Жизнь«Я могу говорить»: Шесть монологов
о заикании и свободе слова
О страхах, преодолении и ценности слов
Семнадцатилетняя Ольга Мисик, читавшая Конституцию ОМОНу на акции 27 июля, почти сразу стала одним из символов московского протеста. Ольга с раннего детства заикается, публичные выступления для неё — всегда стресс и экзамен. Человеку с заиканием часто приходится заставлять других себя выслушать. Мы поговорили с разными людьми, которые заикаются, о преодолении и страхах, дружбе и профессиональной дискриминации — о том, как речевая особенность повлияла на их жизненный выбор и ощущение свободы.
саша кокшарова
Оля Мисик
студентка
Я начала заикаться в четыре года. То же самое было с моим старшим братом, но у него это прошло через год. Все думали, что у меня тоже пройдёт, но я заикаюсь до сих пор. Я ходила к логопедам, но эффекта от этого не было. Страх публичных выступлений у меня появился в подростковом возрасте. В младшей школе вслух нужно было читать в основном стихи, а стихи у меня почему-то всегда получались нормально. Но я заикаюсь, когда читаю вслух прозу. Если понимаю, что запнусь, быстро придумываю другое слово. Из-за этого я хорошо пишу, так всегда было — в школе литература была моим любимым предметом. В этом году я поступила на журфак, мне всегда хотелось писать тексты, пока я делаю это в своём телеграм-канале.
Когда 27 июля я читала Конституцию росгвардейцам, почему-то почти не заикалась. Может быть, статья оказалась простой или мне повезло, а может, я понимала, что вокруг слишком много людей и камер и было бы ужасно в чём-то ошибиться. Обычно, если я волнуюсь, начинаю заикаться только сильнее, но в этот раз почему-то обошлось. Я это не контролирую и не особо представляю, как это работает.
Когда 27 июля я читала Конституцию росгвардейцам, почему-то почти не заикалась
Конституция оказалась с собой у моего друга, с которым мы поехали на митинг. Он спросил: «Оля, хочешь взять Конституцию?» Я плохо помню, что было дальше, но да, я почему-то начала читать её росгвардейцам. Я была на митингах 9 сентября про пенсионную реформу, на митинге 10 марта за свободный интернет, на маленьких экологических митингах, на шествии 12 июня в защиту Ивана Голунова и потом на всех митингах в поддержку независимых кандидатов. Вообще, я всегда что-то подобное делаю, у меня каждый раз внутренний челлендж: бывает, что я просто разговариваю с росгвардейцами или обнимаю их. По дороге на акцию я обычно думаю, что сегодня не буду светиться и высовываться, но как только оказываюсь на митинге, меня сразу тянет в первые ряды и всё выходит само собой.
Многие считают, что с росгвардейцами не надо общаться и относиться к ним с сочувствием, но ведь росгвардейцы — это солдаты-срочники, и то, чем они занимаются сейчас, не их выбор. Я разговаривала с ними, они равнодушны к политике, им плевать на выборы и всё остальное. И вообще они разные: бывают классные, грустные или несчастные, мне таких очень жалко. А бывают равнодушные. И если мы покажем, что хорошо к ним относимся, они примут сторону демонстрантов, потому что окажутся перед выбором — между теми, кто хорошо к ним относится, и теми, кто пригнал их на этот митинг как пушечное мясо.
Перед митингом 3 августа я написала пост, где призывала людей выйти на одиночные пикеты, и теперь мне вменяют призыв к незаконной демонстрации. Я думаю, что рано рассуждать о том, какой будет прекрасная Россия будущего — я вряд ли доживу до этого момента, слишком долгий процесс, но это точно будет страна, где работает демократия и свобода слова.
Роман Абрамов
преподаватель
Всё началось в шесть лет. В этот год было много стрессовых событий: например, мы перевернулись на машине. Мы с родителям жили в маленькой деревне с населением в 350 человек. Медицины там фактически не было (и не будет, скорее всего, никогда), поэтому меня водили к бабушкам-целительницам, которые шептали на воду, пугали меня и снимали порчу. Я был у гипнотизёра в соседней деревне. Когда я пришёл к нему в первый раз, мне было лет восемь. Он сказал: «Сейчас ты уснёшь», — и я кивнул. После этой фразы он начал меня о чём-то расспрашивать, и я сказал ему, что не сплю. У нас тогда, кажется, не было денег, и родители передавали целительницам и гипнотизёрам соленья и мясо. Была целительница, которая по следу от свечки распознала порчу. И нужно было отдать ещё две банки огурцов, чтобы эту порчу снять. Конечно, родители хотели как лучше и пытались испробовать все способы, а это были самые доступные.
