Жизнь«Долго не понимала, кто из нас умер»: Как я пережила смерть сестры

Я пришла к сестре на чай за день до её отъезда в роддом. Я сфотографировала её, хотя Маша настаивала, чтобы я снимала уже после выписки. Тогда же она подарила мне огромную скалку, потому что знала, что я люблю печь, а я пошла домой.

Через два дня у меня родился племянник и умерла сестра. Мама позвонила и сказала максимально спокойным голосом, чтобы я приехала. Я поняла, что сейчас всё будет очень плохо и надо заранее поберечь себя: калорийно поесть, поспать, помыться, посмотреть на закат, на лодку в пруду. Я пошла в магазин и купила часть торта «Эстерхази». Помню, что торт был слишком сладкий, я так и не доела его до конца. Поехала к родителям. Папа сразу же ушёл на работу. Мама попросила меня сесть. Я уже и так давно сидела, о чём сказала. Тогда мама сообщила, что умерла Маша. Я сказала, что уже это поняла. Она спросила: «А как ты догадалась?» Я говорю: «У тебя все зеркала завешаны». Потом мама поехала искать колготки, которые идеально подошли бы по тону к туфлям Маши. В общем, это был странный и спокойный день. Каждый реагировал по-своему.

Когда мне было шесть, а Маше шестнадцать лет, у неё диагностировали шизофрению. Я не замечала психофобии со стороны окружающих, возможно, потому что психофобия закрыла в каком-то смысле нашу семью — мы нигде не должны были говорить про психическое заболевание, не должны были обсуждать его между собой. Родители долго возили сестру по больницам и подбирали лечение, в итоге с медикаментами всё сложилось и она вела совсем обычную жизнь: окончила вуз, водила машину, работала в фирме у отца, вышла замуж, забеременела, собиралась в Турцию после родов. Я занималась с ней английским для этой поездки, она платила мне. Но иногда говорила, что я плохо позанималась, и не платила. Это было, когда она бросала таблетки. Однокурсница однажды привела Машу в протестантскую церковь. Я тоже стала туда ходить, так как чувствовала на себе ответственность держать Машу в поле зрения. Там была очень принимающая среда, но пастор «разрешил» сестре бросить таблетки. То есть я понимаю, что это, скорее всего, был не совет, а согласие с её запросом, тем не менее с тех пор Маша периодически бросала препараты. Во время менструаций всё обострялось. Иногда лайтово — допустим, мы едем в машине, а Маша лает, тогда всю поездку мы лаяли все вместе: сестра, отец и я. Просто потому что надо ехать домой, из машины не выйдешь, оставалось условно нормализировать то, что происходит. А если обострение было тяжёлым, то Маша тянулась к окошку. Тогда за неё все боялись.

Допустим, мы едем в машине, а Маша лает, тогда всю поездку мы лаяли все вместе: сестра, отец и я. Просто потому что надо ехать домой, из машины не выйдешь

Мама и сестра были идеальными компаньонками, они много говорили про быт, и обе были мнительны. До такой степени, что по очереди спрашивали меня, надо ли Маше заводить ребёнка. Я не очень люблю вторгаться в чужую личную жизнь и раздавать советы, поэтому во время таких дискуссий молчала. Тогда ко мне обращались прямо, и я честно говорила, что это слишком большой риск для всех, огромная неизвестность. Однако у нас дома рождение ребёнка считалось главным предназначением женщины.

Когда Маша забеременела, вокруг этого события засуетилась вся семья. Родители, Маша и её муж каждую неделю ходили на приём к акушеру и психиатру. Мне даже не казалось это перебором, я обрадовалась, что они занялись чем-то относительно продуктивным, связанным с будущим. Наши родители долго искали по частным клиникам врача, который согласился бы вести беременность, некоторые соглашались и отказывались уже в процессе, почитав про риски. В роддоме Машу сопровождал Олег, её супруг. У сестры были показания для кесарева, и перед операцией ей перестали давать таблетки. В роддоме, который выбрали Маша и родители, был заведён порядок трёхдневного пребывания: день до кесарева и день после, потом выписка. Перед кесаревым сестре не давали таблетки. После кесарева Олег сказал, что она «улетает», хочет выйти «в окошко», но поехал домой, когда санитарки указали на часы посещений. Про её диагноз в больнице все знали. Маша спрыгнула с нетравматичного второго этажа, задела шеей козырёк и умерла. В роддоме сказали, что нам пойдут навстречу и подержат у себя младенца, пока мы будем заниматься похоронами.

