ЖизньСлишком сильные слова: Почему «террору»
и «каминг-ауту» не место
в интернет-дебатах

Холокост

Слово «холокост» имеет греческое происхождение, в буквальном переводе оно означает «жертва всесожжения». Массовое преследование и убийства евреев на территории Третьего рейха, их союзников и оккупированных территорий — самый известный и самый изученный пример геноцида: по приблизительным подсчётам, во время Второй мировой войны были убиты шесть миллионов человек (это примерно две трети от общего числа всех евреев в Европе того времени). Несмотря на то что слово «холокост» может использоваться для обозначения любого геноцида, сегодня употребление этого термина вне контекста преступлений нацистского режима практически не встретить — и само слово, чтобы подчеркнуть важность этой страницы истории, принято писать с большой буквы.

Профессор центра еврейских исследований Грузинско-Американского университета в Тбилиси Юлия Орешина говорит, что слово «Холокост» общепринято в английском и других языках, в то время как на иврите вместо него используется слово «Шоа», «Катастрофа», чтобы подчеркнуть трагический размах случившегося. При этом языковые нормы английского языка позволяют использовать слова «холокост» в других значениях — например, если речь идёт об историческом термине «холокаустон», обозначающем религиозную жертву, полностью сжигаемую на жертвеннике, или о крупномасштабных разрушениях или массовых убийствах. «Тем не менее даже в английском языке слово „холокост“ со временем всё реже и реже употребляется в других значениях, кроме как для обозначения убийства еврейского населения в период Второй мировой войны, — говорит профессор. — Его использование вне контекста убийства евреев в период Второй мировой войны умаляет размах этой беспрецедентной в мировой истории трагедии. Для обозначения массовых убийств, связанных с другими народами и историческими периодами, существует слово „геноцид“».

Использование слова «Холокост» вне контекста убийства евреев в период Второй мировой войны умаляет размах этой беспрецедентной в мировой истории трагедии

Преследования евреев во время Второй мировой войны были бесчеловечными и чудовищно антигуманными. Еврейские семьи депортировали, у них отбирали имущество, их заставляли каторжно работать — их, наконец, массово убивали. Йозеф Менгеле, известный как «доктор Смерть», и другие пособники режима от медицины проводили жестокие опыты на живых людях, многие из которых также были евреями. Юлия Орешина говорит, что этот термин иногда используется по отношению к другим жертвам нацистского режима — в таком случае слово «Холокост» относится к временному периоду, но не называет так сами преследования. «Следует понимать, что, строго говоря, эти жертвы не считаются жертвами Холокоста и они не включены в общепринятое число шести миллионов», — уточняет профессор. Но вряд ли то, что происходило в еврейских гетто, концентрационных лагерях и лагерях смерти, стоит использовать как метафору для описания других, возможно, тоже чудовищных или просто неприятных событий другого времени.

Ту же точку зрения высказывает журналистка The Guardian Хила Шахар, которая шесть лет назад написала об этом текст. Она критикует неэтичное использование термина — в частности, вспоминает кампанию PETA 2003 года, которая получила название «Холокост на тарелке». Зоозащитная организация, известная своими акциями, размещала коллажи с фотографиями реальных жертв Холокоста и убитых животных, тем самым призывая людей отказаться от мяса и продуктов животного происхождения. Шахар говорит, что Холокост стал удобным синонимом для обозначения несогласия с чем угодно и особенно часто этот термин используется в политических дебатах для унижения позиции оппонента. Но такие аллюзии могут быть оскорбительными для тех, кто пережил геноцид. «Так жертвы Холокоста превращаются в концепции, деконтекстуализированные образы и обобщения. Так стираются их индивидуальности, даже когда намерения являются искренними и благонамеренными», — пишет она.

Фашизм

В околополитических дебатах часто можно встретить отсылки к фашизму — так якобы можно намекнуть на слишком жестокий нрав или взгляды оппонентов. Эта логика как будто понятна: фашизм остаётся самой простой и понятной метафорой зла. Самый известный пример фашистского режима, Третий рейх Адольфа Гитлера, коснулся чуть ли не каждой семьи в СССР.

Но доступность термина сыграла с ним злую шутку. Фашизм — слишком сильное и конкретное слово, чтобы называть им что угодно. Сегодня под этим зонтиком объединяют несколько ультраправых движений, идеологий или режимов с общими признаками: национализм, антилиберализм, крайняя степень ксенофобии, признание главенства элит и полное отрицание социальной справедливости. Несмотря на то что этот термин собирательный, он остаётся конкретным: фашизм относится исключительно к агрессивной ксенофобной политике.

Использование слова «фашизм» в самых разных контекстах свойственно, например, российской пропаганде. Его употребляют для освещения событий на Украине — на «возвращение фашизма» в Украину намекают по российским государственным телеканалам, имея в виду идеологию политиков с запада Украины. Слово «фашисты» несколько раз звучало в скандальном сюжете на Первом канале про «распятого мальчика в Славянске» — эталонном образце фейковых новостей. С другой стороны, этим термином нередко описывают действия российской оппозиции, хотя далеко не всегда речь идёт об ультраправых политиках. 