В третьем классе меня отправили в санаторий для детей с заиканием, нас учили разговаривать нараспев и с перестукиванием пальцами по коленке на каждый слог. Эта методичность должна была помочь говорить более плавно, но всё осталось без улучшений, так что классу к пятому все плюнули и не пытались как-то исправить ситуацию, хотя я стал заикаться сильнее. Я практически не мог нормально разговаривать, из-за напряжения к речи добавилась ещё и мимика: когда я долго не мог выговорить слово, у меня начинала трястись голова. Кажется, это было не самое приятное зрелище. Помню самый жуткий момент: я сдавал устный экзамен по геометрии в девятом классе, геометрию я знал идеально и не готовился к экзамену. По билету мне нужно было рассказать и доказать теорему. Я знал решение, я написал его на доске, оставалось только проговорить, но я не мог: меня сковывало и трясло от напряжения. Я физически чувствовал, что хреново говорю — не только слышу это, но ещё и выгляжу не так, как обычно. Проблему усиливало то, что в комиссии, которой я это рассказывал, была моя мама — завуч школы, где я учился. Мне казалось очень странным, что она видит, как я заикаюсь. Как будто я был шпионом, который всю жизнь скрывал это от неё.
В прошлом году
я получил такой комментарий:
«Очень хороший преподаватель. Несмотря на дефекты речи мы всё слышали и всё понимали».
Почему-то эти слова меня очень задели
В университете есть «Студенческая оценка преподавателей» — это онлайн-анкета, нужно проставить баллы и ответить на несколько вопросов о каждом преподавателе, который вёл предметы в модуле. В прошлом году я получил такой комментарий: «Очень хороший преподаватель. Несмотря на дефекты речи мы всё слышали и всё понимали». Почему-то эти слова меня очень задели. Я понимаю, что с психологической или медицинской точки зрения это действительно дефект, но для меня всю жизнь это было нормой, и мне впервые так сказали об этом. Я понимал, что это был положительный комментарий, но мне впервые было очень неприятно и по-детски обидно.
Я преподаю в Вышке уже семь лет. Я переживаю перед каждой лекцией, семинаром и совещанием. Публичное выступление — это всегда двойной стресс. С одной стороны, я волнуюсь, потому что хочу хорошо выступить и объяснить. Когда я волнуюсь, начинаю заикаться, а уж когда начинаю, думаю: «Блин, они видят, что я нервничаю и заикаюсь, наверное, что-то идёт не так». Это замкнутый круг. Самый действенный способ в этой ситуации — просто остановиться и начать заново. Повезёт, если слово на гласную и его можно протянуть, с согласными сложнее.
Помимо возможности рассказывать о том, что мне нравится, преподавание — это ещё и общение с людьми. Я сравниваю процесс с тренировкой, потому что чем меньше я разговариваю, тем больше заикаюсь. Я сильно заикался до двадцати лет. А в двадцать пошёл работать в «Связной» — продавать телефоны. Мне кажется, этот опыт меня очень выправил, в какой-то степени я перестал бояться разговаривать с людьми, работал принцип «не поговоришь — не поешь».
Я не помню периода, когда я не заикался, так что мне не нужно было особенно работать над принятием этой особенности. Иногда я замечаю за собой, что стараюсь не заикаться, чтобы просто показать, что могу. Так бывает редко. Наверное, я был бы рад, если бы не заикался. Это бы упростило мою жизнь, потому что некоторые телефонные звонки и общение для меня по-прежнему стресс.
Если я волнуюсь, стопроцентно буду заикаться, но бывают дни, когда я спокоен и почти не заикаюсь. Есть градация: если я заикаюсь во время разговора с братом или родителями не один раз, а несколько, значит, моя психика работает на пределе — это индикатор напряжения. Чем я лучше себя чувствую, тем лучше я разговариваю.