Машу отпевали, так что никто не должен был знать, каким именно образом она умерла. Как раньше никто не должен был знать, что у неё шизофрения. Даже внутри семьи мы это не обсуждали, мы вообще всегда о многом молчали. Теперь для широкого круга родственников и друзей она — мать-героиня, умершая при исполнении женской миссии. За два года, которые прошли со смерти сестры, я успела обвинить в этом событии всех: ребёнка, врачей в роддоме, рисунки счастливых матерей с младенцами на заборе вокруг православной церкви, куда Маша тоже периодически заходила.

Внешне я очень спокойно прожила потерю. Помню, возвращалась из дома родителей, где обо всём узнала, к себе и плакала в автобусе. Этого времени мне хватило. Я пришла домой уже абсолютно спокойная и сообщила своей девушке о смерти сестры. Она тут же расплакалась от сочувствия, а у меня уже не было таких эмоций.

На деле же с уходом Маши меня стала беспокоить фраза «я есть», ведь она требует продолжения в виде репрезентации. Вроде бы надо назвать профессию, социальную роль, взгляды. Я вообще не могу сказать, кто я есть и есть ли я вообще. У Маши была правильная репрезентация: муж, работа, ребёнок. У меня её нет, и я к ней не стремлюсь. Если бы меня попросили как-то представиться для мероприятия, где каждого надо «обозначить», я бы назвала что-то всем понятное и удобное, но для меня самой ответа на «кто я есть и есть ли я вообще» до сих пор не существует.

Раньше мама любила говорить «Машенька делает так, а Танечка так», сравнивая нас в чём-нибудь. Сейчас, когда собираются гости, мама часто повторяет: «Машенька заваривала чай таким способом». После этого пересказывает воспоминания о сестре. Ещё родители всегда путали наши имена, так продолжилось и после смерти. Меня часто называют «Маша», но я не вижу в этом ничего странного, я и сама долго не понимала, кто из нас умер. Это такое состояние, когда как будто без разницы — ты или сестра ушла. Мне кажется, это даже не метафорический вопрос. Во-первых, он опять же про то, что человек с понятной репрезентацией ушёл, а я, которая никак себя не определяет, осталась. Отсюда же вытекают навыки бытовой жизни.

Маша спрыгнула с нетравматичного второго этажа, задела шеей козырёк и умерла. В роддоме сказали, что нам пойдут навстречу и подержат у себя младенца

Иногда я думаю, что хотела бы научиться говорить про быт, а не про то, что я чувствую. Под бытом я имею в виду навыки жаловаться, если в ресторане приносят не то вино, которое я заказала, выбирать робот-пылесос, хотеть денег, хотеть в отпуск, мечтать об отношениях. На самом деле мне всё это неинтересно. Что-то я делаю специально для родителей. Например, мама как-то сказала, что я лишу отца стимула к жизни, если перестану брать у него деньги. Я стараюсь иногда придумывать какие-то просьбы, чтобы никого не лишать такого стимула. С сестрой всё было иначе: они с родителями постоянно обсуждали хозяйственные вопросы, вместе ссорились с другими родственниками, занимались вязанием. Причём это получалось абсолютно естественно, она была более понятным членом семьи. Безусловно, в моей жизни присутствуют какие-то бытовые вещи, но они доведены до автоматизма, это не то, что занимает хотя бы минимальное место у меня в мыслях.

Мне интересно наблюдать за семьёй — как повлияла смерть сестры и что со всеми случилось за эти два года. Мама ставит прибор для Маши на каждый праздничный приём пищи, а потом скармливает еду птицам, подносит Машиного сына к её фотографии и говорит, что «это мама». Недавно у нас умерла родственница, и мама злилась на её семью за то, что они потеряли человека в уже дряхлом не очень нужном теле, а у нас всё было «совсем по-другому». Что-то из этого мне иногда начинает казаться странным, но потом я вспоминаю, что не представляю и не хочу представлять, каково это — похоронить своего ребёнка. Папа до сих пор говорит, что главное счастье женщины — в семье, и советует мне завести партнёра, потому что «вдвоём нам будет веселее». Олег стал настоящим членом семьи моих родителей, живёт в их с Машей законсервированной комнате — он так и не поменял местами ничего из вещей.

Я часто рассказываю окружающим про смерть сестры. У меня нет дискомфорта от периодически возникающего момента неловкости — когда человек не знает, что сказать в ответ. В каждой коммуникации я прорабатываю что-то про сестру: рассказываю какой-то фрагмент из событий или чувств вокруг смерти и всё больше проясняю ситуацию для себя. Сейчас я не уверена, что в смерти сиблингов есть что-то отличное от других потерь. Ещё почему-то держусь мысли, что если у тебя есть финансовая стабильность и навык о себе заботиться, то многое как будто можно восполнить и заменить.

ФОТОГРАФИИ: Pixel-Shot  — stock.adobe.com (1, 2)