Star Views + Comments Previous Next Search Wonderzine

Жизнь«Болезнь отца делала меня популярнее»:
Дети о родителях
с ментальными заболеваниями

Как это влияет на жизнь близких

«Болезнь отца делала меня популярнее»: 
Дети о родителях 
с ментальными заболеваниями
 — Жизнь на Wonderzine

Наши героини — взрослые люди, кто-то уже ведёт самостоятельную жизнь, кто-то продолжает помогать семье, и все они на каком-то этапе столкнулись с ментальными заболеваниями своих родителей. Мы спросили их, каково было это принять, какие качества они развили в тот период и как это событие сказалось на их жизни.

текст: Анна Боклер

София

21 год, у матери диагностирована шизофрения

Когда мне было четырнадцать лет, у мамы начались проблемы со сном и, чтобы расслабиться, она принимала корвалол в огромных дозах. По нескольку дней она могла ни на что не реагировать, немного спала и снова начинала кругами ходить по квартире. По ночам она часто открывала входную дверь и говорила: “Уходи”.

Так начинался один и тот же сюжет: я ехала домой к бывшему отчиму и ложилась там спать, в середине ночи мама стучала в дверь вместе с полицией, говорила им, что отчим меня украл. Постепенно участковый перестал реагировать на вызов, и меня просто в определённый час будил отчим со словами: “Приехала мама, твоё время вышло”. Наверное, он мог бы как-то противостоять, но всегда ссылался на догмы православия о том, что надо слушаться мать.

В один из таких дней мама пришла ко мне школу в домашнем халате, зашла в класс, сказала, что запрещает мне учиться, и попросила уйти домой. В классе никто никогда не напоминал мне про этот случай, и я сама не испытывала стыд. Однако тогда на нас обратили внимание социальный педагог и полиция, но, к счастью, удалось поговорить с завучем и спустить опасность быть изъятой из семьи на нет. Мне просто звонили несколько раз социальные работники и спрашивали, как у меня дела в семье.

Потом у нас с мамой периодически происходил такой разговор: “Не сердись на меня. Это ведь была не я…” — “Мам, конечно, я не злюсь, и никто не злится, потому что все, кроме тебя, люди более-менее разумные”.

Тогда же мама начала раздаривать доли в нашей квартире. Люди без вопросов приняли метры, стали сдавать одну комнату. Я всё это узнала постфактум, отчётливо понимала, что это не норма, но не знала, как хоть что-то исправить.

Сейчас я стараюсь вернуть нашу квартиру через суд. Один человек пошёл нам навстречу и отдал всё бесплатно, вторую долю, скорее всего, будем выкупать за свои же деньги.

Пять лет назад мама всё-таки обратилась в районный ПНД, получила там препараты, так я узнала, что у неё шизофрения. Она по-прежнему периодически пила корвалол, смешивала это с препаратами, часто в сильно бо́льших количествах, чем было указано в рецепте. Один раз я застала её в совсем тяжёлом состоянии и вызвала скорую. Маму госпитализировали в Алексеевскую больницу. Врач предложила попробовать оформить инвалидность, и на комиссии я узнала, что, согласно диспансерной карте, у мамы ещё до моего рождения обострялась шизофрения. Получается, достаточно много лет она была в устойчивой ремиссии. Маме дали вторую группу и пенсию, на меня оформили опекунство. До четырнадцати лет я вообще не подозревала, что мама болеет. Да, она почти не общалась с людьми, много лет не работала (с финансами помогал бывший отчим) и никогда не оплачивала счета за коммуналку — но ведь что-то подобное бывает у многих.

По нескольку дней она могла ни на что не реагировать, немного спала и снова начинала кругами ходить по квартире. По ночам она часто открывала входную дверь и говорила: “Уходи”

Мама периодически продолжала меня посылать за седативным средством. Однажды я очень испугалась, что мама снова получит передозировку из-за смешивания его с нейролептиками, и вылила все три пузырька в раковину, заполнив их водой. Я волновалась, что мама догадается, но она просто всё выпила и сказала, что, кажется, на неё перестал действовать этот препарат. Больше мы его не покупали.

Сейчас болезнь проявляется в разных аспектах. Мама просит сидеть рядом с ней, говорит, что боится окошка, боится покончить с собой. Вообще, она говорит, что могла бы выброситься, но не хочет попасть в ад и оставить животных. У нас три собаки и кот — всех мама взяла с улицы по объявлению. Сейчас я стараюсь это отслеживать: когда мама показывает мне какой-нибудь пост про животное, которому надо помочь, я звоню туда первая, объясняю ситуацию, прошу не соглашаться и только после этого даю маме телефон. Когда мы собираемся в ПНД, мама часто настаивает на том, чтобы ехать туда в максимально грязной одежде. Она перестала следить за собой и, кажется, не очень понимает разницу между опрятным и неопрятным внешним видом. По вечерам мама просит меня молиться, чтобы не попасть в ад.