Варя Панюшкина
художница
Хрестоматийно, что мои бабушка и дедушка познакомились в центре по лечению заикания. Заикаться они не перестали. Я уже очень плохо помню, как заикалась бабушка, но вот дедушка может читать стихи и петь не заикаясь, чего не могу я. Когда он читал нам вслух в детстве, он тоже не заикался. А когда он приходит в магазин, чтобы купить что-то, начинает заикаться сразу же. Мои папа и брат начали заикаться с того момента, как научились говорить. Брата из-за этого даже в два года изолировали в глухую деревню, чтобы он получал меньше информации извне. Наша бабушка, которая тоже заикалась, считала, что если ребёнок получает слишком много информации, он не успевает её переваривать, поэтому поступать и выходить должно примерно равное количество. Это не сработало, но он потом единственный из всех нас слушал текст в наушниках и медленно его повторял — это ему помогло. Он умеет разговаривать так, чтобы не заикаться. Но он решил не заканчивать до конца этот курс, чтобы его не забрали в армию. Папа ходил к психологу, и тот сказал ему, что особо с этим ничего не сделаешь, поэтому лучше принять и не обращать внимания.
Я начала заикаться примерно в пять. Шансы, что я буду заикаться, были пятьдесят на пятьдесят: мама не заикается, но меня всё-таки перетянуло в папину сторону. В детский сад я не ходила, потому что у меня была няня, и до школы я даже не понимала, что заикаюсь. Я общалась с другими детьми, но мало. Лет в семь уже начала понимать, что не могу говорить так же быстро, поэтому другие дети меня перебивают, а я ничего не могу с этим сделать. Особенно неприятно было в шестом-седьмом классе. Я была довольно отстранённым подростком. Меня некоторые передразнивали. Были пара человек, которые меня поддерживали, но если я начинала заикаться или повторялась, то многие начинали посмеиваться.
Отвечать у доски было трудно. Когда надо было сдавать выученные стихи, я просила учительницу написать их на доске, рассказывать мне очень не хотелось. Учителя предлагали компромиссы: встать в конец класса и рассказать стихотворение за спинами, чтобы мне не смотрели в глаза, или подойти рассказать на перемене. Они не понимали, что количество человек, которые на меня смотрят, не влияет на то, как я заикаюсь. В разговоре с близкими я буду заикаться так же, просто не буду себе отдавать в этом отчёт, а среди посторонних замечу, что заикаюсь, и подумаю: «Могла бы и получше рассказать». Если я пою в дуэте или в хоре, я не заикаюсь, потому что ответственности на моём голосе как будто бы меньше.
Обидно бывает только в тех случаях, когда я придумываю хороший саркастичный ответ, но начинаю
на подлёте, заикаюсь, и эффект пропадает
Есть сочетания согласных, которые мне очень трудно произносить. Перед разговором я стараюсь мысленно скомпоновать предложение таким образом, чтобы этих звуков было как можно меньше. Когда мой речевой аппарат не может протолкнуть эти звуки, я беру паузу и заменяю слово на другое. Ещё хорошо помогают префиксы. В школе меня ругали за слова-паразиты, которые я вставляла в речь: «Эм», «Да», — но это было моим способом настроиться.
На самом деле, когда перебивают, это очень раздражает. Особенно когда хотят закончить за тебя, но говорят не то, что ты хотел сказать. Очень обидно, что заика не может перебить в ответ. Если человек ничего для меня не значит, я не буду ему объяснять, что вести себя так не нужно. В прошлом году, когда я училась на первом курсе, одногруппница от меня узнала, что заикание — это патология, что люди так разговаривают не потому, что им так прикольно. Она была в шоке, никогда не слышала, что это наследственное.
Обидно бывает только в тех случаях, когда я придумываю хороший саркастичный ответ, но начинаю на подлёте, заикаюсь, и эффект пропадает. Меня тоже водили к психологу, но там ничего не изменилось. Мне говорили то же самое, что и папе, но в шестом классе я не могла смириться с тем, что не смогу от этого избавиться. К тому, чтобы не зацикливаться на заикании, я пришла сама чуть позже, это случилось буквально года два назад. Я просто поняла, что не боюсь общаться с людьми, не боюсь спросить дорогу, не боюсь быть приветливой с продавщицей в магазине. Я уже не боюсь, что меня посчитают странной.
