Жизнь«Это освободительный жест»: Ника Никульшина из Pussy Riot об акции с ЛГБТ-флагами

О семье и Pussy Riot

В 2012 году, когда посадили Машу [Алёхину] и Надю [Толоконникову], мне было четырнадцать лет. Я училась в школе — и просто слышала, что есть какие-то Pussy Riot, что они в тюрьме. Это дело было далеко от меня, девятиклассницы, потому что тогда у меня были свои заботы. Тогда в принципе молодёжь была не настолько политизирована, как прекрасные школьники сейчас. Вместе с тем понимание, что президент и его команда не очень хорошие ребята, было всегда. Это всегда можно было считать позицией. Но я не чувствовала, что могу сказать очень громко. Позже появился страх. Страшно ли мне сейчас? Конечно — даже от того, что я рядом иду с полицейским. Я думаю, это общий страх для нашего паранойяльного мышления. Рождаясь, каждый человек в России уже боится попасть в тюрьму, потому что он уже чувствует себя виноватым.

Когда мне было пятнадцать лет, я вместе с сестрой попала в серьёзную аварию. Она случилась не по нашей вине: на красный свет проехал человек, который был сотрудником ФСО. Это была его вина, но на мою сестру очень долго пытались повесить дело — просто потому, что человек служил в органах. Много неприятного было связано с допросами полицейских. Уже тогда я поняла, что их поведение недопустимо.

Примерно в то же время я ушла из дома — из-за духа протеста, который во мне всегда был. Сейчас у меня хорошие отношения с мамой, но тогда моя семья придерживалась консервативных взглядов. У меня был замечательный папа, но только после его смерти я поняла, что моё детство было очень православным. Каждое воскресенье мы ездили в храм — и мне, шестилетнему ребёнку, каждую службу нужно было стоять до конца. Так нельзя делать с детьми. Плюс внутри семьи никогда не было какой-то антипутинской риторики. Отношения с властью — даже тогда, когда случилась авария с сестрой, — были неверными. Я понимала, что служители закона могут его же и нарушать, — но ощущала, что им всё равно надо подчиняться. Так я ушла в никуда, и это была отличная школа жизни.

С Петей [Верзиловым] мы познакомились тривиально — это случилось в метро. У Пети очень странная манера говорить, он очень экспрессивный — такое ощущение, что он всегда под «феном» или на сильных энергетиках. Мне показалось это странным, но я всё равно дала ему свой номер телефона. В тот же день я потеряла телефон, а на следующий получила сообщение «ВКонтакте». Я до сих пор не знаю, как он это сделал, но сообщение «Привет, это Петя, мы познакомились в метро» было очень криповым. Три месяца мы пытались встретиться, и три месяца я в самый последний момент отказывалась. А потом мы сходили в МХТ им. Чехова на спектакль Константина Богомолова — тогда ещё можно было ходить в театр на Богомолова. Это был спектакль с прекрасной Розой Хайруллиной, и так начались наши отношения.

Об акции «Милиционер вступает в игру» и отравлении Верзилова

Я помню момент, когда у меня появилось желание громко высказаться и, возможно, понести за это наказание. Это было в 2018 году, во время чемпионата мира по футболу. На какой-то улице недалеко от Никольской у людей было прекрасное весёлое настроение, они танцевали под музыку из машины. Чемпионат изначально был дичью и плясками на костях и могилах, но даже тот маленький кусочек радости, который случился в московском переулке, закончился приездом ментов. Они очень грубо всех разогнали, а кого-то даже задержали. Тут стало понятно, что это ад и п****ц. Захотелось очень громко сказать, что чемпионат это, конечно, здорово, но мы живём в страшной стране с репрессивными законами.

Я всегда поддерживала идеи девочек из Pussy Riot и их сообщества. Познакомившись с Петей, я ещё больше прониклась этим духом. Когда менты разогнали людей, я решила участвовать в акции. «Милиционер вступает в игру» — это идея Пети, которая менялась с течением времени. Петя, видимо, не думал, что мне тоже это будет интересно, поэтому и не предлагал — он считал, что в этой акции должны были участвовать парни. Но когда я спросила, какого чёрта он не берёт меня, состав поменялся — на Петю, меня, Олю Курачёву и Олю Пахтусову.

Мы купили билеты на финал чемпионата. На входе нас, конечно, досматривали, но мы хитро пронесли форму за ворохом всякого разного скарба. Посмотрели первый тайм, а потом пошли переодеваться в туалеты. Встретились в фойе и направились к полю. В самом здании «Лужников» люди из органов были только в штатском, но не было людей в форме. И даже несмотря на это ни у кого не появилось вопроса, кто мы такие и куда идём. Петя ещё притворялся, что разговаривает по телефону — в трубке на него якобы ругался начальник. Это тоже очень понятно людям в структурах.