У мамы сохраняется некоторая критика по отношению к собственному состоянию. Например, этой весной она сама поехала в психиатрическую больницу. Правда, последняя госпитализация особо не помогла. Препараты достаточно тяжёлые, но не всегда дают эффект. Когда мама в больнице, я практически каждый день приезжаю к ней с едой. Сейчас, во время пандемии, посетителей подключают из приёмной комнаты по видеосвязи. Мама всегда интересуется, живы ли собаки, говорит, что в больнице тяжело, но она готова лечиться.

Так получилось, что у меня нет друзей и нет личной жизни. Я всё время при маме, хотя отучилась в колледже и какое-то время работала. Я люблю маму, и на данный момент мне кажется единственным верным решением не бросать её, пока она жива. Мне кажется, я действительно нужна ей, чувствую своеобразную любовь от неё. Правда, последнее время у нас почти не получается разговаривать, я интересуюсь у неё про дела и самочувствие, она что-то отвечает. О себе я уже практически ничего не рассказываю, потому что мама не запоминает информацию и получается разговор с самой собой. Зову её иногда вместе посмотреть что-то на компьютере или гулять с собаками.

Я бы хотела, чтобы у опекунов было право на бесплатную психотерапию. Периодически я делюсь ситуацией со знакомыми, мне говорят, что это жесть. Но я не представляю, что́ могла бы во всём этом улучшить. Конечно, периодически я подхожу достаточно близко к выгоранию. Очень давно никуда не уезжала из Москвы: когда мама дома, я не могу её оставить, когда в больнице — на мне всё равно собаки и кот. Если бы вдруг появилась возможность нанять сиделку, это не устроило бы мою маму, так как она хочет быть именно со мной. Один раз я влюбилась, но каждый вечер возвращалась домой, потому что начинала звонить мама. Мне кажется, она не готова к тому, что у меня могут быть отношения. Сама я не заглядываю вперёд, потому что невозможно предсказать, что там будет, но на данный момент моя социальная жизнь замкнута в квартире с мамой. Вообще, мне иногда кто-то говорит, что, возможно, стоило бы создать свою семью, но я отвечаю, что у кого-то есть дети, а у меня — мама. Наверное, столкновение с шизофренией сделало меня в целом более отзывчивой — у меня высокий уровень эмпатии, редко в чём-то отказываю людям.

Марина

25 лет, у отца БАР

В средних классах школы болезнь отца делала меня популярнее. Я постоянно что-то рассказывала о его приключениях во время мании, такие истории нравились знакомым и становились анекдотами. Когда в компании появлялся новый человек, все просили меня пересказать что-нибудь об отце и напоминали сюжеты: отец забирал меня из детской комнаты милиции в Белгороде, а по дороге “сошёл с ума” и увез нас в Беларусь; отец взял в кредит миллион рублей и разбросал купюры с крыльца своего канцелярского магазина; на каникулах в деревне отец скупил все продукты в местном магазине и арендовал вертолёт, чтобы катать всех желающих детей.

В общем-то о папином БАР знали все: от директора школы до моих интернет-друзей. В среде одноклассников я редко сталкивалась с жалостью или реакцией вроде “то, что ты рассказываешь, страшно и ненормально”. Иметь за спиной такой уникальный опыт было скорее круто, чем грустно. Тем более учителя, зная мою ситуацию, часто закрывали глаза на низкую успеваемость. Сейчас я полагаю, что неконтролируемый трёп о папином диагнозе — защитная реакция психики и способ заглушить неприятные чувства.

Иногда мне хотелось отрицать его болезнь, тогда я начинала видеть в отце кого-то вроде советского диссидента, которого насильно лечат за инакомыслие. Сейчас я вспоминаю, что мне удавалось одновременно думать две равноценных мысли: “папа нормальный” и “папа сумасшедший”. Как подростку хватало сил вести с собой эту игру, до сих пор не знаю. Может быть, мне казалось, что, если получится убедить себя в том, что всё происходящее — норма, папа магическим образом выздоровеет. Хотя, конечно, о болезни я знала всегда: мама приносила совсем маленькую меня в психиатрическую больницу навестить папу. Потом она долго оберегала меня от визитов в подобное место, и только в шестнадцать лет я уговорила разрешить мне снова сходить в больницу. Там меня внезапно узнала дежурная санитарка и сказала, что я “очень вымахала”. Поначалу каждый поход в больницу оборачивался ужасным стрессом. Нужно было тщательно выбрать продукты для передачи, чтобы папа не закапризничал. Найти именно те сигареты, которые он просил, и приготовить домашнюю горячую еду. Он всегда сильно надеялся на эти передачи, ведь за несколько месяцев госпитализации терял до 20 килограммов.