Роман Навескин
сценарист
Семейная легенда гласит, что я начал заикаться после того, как в детстве меня облаяла собака. Когда я был маленьким, меня это особо не беспокоило. Однажды надо мной колдовал логопед, но ничего из этого не вышло. Помню, что в доме после этого сеанса поселилось слово «логоневроз». Как-то раз в начальной школе я решил поучаствовать в конкурсе чтецов, что для заикающегося человека так себе формат. Я читал «У лукоморья дуб зелёный», ни разу не заикнулся и занял первое место. Мне подарили дурацкую книжку про пещерных людей, которые друг друга пожирают. Зачем ребёнку такая книга? Ну, наверное, взяли первую, которая была в библиотеке. Ещё помню довольно мерзкий экзамен на технику чтения — я сидел перед учительницей и читал ей текст на скорость. Я ужасно заикался от волнения. Так это со мной всегда и работает: волнуюсь — значит заикаюсь, или что-то очень хочу рассказать, меня перехлёстывают эмоции — и я начинаю заикаться.
Я отлично учился в младшей школе, и кажется, это была первая двойка, которую я принёс. Я тогда даже не обиделся, а разозлился. Помню, подумал: «Зачем? Ведь учительница-то знает, что я заикаюсь.» На следующей неделе я пересдал этот экзамен. Тогда я уже не волновался, а злился. Злость — хорошее чувство. Когда злишься — не заикаешься. Самым криминальным словом в школе было «здравствуйте». Это же самое первое слово, которое ребёнок произносит, когда учитель заходит в класс, но «д» очень сложный звук — твёрдый, я как будто об него спотыкаюсь, когда хочу произнести. Но мне кажется, одноклассники вообще внимания не обращали на моё заикание. В компании мы иногда прикалывались с ребятами по этому поводу: если я подолгу зависал над каким-то словом, то начинал ржать, и всем остальным тоже становилось тоже смешно.
С возрастом я вообще стал меньше заикаться на согласные, заикание стало скорее манерой речи, определённым говорком. Товарищ недавно сказал, что из-за того, что я растягиваю гласные, кажется, что я иронизирую даже в те моменты, когда говорю что-то серьёзное. Я сам по себе ироничный человек, а это ещё раз дополняет образ. Раньше часто бывало так, что я мог много общаться с человеком, но только спустя несколько месяцев, он меня спрашивал: «Ты чего, заикаешься?» Мне кажется, люди в принципе не очень внимательны, поэтому могут не замечать такое. Многие просто ждут момента, чтобы сказать самому, а не слушают других. Девчонки иногда говорили мне, что заикание — это очень обаятельно. Я сначала удивлялся, но меня убеждали, что это изюминка. Кто-то говорил, что заражается заиканием от меня: после общения заикается ещё несколько дней. Видимо, это коварная работа зеркальных нейронов.
Товарищ недавно сказал, что
из-за того, что
я растягиваю гласные, кажется,
что я иронизирую даже в те моменты, когда говорю что-то серьёзное
Главный киношный образ, который висит у меня в голове на эту тему, — знаменитая сцена из «Зеркала», где парень, который вообще с трудом говорит слова, приходит к врачу, которая произносит фразу: «Громко и чётко: „Я могу говорить!“», — и переводит напряжение из речи в руки. Такого заикания у меня никогда не было. Я не люблю публичную активность, просто потому что для меня это неорганично. Недавно я смотрел интервью с Любовью Аркус, где она вспоминала метод «вертушки» Алексея Германа: это очень много параллельных сбивчивых разговоров без конца и начала. Мне очень это нравится, ведь обычно в кино все разговаривают чётко и выверенно, реплики несут в себе много смысла, все очень пекутся о хронометраже, потому что это деньги. «Так люди не говорят». Это главная претензия: такая речь не похожа на настоящую, ведь в повседневной жизни она более скомкана. В скомканной речи — большая правда жизни. Все речевые баги, нюансы произношений, говоров и речевых оттенков часто остаются за бортом произведения искусства, хотя именно это всегда и есть самое симпатичное.