Наша идея была такой: полицейская форма в России важнее здравого смысла. Она сработала — и поэтому акция получилась такой живой. Этот тайный язык акции заговорил. Знали ли мы на сто процентов, что у нас получится пройти? Нет, но мы предполагали, что человек в форме вызывает трепет и уважение в противовес логике и здравому смыслу. Российская власть — это вертикаль, строгая иерархия. И этот напор вместе с полицейской формой открыл нам все двери — именно так мы и оказались у кромки поля. Я думаю, что никто и подумать не мог, что что-то подобное может случиться. Если есть полицейские и они куда-то идут, значит, им так надо.

После акции меня задержали первой, а потом доставили и остальных — мы просидели в спецприёмнике пятнадцать суток. В сентябре меня повторно задержали — причём вместе с подругой, а она вообще никакого отношения к акции не имела. Нас просто так продержали двое суток в ОВД — и потом мы поняли, что это было сделано для того, чтобы отравить Петю. Когда я вышла из здания суда, сначала всё было нормально. Потом, когда мы приехали домой, у него появились признаки отравления. Петя лёг спать, я вышла из дома, а когда вернулась, у него пропало зрение, наступила дезориентация. Так что, скорее всего, это произошло в те сутки, когда нас с подругой судили.

Чемпионат мира, конечно, сыграл важную роль — но я не думаю, что Петю отравили только из-за него. Я думаю, что сработала «выслуга лет»: отравили за всё, что было до. Акция на чемпионате просто стала вишенкой на торте. Сейчас, два года спустя, отравление Пети — это классный локальный мем. Здорово вспоминать, что это было и прошло. Но если перенестись во время, когда это только случилось, то было очень страшно. Ты не знаешь, что происходит с человеком, — ты видишь только что-то ужасное. А ещё ты знаешь, что все вокруг тебе врут — особенно врачи, которые созданы для того, чтобы спасать жизни.

Об акциях в день голосования по поправкам и на день рождения Путина

Первого июля мы выложили на Красной площади телами 2036 — это был оммаж акции группы Э.Т.И., которые в апреле 1991 года легли у мавзолея в слово «х**». Нас отвезли в ОВД, но полицейские были фрустрированы: они не знали, что с нами делать, и отпустили без протокола.

Идея акции с радужными флагами появилась тогда, когда радужный флаг вывесило американское посольство в Москве. Она окончательно сформировалась в такую акцию-диверсию после случая в Петербурге, когда там одна школьница на флагштоке у школы подняла ЛГБТ-флаг. Директриса той школы назвала акцию именно диверсией — и мы решили показать, что такое настоящая диверсия. Это наше общее творчество.

Мы сразу решили, что возьмём на себя ответственность за диверсию. Это освободительный жест: нам очень хочется, чтобы у всех были права и воля говорить о том, кем они являются. Поэтому нам не страшно: мы знаем, за что мы боремся. Все требования, которые мы выдвинули, про правду — поэтому и хотелось не скрывать имён. Чтобы за этим жестом стояли реальные люди. Ещё одним триггером того, чтобы сделать акцию поскорее, стала новость, что СК будет возбуждать уголовные дела и преследовать геев с детьми от суррогатных матерей. На ТАСС это стоит под ужасающим заголовком: «Дело о продаже детей». Это звучит как продажа на чёрном рынке, хотя на самом деле люди просто хотят иметь свою семью. Мы хотели против и этого кромешного ада высказаться. В нашем манифесте написано, что мы требуем прекратить это дело.

Я успела сообщить о своём задержании друзьям. Меня грубо посадили в машину, но в ОВД со мной обращались вежливо, я ничего плохого не могу сказать. Этим летом у меня диагностировали биполярно-аффективное расстройство личности, и я принимаю терапию. Я показала полицейским свои руки в шрамах и сказала, что мне нельзя пропускать приём лекарств, иначе я за себя не отвечаю. И их это немного испугало, потому что они, скорее всего, не знают, что делать с нейронетипичными людьми. Потом приехал адвокат, после чего всё пошло нормально — если это можно сказать о нашем законе, с которым я не согласна. Я думаю, что силовиков персонально задел флаг на здании ФСБ, где посчастливилось быть мне, Саше Софееву и Ренату Давлетгильдееву. Мне составили протокол по статье 20.2 КоАП РФ, а потом сказали ещё посидеть — видимо, решали, что мне ещё можно накинуть. Но в итоге ничего не придумали и отпустили.

Об активизме

В нашей стране так много всего происходит, что в какой-то момент начинаешь чувствовать себя сёрфером в потоке плохих новостей. Последний пример — отравление Навального и последовавшее за ним молчание Кремля. На такое хладнокровное убийство люди во власти нашей страны очень даже способны. Думаю, что их с Петей отравили одни и те же люди — во всяком случае, вертикаль, по которой отдают приказы, одна.

Я представляю себя не как политическую активистку, а как современного художника — хотя в условиях нынешней России большой разницы нет. Для меня это просто способ жить, это моя рефлексия и реакция на реальность. Пропускать её молча, сидя дома — не моя история, наверное. Акционизм для меня — это способ выживать и чувствовать время, это быть чуткой к тому, что происходит. Страх, который я испытываю сейчас из-за большей осознанности, как раз и является механизмом и двигателем всего того, что я делаю. Лучшее средство для борьбы со страхом — это идти прямо на него.