Папа заболел до моего рождения, но как именно всё началось, я узнала, будучи уже подростком. Пришла к нему в гости (родители развелись в моём детстве), и как-то случайно мы начали говорить о шрамах на его животе. Я всегда была уверена, что это результат какой-то операции. Он удивился и сказал, что это не скальпель, а последствия попытки самоубийства: он около десяти раз ударил себя ножом в живот и остановился только тогда, когда нож перехватила мама и сама порезалась о лезвие. Я начала плакать, и нам обоим стало неловко. Папа думал, что я давно в курсе.

В школьные годы бывало, что мы встречались с отцом каждые выходные и обязательно ходили в кино, по магазинам и обедали на фуд-корте. Потом его канцелярский магазин перестал приносить адекватные деньги, и регулярные походы прекратились.

Иногда мне хотелось отрицать его болезнь, тогда я начинала видеть в отце кого-то вроде советского диссидента, которого насильно лечат за инакомыслие

Во время обострений биполярного расстройства папа полностью переставал обращать на меня внимание. Это было очень, очень обидно. В маниакальных фазах с ним всегда случались настолько грустные, странные или просто несправедливые вещи, что это казалось проклятием, дома я впадала в истерику и спрашивала себя: “Почему он? Как я могу помочь ему?” Спустя годы психотерапия научила меня ставить вопрос по-другому: “Как я могу помочь себе?” А в то время собственные переживания мне казались более значимыми и сильными, чем у ребят из “обычных” семей. Я вообще долгое время считала, что могу по-настоящему глубоко дружить и строить отношения только с теми, кто, как и я, вырос в дисфункциональной семье. С другой стороны, у многих моих подруг либо не было отцов, либо они были по-своему проблемными. Так что разницу между собой и другими в узком кругу друзей я не ощущала. Это было вариантом нормы.

На самом деле была одна ситуация, в которой я получила от отца безусловную поддержку. В девятнадцать я обратилась к государственному психиатру с жалобами на депрессию и деперсонализацию. Врач стал настаивать на стационарном лечении и на том, чтобы я на время бросила учёбу в институте. Конечно, я задумывалась о своём ментальном здоровье и раньше, когда смотрела на отца, поэтому вышла из кабинета сильно испуганная.

Позвонила по скайпу папе. Он был единственным человеком из семьи, кому я решилась рассказать о своих проблемах. Он очень меня поддержал. До сих пор помню его испуганное и любящее лицо. Потом мои тогдашние проблемы прошли сами собой. Про мои чувства мы с отцом больше не разговаривали. Мне кажется, другого похожего момента близости у нас не было.

Достаточно долго я прожила с паттерном, что семья — это главное и родителей надо любить по определению. Иногда я даже переставала общаться со знакомыми, которые жёстко отзывались о своих семьях, говорили о нелюбви к близким. Я была уверена, что сострадание спасёт мою семью, что всё улучшится, если я постоянно буду всё контролировать и помогать родителям в любых их проблемах.

В психотерапию я пришла, когда кончились силы жить для других. Для меня было шоком увидеть в себе, в идеальной дочери, целый ворох обид и злости на родителей. Злость оказалась для меня целительной практикой. Сейчас я почти не чувствую эмоциональной связи с семьёй, зато наконец-то могу сосредоточиться на своей жизни. Сейчас я могу расположить свои чувства к отцу на синусоиде следующим образом: короткий период ненависти к нему; ощущение, что он этакий романтический непонятный герой; безусловные любовь и сострадание в отрыве от своих настоящих эмоций; злость и обида; самосохранение. На сегодняшнем этапе самосохранения я стараюсь не вступать с ним в коммуникацию, которая может причинить мне дискомфорт. Мы общаемся практически каждый день. Он пишет и спрашивает, как у меня дела. Я отвечаю ему, но очень редко спрашиваю что-то в ответ. Я и так знаю, что он скажет: “Всё плохо”. Сейчас я понимаю, что не могу ничего исправить, поэтому не хочу узнавать о плохом.

В начале терапии я завела телеграм-канал “С папой в БАР”, где фиксировала воспоминания и рефлексию по поводу наших с ним отношений. Канал начался на этапе моей безусловной любви к папе. На следующих этапах злости и самосохранения я его забросила. Когда-нибудь я к нему вернусь: мне хотелось бы в итоге сделать из этих историй комикс или книгу.