Мне очень повезло с соавторами, мы пытаемся в диалогах сохранять шероховатости речи. Они иногда могут сообщить о человеке больше, чем он пытается сказать — его случайные мысли, которые в логично построенной речи взрываются, как пузыри на болоте. Если я приду на свидание с какой-то внутренней темой и буду заикаться, когда начну говорить, девушка может понять намного больше, чем я хочу сказать. Те, кто внимательны во время разговора, это чувствуют.
Дарья Башкирова
актриса
Я начала заикаться, когда мне было семь и я пошла в первый класс. Первый год это никто не называл заиканием, просто мне было тяжело читать вслух, я не могла произнести следующее слово. Вообще я была очень развитым ребёнком и, придя в школу, читала не по слогам. Сначала никто не понимал, что это такое, потом в какой-то момент кто-то спросил меня: «Ты что, заикаешься?» А я долго отрицала. Потом одноклассники начали меня дразнить. Родители говорили: «Не обращай внимания», — но я не могла не обращать внимания, когда меня изображали другие дети. Много раз пыталась умно ответить на издёвки, но начинала заикаться в процессе, и это становилось очередным поводом надо мной посмеяться.
В третьем классе, когда мне было девять, очень настырная мама одноклассника, которая была дружна с моей бабушкой, взяла мою фотографию с детского утренника и отнесла к гадалке. Гадалка заговорила ниточку по фотографии и велела её закопать со словами: «Когда ниточка сгниёт, Даша перестанет заикаться». Судя по тому, что я заикаюсь до сих пор, ниточка была из нейлона. Потом мы с мамой и бабушкой пошли к этой гадалке втроём: было темно, коптили свечи, она водила яйцом над моей головой. Было очень смешно, потому что бабушка и мама сидели с очень серьёзными лицами, а я думала: «На что я трачу свою жизнь?» По версии гадалки, я начала заикаться из-за того, что мама делала ремонт, когда была мной беременна, и нужно было прийти ещё на несколько сеансов, чтобы меня вылечить.
Чуть позже по телику начали крутить рекламу курсов от заикания. После очередной акции травли, когда я сидела в школьной раздевалке в слезах, позвонила маме и сказала: «Давай признаем, что я заикаюсь, давай это просто признаем. Я хочу лечиться, мне нужны эти курсы». Мама согласилась, и когда мы приехали в центр с курсами, нам сказали, что причина заикания в том, что меня переучивали писать с левой руки на правую. В детстве все думали, что я амбидекстр (ложку и вилку я держала левой рукой), но когда в первом классе нам сказали: «Все возьмите ручки в правую руку», — я так и сделала, и у меня всегда был очень плохой почерк.
Суть курсов заключалась в том, что нужно было очень медленно читать текст в очень больших наушниках, чтобы не слышать своего эха. Всё это вызывало во мне ужасный протест, я саботировала мероприятие и навсегда испортила себе впечатление от «Всадника без головы», которого нужно было читать в наушниках. В итоге курсы мне вообще не помогли, но я не исключаю, что кому-то могли помочь.
Моя речь как была, так и осталась минным полем. Просто я чуть лучше научилась владеть металлоискателем
В подростковом возрасте я стала заикаться намного меньше, и одноклассники на меня подзабили, зато года четыре назад стала заикаться на гласные, чего раньше не делала. Есть несколько способов, которыми я это прикрываю. Во-первых, я растягиваю гласные. Во-вторых, это увеличенный словарный запас: если я чувствую, что сейчас запнусь, меняю слово, чтобы донести ту же мысль другими словами, но без опасных звуков. Мне говорят, что я хорошо пишу и подбираю слова — отчасти это из-за умения быстро придумывать синонимы. В-третьих, у меня ритм речи очень осторожный: я как Марио, который бежит и перепрыгивает через препятствия, но иногда я просто не успеваю перепрыгнуть. Я заикаюсь гораздо чаще, чем люди слышат: каждый раз, когда я беру микропаузу, это момент, когда я пропускаю запинку. Короче, моя речь как была, так и осталась минным полем. Просто я чуть лучше научилась владеть металлоискателем.