При этом слово «фашизм» сегодня можно встретить в любой, даже далёкой от политики дискуссии — так стали описывать едва ли не любое категоричное мнение. Конечно, всегда можно сказать, что это слово просто удобная метафора, чтобы выразить несогласие с чьей-либо «радикальной» позицией, но оно имеет слишком сильную эмоциональную окраску, чтобы быть обычной фигурой речи, — и немедленно вызывает неуместное напряжение в споре. 

«Многие термины, связанные с историей XX века, ярко политизированы, их употребление для обозначения своих политических и других взглядов на современные явления, безусловно, может служить яркой метафорой, может быть использовано в художественных целях. Однако такое давление на эмоциональные точки затрудняет ведение диалога и способствует повышению градуса напряжения в обществе», — объясняет историк Вероника Каменцева.

1937 год

В недавнем интервью Николаю Солодникову в программе «Непознер» основательница «Медузы» Галина Тимченко назвала своих оппонентов в этическом конфликте вокруг редакции «неосталинистами». В разговорах об этике вообще часто используются термины «партком» и «доносы». А любое обсуждение агрессии и нарушения личных границ заканчивается упоминанием террора или 37-го года, к которому якобы невольно призывают вернуться молодые люди. 

1937 год, Большой террор или ежовщина (по имени Николая Ежова, тогдашнего главы НКВД) — время репрессий, которые стали государственной политикой. По разным данным, за два года репрессий советская власть арестовала около 1,7 миллиона человек, семьсот тысяч были расстреляны. Врагами народа объявлялись бывшие дворяне, оставшиеся кулаки, священники, даже представители нероссийских этничностей. Одним из главных принципов террора была его непредсказуемость: репрессировать могли по абсолютно выдуманным, сфабрикованным делам. Иосиф Сталин сыграл в этом процессе огромную роль: советский вождь лично визировал «расстрельные списки», в которых значились имена почти 50 тысяч человек. 

Можно спорить о том, насколько адекватны политические параллели с 37-м годом и стоит ли использовать терминологию этого времени всуе. Большой критике, к примеру, подверглась фраза о «цифровом ГУЛАГе» депутатки Мосгордумы Дарьи Бесединой, которая заявляла о недопустимости слежки за москвичами во время карантина. Для кого-то цифровой контроль со стороны государства остаётся недопустимым вторжением в личное пространство. Для других сравнивать каторжные лагеря с установкой камер наружного наблюдения — значит обесценивать драму и ужас советских людей, убитых и замученных сталинской диктатурой. Но стоит ли говорить, что использование терминологии Большого террора в этических спорах — это спекуляция.

Стоит ли говорить, что использование терминологии Большого террора в этических спорах — это спекуляция

Историк Вероника Каменцева напоминает, что поскольку всё, связанное с террором, в России очень ярко эмоционально окрашено, то употребление понятий «цифровой ГУЛАГ», «новый 1937-й» и подобных сразу переводит разговор об этом из сферы рационального в сферу эмоционального, маркируя позицию говорящего: «Использование таких дискуссионных понятий может быть осознанно или неосознанно воспринято как манипуляция, что уменьшает конструктивность любых дискуссий на эти болезненные темы и резко повышает их градус». 

Фемблогерка и авторка телеграм-канала «все останутся, а я умру» Саша Фельдштейн отмечает, что встречала фразу «1937 год» в обсуждении последних признаний журналисток о пережитом насилии. Саша считает, что подобные сравнения неуместны ни в каком контексте — а в случае с рассказами об абьюзе так и вовсе недопустимы. «То, что происходит сейчас, не что иное, как реакция на многолетнюю дискриминацию. Знакомые мне девушки всегда обсуждают между собой свой насильственный опыт, передавая одна другой по секрету имена тех, кто их харассил. Мы боимся называть их открыто, потому что количество оскорбительных комментариев и обвинений во лжи сильно превышает количество поддержки. Мы уходим с интересной работы в никуда, потому что начальник не хочет слышать „нет“. Рассказывая о насильственном опыте, мы всё ещё рискуем потерять друзей, статус, работу, компанию и прослыть „той самой девкой, которая оболгала друга“. В это же время мужчины, которых обвиняют в сексуализированном насилии получают поддержку как от друзей, так и от совершенно незнакомых людей, которые просто ненавидят „лживых ш**х“. И они же пишут, что наши акции — это „1937 год“, „Большой террор“. Лучше всё-таки обновить в памяти историю сталинских репрессий, посетить музей ГУЛАГа и пообщаться со старшими родственниками об их репрессированных знакомых», — говорит она.