Из всей этой истории я определённо забрала с собой развитую эмпатию и терпимость к любым ментальным особенностям других людей. Часто ловлю себя на желании завести семью прямо сейчас, но понимаю, что это скорее про попытку исправить ошибки родительской семьи через собственную. Думаю, что всерьёз решусь завести собственных детей тогда, когда окончательно переживу годами подавляемые чувства из своего детства.

Элина

27 лет, у матери депрессия

Родители расстались в мои девять месяцев, и мама, склонная к острому переживанию любых событий, впала в сильную депрессию. С очень раннего возраста я воспринимала маму как человека, о котором сама должна позаботиться. Не могу вспомнить момента, чтобы на мой возраст делалась скидка: мама регулярно плакала при мне, говорила, что не хочет идти на работу, не хочет ничего делать. Вообще, у нас в семье многие моменты обсуждались слишком открыто — например, бабушка могла пожаловаться мне на проблемы в сексе, так что я периодически по инерции оказывала маме какую-то моральную поддержку, но чаще, не понимая, что это болезнь, злилась и спрашивала, в чём вообще проблема оставить работу, если она не нравится. Хотя в итоге я и сама достаточно поздно осознала, что не обязательно жить постоянно преодолевая, а можно делать что-то, что тебе нравится.

С одной стороны, я могу сказать, что мама справлялась с функциями взрослого человека. Все родственники помогали ей со мной, но она всегда работала и обеспечивала нас. С другой стороны, я периодически просила разрешения записаться на фехтование или фигурное катание, но мама говорила, что у неё не хватит ресурса водить меня туда. Помню, мне было лет пять, девчонки во дворе обсуждали, какую косметику они хотят подарить своим мамам, я пришла домой и рассказала маме, что тоже хотела бы подарить ей косметику. Мама категорично ответила, что не будет себя украшать. Она в целом считала себя очень некрасивой, хотя понятно, что это субъективно и является только вопросом самоподачи. Ещё я достаточно долго не понимала, почему рядом с мамой у меня сразу падает энергия, я чувствую себя разбитой и хочу плакать, позже, отрефлексировав эти моменты, смогла объяснить их депрессией. Хотя в периоды, когда болезнь отступала, нам с мамой было очень весело и классно вместе. У мамы много собственных интересов, в целом с ней здорово общаться. Так что я могу сказать, что мы стали близкими друзьями.

Несколько лет назад я съехала от матери и наконец смогла заметить, что в её квартире ничего не меняется. Каждый приезд я наблюдала вещи на одних и тех же местах, разрастающиеся слои пыли. Я вспомнила, что расположению предметов всегда придавалось какое-то сверхзначение: мама могла поднять меня ночью с криком, если мочалка оказывалась не на той полке.

Я долго не понимала, почему рядом с мамой у меня сразу падает энергия, я чувствую себя разбитой и хочу плакать, позже, отрефлексировав эти моменты, смогла объяснить их депрессией

Много раз я предлагала маме сходить к врачу и попробовать разобраться в своём состоянии. Она долго отказывалась, за это время мне диагностировали биполярное расстройство и я начала собственную терапию. Полгода назад мама согласилась тоже пойти к психиатру с формулировкой “чтобы тебе было спокойно”. Её протестировали и поставили хроническую депрессию. Мама склонна доверять авторитетам, поэтому сразу поверила в диагноз и стала принимать медикаментозную терапию. Какие-то вещи за это время сильно поменялись. Например, недавно я прибиралась у мамы в квартире и случайно выбросила её расчёску — она отреагировала совершенно спокойно, что раньше было немыслимо.

Недавно мама сказала мне, что, пока была жива бабушка, её можно было обнять и все проблемы отступали, и спросила: “А у тебя такого ведь не было, да?” Для меня было невероятно важно, что она это признала.

Думаю, жизнь с мамой и её депрессией научила меня обращать внимание на ментальное состояние других людей и помогать им по необходимости, также я могу часами слушать человека и задавать вопросы. Сама я так и не привыкла делиться проблемами: с мамой никогда не обсуждала ничего, что может её ранить, — но стала очень много писать. В итоге письмо — одна из основных форм моей деятельности. Иногда я думаю, что когда-нибудь напишу автобиографию, где подробнее расскажу о маминой депрессии, но не сосредотачиваюсь на этой идее. Гораздо важнее просто проработать собственные проблемы. Например, у меня отчётливо работает паттерн “не хочу быть как мама”, он про уязвимость, просьбы о помощи и поддержке. Хотелось бы это поменять, так как поддержка всё-таки классная составляющая семейной жизни. Ещё, конечно, я надеюсь, что всё сделаю иначе, когда у меня будут собственные дети, хотя все считают, что будут классными матерями в будущем, и здесь невозможно что-то предсказать.

ФОТОГРАФИИ: Good Studio — stock.adobe.com

Рассказать друзьям
8 комментариевпожаловаться