В четырнадцать лет я захотела стать актрисой. Поступала в театральные вузы после десятого и после одиннадцатого класса, но оба раза не поступила. Очень хорошо помню прослушивание, на котором сидели Райкин и Гуськов. Я увлечённо читаю, они внимательно смотрят, я чувствую, что есть контакт, меня никто не останавливает, и вдруг я заикаюсь и в ту же секунду ощущаю, что у всех как будто выключается лампочка над головой, внимание потеряно, меня останавливают через две фразы. Тогда в театральный я так и не поступила, отучилась на журфаке, но было понятно, что это не моё. В итоге после того, как я получила высшее образование, поступила в «Московскую школу нового кино» на курс Муравицкого, где тоже заикалась на прослушивании. Поступая туда, я думала, что мне уже нечего терять, и была уверена, что меня не возьмут.
А сейчас я играю в спектаклях. Недавно был показ спектакля, в котором я играю уже полтора года, и я очень много в нём заикалась. За кулисами меня поймал продюсер и спросил: «Дашка, а ты чего заикаешься-то сегодня?» На что я ответила: «А ничего, что я заикаюсь по жизни?» На недавней читке в «Театре.doc» моим персонажем была девушка, которая держит пленников. К ним она относится как к расходному материалу, но вдруг к ней приводят пленницу, которой она восхищается. По роли я то ору на одних, то заискиваю перед другой. И мне ничего не приходилось делать специально: когда я ору, я не заикаюсь, а с ней заикаюсь. Первый раз в жизни моё заикание сработало на меня.
Когда я заикаюсь во время читки, я начинаю себя за это есть. Я терпеть не могу, когда меня перебивают и когда за меня продолжают слово. Я шучу, что нельзя перебивать человека, который заикается, потому что второй раз я могу то же самое не сказать. Я сравниваю для себя такие моменты с ситуацией, когда незрячего человека без спроса в метро хватают под руку и ведут. Хотя понятно, что таким людям куда сложнее, чем мне, но ощущение очень неприятное. Недавно на гастролях я сильно заикалась. Там была сцена, где я читаю с листа, я не успела выучить этот текст. Обычно я учу текст к читкам, потому что когда читаю знакомый текст, шансов, что буду заикаться, меньше. Во время перерыва ко мне вышла режиссёр и сказала: «Давай дальше я почитаю?» Забрала у меня планшет и ушла. Наверное, на её месте, я бы сделала так же.
Несколько очень разных мужчин на свиданиях говорили мне: «Слушай, вообще-то заикание — это секси». В этот момент у меня каждый раз было ощущение, что человек обнаружил у себя очень странный фетиш. Но с другой стороны, такие комплименты легитимизируют особенности.
Недавно я поехала к хорошему неврологу, чтобы всё-таки понять, есть ли способ мне как-то помочь. Он спросил, есть ли какие-то факторы, которые влияют на моё заикание, я сказала, что нет, и тогда он сказал фразу, которая показалась мне самым правдоподобным объяснением: «По ходу у тебя просто повисает процессор» — железо просто не тянет программное обеспечение, и если что-то должно страдать, то будет страдать речь. Тут я хотя бы понимаю, что делать: уменьшать количество задач, которые мой мозг выполняет одновременно. Для этого есть приложение Headspace, например. Ещё, если я читаю вслух, стараюсь не читать вперёд всё предложение, а разбиваю его на части в голове.
Тарлан Абдуллаев
проект-менеджер
Я не хочу говорить о том, почему начал заикаться, но мне было пять, когда это впервые произошло. Первое время я вообще не знал, что со мной что-то не так. Узнал, только когда пошёл в школу, потому что дети начали кричать: «А-а! Ты говоришь не так, как мы». И стали меня передразнивать: повторяли всё, что я говорю, и буллили меня. К старшей школе это закончилось. Видимо, они устали, ещё у меня появилась самоирония и травить меня стало не очень интересно, а ещё они поняли, что я ничего такой парень!
С тех пор в обычном общении комплексов у меня почти не осталось — за исключением случаев, когда нужно было говорить по телефону, потому что в этот момент не видишь собеседника, говорить становится сложнее. И в школе, и потом большие проблемы были только с публичными выступлениями. Я их успешно избегал много лет, но в институте на защите диплома было отвратительно: когда я зачитывал диплом, все хотели, чтобы это кончилось как можно скорее — и я, и комиссия. Мой рассказ был в два раза длиннее, чем у всех остальных, наверное, никто ничего не понял, мне просто поставили пять и отпустили.
