают сохранить устойчивость, работоспособность и даже некоторый оптимизм несколько вещей. Я сохраняю связи с близким окружением, в том числе коллегиальным. Помогают маленькие домашние ритуалы вроде обязательной утренней чашечки кофе у окна, которые обеспечивают хоть какую-то стабильность и контроль. А ещё важно понимание, что текущая ситуация не навсегда. Она обязательно закончится.

Я прогнозирую рост тревожных и депрессивных расстройств. Острое стрессовое расстройство, которому сейчас подвержены многие люди, примерно для четверти из них грозит перерасти в посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР), а у него очень серьёзная симптоматика, тяжёлые последствия. А у тех людей, кто в детстве и юности уже пережил опыт насилия, велик риск комплексного ПТСР — то есть последствий опыта длительного переживания насилия, неоднократного.

С этими же расстройствами вернутся те люди, которые были вовлечены в спецоперацию, потому что причинять боль и наблюдать боль — это тоже шок и травма для нормальной человеческой психики. Алкогольная и наркотическая зависимости как попытка совладания с психической болью, очередная волна домашнего насилия, распространение самоповреждающего поведения и рост суицидов — таков мой неутешительный прогноз на ближайшие несколько лет. К сожалению, всё это уже происходит и будет нарастать дальше на фоне дефицита лекарственных средств и отсутствия продуманной программы поддержки психического здоровья на уровне государства.

ФОТОГРАФИИ: bettiluna— stock.adobe.com (1, 2, 3)