Изнасилование

В середине июня активистка Ника Водвуд написала пост о проблемах с неуместным употреблением чувствительных терминов — одним из них было «изнасилование». «Мама изнасиловала мне все мозги своими просьбами» — приводит пример блогерка. В этом контексте слово «изнасилование» — просто напряжённая беседа, нежелательная для одной из сторон. Следуя той же логике, изнасилованием можно назвать всё что угодно — от критики начальника до неприятной медицинской процедуры — стирая главное обстоятельство: абьюз всё ещё остаётся серьёзной проблемой, над которой при этом принято иронизировать и которую до сих пор предпочитают замалчивать. Шутливое и неуместное «изнасилование» — не только сомнительный юмор, но обесценивание пострадавших от него людей, число которых на самом деле больше, чем мы думаем.

«Когда люди с опытом изнасилования слышат, как другие используют это слово как бездумную метафору, то это ощущается как удар в грудь, — говорит Ника. — Это очень больно и неприятно. Потому что ты именно это испытала, а человек нет. Плюс это просто триггерит, когда это слово встречается повсюду вне контекста разговоров про сексуальное насилие. У меня так было даже со смертью — когда умер папа, было плохо от фраз вроде „я сейчас умру от голода“. Изнасилование — это не что-то нормальное и повседневное, и не метафора. Это вполне конкретный и очень тяжелый опыт, и его нельзя использовать в повседневном общении».

Квир-художник и исследователь языка вражды Борис Конаков считает, что шутки про изнасилование, а также его упоминание в качестве метафоры своему моральному и физическому состоянию — это сбой эмпатии к проблеме и к тем, кто пострадал. «Я не уверен, что пострадавшие от изнасилования употребляют это слово вне контекста произошедшего с ними», — говорит он. Конаков отмечает, что любое употребление этого слова в бытовом контексте — при описании усталости от рабочего дня или утомительной коммуникации — означает, что человек не понимает: всё это не идёт ни в какое сравнение с настоящим изнасилованием, которое включает не просто действия «не по согласию», а ещё и физические травмы, унижения и часто — посттравматические ментальные расстройства.

«У человека достаточно богатый словарный запас без лишних метафор, связанных с чьим-то ещё более уязвимым положением, — считает Борис Конаков. — Применять подобные обороты для того, чтобы „усилить“ степень неудовлетворённости собственной ситуацией, — это своего рода манипуляция и, возможно, неосознанный запрос на эмоциональное обслуживание. Как говорить? Называйте вещи своими именами».

Каминг-аут

В той же публикации Ника Водвуд вспоминает некорректное использование термина «каминг-аут»: термином из жизни ЛГБТ-людей часто описывают какое-либо другое признание, которое никак не связано с сексуальностью или идентичностью. «Каминг-аут: я люблю пиццу с ананасами», «Каминг-аут: я не смотрел фильмы Дэвида Линча», «Каминг-аут: я не умею плавать» — во всех подобных признаниях логика понятна: я признаюсь в чём-то, что считается общеизвестным, общепринятым, нормальным или любимым.

Мы уже рассказывали, что возможность совершить каминг-аут — это привилегия, которая доступна далеко не каждому ЛГБТ-человеку. В любой стране мира, от Норвегии до Афганистана, признание в собственной сексуальности или идентичности может быть связано с конкретными рисками для того, кто его совершает, — разница лишь в том, какова вероятность с ними столкнуться и есть ли у общества конкретные меры поддержки ЛГБТ-человека в трудной ситуации. Каминг-аут — это громкое и отчасти политическое заявление, потому что в 73 странах мира гомосексуальность остаётся уголовно наказуемым деянием. При этом даже в прогрессивных странах ЛГБТ-люди часто поражены в правах: они не могут жениться, заводить детей, подвергаются дискриминации при приёме на работу, в медицинских учреждениях.

Каминг-аут — это громкое и отчасти политическое заявление, потому что в 73 странах мира гомосексуальность остаётся уголовно наказуемой

Журналистка, соосновательница телеграм-канала «Лесбийское лобби» и редакторка квир-зина «Открытые» Мария Лацинская считает, что использование термина «каминг-аут» вне контекста жизни ЛГБТ-людей обесценивает их проблемы. «Человек пытается использовать якобы модный термин, чтобы иронично продемонстрировать собственную инаковость, — считает она. — Эдакая попытка выделиться в постироничном ключе. Но вместо хорошей шутки образуется неловкая глупость, основанная на обесценивании и, по большому счёту, гомофобии, бифобии или трансфобии. Так люди не учитывают сложностей, с которыми сталкиваются ЛГБТ-люди. Каминг-аут — это смелый и невероятно серьёзный шаг, который без преувеличения меняет жизнь. В то же время признание об отношении к путешествиям, шоколадному мороженому и даже чёрной икре с трюфелями вряд ли повлечёт серьёзные перемены».

Лацинская считает, что всем нам важно внимательнее относиться к собственной речи и хорошо обдумывать популярные речевые обороты — это поможет не преуменьшать проблемы других людей. «Если проблему сложно понять с точки зрения этики, я бы тогда посоветовала относиться к словосочетанию как к ужасному штампу, — советует она. — „Каминг-аут“ не по делу ещё и речевая проблема: щеголять им не лучше, чем писать „доброго времени суток“ в деловых письмах и „автоледи“ в новостных заметках».

Фотографии: VAlex — stock.adobe.com (1, 2, 3)