Когда пришло время обследоваться на предмет годности к армии, выяснилось, что с заиканием в армию не берут. Меня направили в какой-то неврологический центр, и там врач, чтобы проверить, не вру ли я, просто дала мне прочитать какую-то статью в журнале. Я был весь на адреналине и радостный оттого, что не пойду в армию. И прочитал статью просто идеально, с выражением, заикнулся под конец, кажется, один раз. И только потом понял, что вообще-то надо было заикаться как никогда в жизни. Но решающее слово было за другим специалистом, он обследовал меня уже подробнее, и ни в какую армию я в итоге не пошёл.
Бывших заик
не бывает. Это
не лечится. Есть люди, которые научились как-то это обходить
и маскировать.
Те из них, кто публично постоянно говорят о том, что смогли победить заикание, — худшие люди планеты
Из факторов, которые влияют на то, как сильно я заикаюсь, я бы выделил стресс, качество сна и голод. Короче, если я себя нормально чувствую, то и не буду сильно заикаться. Раньше в те дни, когда я чувствовал себя плохо, я мог вообще не разговаривать, но сейчас такого почти не происходит. Если я читаю стихи или текст, который уже знаю, или что-то, в чём я абсолютно уверен и мне не нужно придумывать на ходу, я не буду заикаться.
На работе мне нужно очень много разговаривать. Из-за этого с поиском работы иногда бывали сложности. Мне несколько раз отказывали из-за того, что я заикаюсь. Пару раз причину называли напрямую: «Ты вроде ничего, но это та работа, где говорить мало не получится». Я, конечно, обижался, но понимал, что я хромой бегун. Заикание чужого человека — это автоматический выход из зоны комфорта для собеседника, но в целом во всех местах, где я работал, мне это особо не мешало, потому что вся коммуникация уже давно ведётся в переписках, а к манере речи люди быстро привыкают.
Мне удаётся избегать заикания в тех случаях, когда я меняю голос или когда говорю с акцентом. Когда я говорю на английском, я заикаюсь чуть меньше, чем на русском. Я знаю азербайджанский и на нём разговариваю идеально, не заикаясь. Это очень странно, и я не понимаю, как это работает.
Самые главные враги заик — это бывшие заики. Надо, наверное, сказать, что бывших заик не бывает. Это не лечится. Есть люди, которые научились как-то это обходить и маскировать. Те из них, кто публично постоянно говорят о том, что смогли победить заикание, — худшие люди планеты.
Я, честно говоря, понял, что выбираю людей, с которыми общаюсь, по необычному принципу. Если человек пытается продолжить за меня слово, то он мне не нравится. Кажется, я никогда не говорил об этом людям напрямую, хотя, наверное, нужно было. На мой взгляд, ужасно, когда это происходит на свидании, это ломает вообще весь вайб. Ещё точно нельзя говорить тому, кто заикается: «Не волнуйся». Я начну волноваться ещё больше, потому что почувствую, что людям некомфортно из-за меня, попытаюсь это исправить, и разговор вообще поедет не туда. И ещё очень забавно, как реагируют многие окружающие люди.
Недавно я разговаривал с парнем, а он спросил меня: «Ты что, под кислотой?» — хотя я просто говорил. Некоторые спрашивают, всё ли со мной в порядке. Я обычно не обижаюсь, ведь заикание — это не тот недуг, о котором люди много знают. У нас, заик, нет никакого комьюнити, которое бы доносило до людей, что заикание — это не так уж и страшно и мы можем всё то же самое, что и остальные люди, только на несколько секунд медленнее. В поп-культуре оно вообще считается очень забавным. Даже в 2019 году люди шутят про заикание во всяких сериалах. Откуда взяться чувствительности к этому?
Фотографии:
Александр Карнюхин
Вёрстка:
Аня Орешина
Продюсер:
Екатерина Старостина,
Антон Старовойтов
Макияж:
Ирен Шимшилашвили,
Любовь Полянок
