Жизнь«Он пришёл с ножом»: Женщины, пережившие насилие, в поддержку сестёр Хачатурян

Мне тридцать с лишним, я работаю, много путешествую и произвожу впечатление очень отважного и свободолюбивого человека. Не думаю, что кто-то из моих друзей может догадаться, что я когда-либо подвергалась насилию. Лишь самые близкие знают, что я не могу уснуть дома одна — слышу несуществующие шаги под дверью. Что периодически я просыпаюсь от собственного крика.

В детстве меня возила машина с водителем, я окончила гимназию, которую окончила и моя мама. На нас многие равнялись как на хорошую семью. Мне было шесть лет, когда родился младший брат. В это время мама начала избивать меня. Наверное, я ревновала её и закатывала истерики, а она не знала, как с этим справиться. Мама била меня руками и ногами, таскала за волосы по квартире, а когда я заходилась в истерике, заталкивала в туалет или в ванную. Как-то она забросила меня в туалет с такой силой, что я ударилась об унитаз головой и потеряла сознание на какое-то время.

В эти моменты она явно не совсем понимала, что делает. Помню, как-то она облила меня горячим кофе из чашки — она сделала это со злости и извиняться не стала. Но через пару недель она снова пролила на меня горячий кофе — теперь уже случайно. И, хотя на этот раз кожа вздулась не так сильно, мама разрешила мне на пару дней остаться дома смотреть мультики. Она очень извинялась. Того, что подобное уже происходило, она не помнила.

Были не только побои, но и эмоциональное насилие. Если я забывала вынести мусор, мама вытряхивала его мне на одежду и в постель. Туда же она вытряхивала пыль из прихожей. Спала я на матрасе, а из мебели у меня была только книжная этажерка — мама говорила, что большего я не достойна. Она не кормила меня, если я плохо себя вела. А «плохо вела» я себя почти все время, поэтому я могла оставаться голодной по несколько суток. Меня спасало воровство в магазинах и гости, где можно было наесться до отвала. «Можно подумать, что тебя не кормят дома», — шутили хозяева. Я была слишком гордой, чтобы признаться, что так и есть.

Не получая тепла дома, я искала его в других местах, там, где его искать не следовало — у друзей семьи, в частности, взрослых мужчин. Они спрашивали, как прошёл день в школе, о чём я мечтаю. Это было похоже на заботу. Всё привело к тому, что меня дважды изнасиловали — в шесть и в одиннадцать лет. Кроме того, я пережила ряд сексуальных домогательств от одного из маминых партнёров (он называл это «пощекотать на ночь»).

Я жила в мире, где насилие было естественной частью жизни, мне не приходило в голову, что бывает иначе. Побои были систематическими, они происходили примерно через день. Я всегда была уверена, что сама всё заслужила, поэтому не жаловалась и не давала сдачи. Когда меня били, мне было не больно. Я не ассоциировала себя со своим телом, чаще всего зажмуривалась, читала стихи и молитвы.

Мне было лет пятнадцать, когда от страха я стала читать молитву не про себя, а вслух. И вдруг мама, услышав это, перестала меня бить и убежала. После того случая, если она собиралась поднять на меня руку, я крестилась и читала молитвы. Она уходила. Так после девяти лет издевательств я нашла способ оградить себя от них, а вскоре вообще уехала из родительского дома.

Мой брат тоже подвергался избиениям, но мы с ним почти никогда не говорим об этом. «Я хочу забыть», — говорит он, и я уважаю его выбор. Он продолжает общаться с мамой.

Что касается меня, то я уже несколько лет работаю с психотерапевтами и не общаюсь с мамой. Надеюсь, что однажды у меня хватит сил её простить. Оба врача, у которых я наблюдалась, считают, что у моей мамы может быть психопатия. Такого же мнения придерживался семейный психолог, который в детстве работал с моим братом и видел нашу маму на приёме. Если это правда, значит, мама не способна чувствовать и испытывать чувство вины. Плохо, если так. Как простить человека, который не готов раскаяться?

Когда я выросла, стала расспрашивать соседей и друзей семьи, знали ли они обо всём. Если да, то почему не реагировали. Соседка по лестничной клетке сказала так: «Свою дочь я тоже била, у нас в подъезде все били, такое было время». Родители моих друзей говорят, что знали лишь об эмоциональном насилии, а о побоях не догадывались. Они не знали, как себя вести, боялись, что меня заберут в детский дом и станет ещё хуже. Именно эти люди разрешали мне проводить у них много времени, дарили одежду и еду, в старших классах я фактически жила у них. Их неравнодушие спасло меня.

Неравнодушие — вот единственное, что может спасти от домашнего насилия. Я считаю, если на улице мать бьёт ребёнка, нужно вмешаться, сделать замечание. Наверняка мать потом, дома, всыпет ребёнку ещё сильнее. Но для него это будет звоночком: «Мама не права, есть другой мир, в котором детей не бьют». Если муж или парень избивает женщину, нужно сказать ей, что вы знаете о происходящем и что это ненормально. Точно так же если нескольких девушек могут посадить в тюрьму на долгие годы за самозащиту, нужно поддержать их — хотя бы репостом или выходом на улицу. Главное — не оставаться равнодушными.

Мой папа — человек с классическим воспитанием. С детства он говорил мне, что женщина должна уметь вовремя промолчать, потерпеть, что нужно «быть мудрее». Это глубоко засело во мне. Думаю, именно поэтому, когда я попала в ситуацию домашнего насилия, я не смогла никому рассказать о происходящем, не сумела уйти. Шесть лет я терпела и «была мудрее».

Мы с Сашей (имя изменено) познакомились, когда мне было восемнадцать лет. Ему было двадцать пять. Позже я узнала, что он всегда выбирал восемнадцатилетних девушек и с каждой происходила история, похожая на мою.

Это были первые в моей жизни серьёзные отношения. Очень быстро — уже через несколько недель — он предложил мне жить вместе. Мы стали проводить всё время вдвоём: я отдалилась от друзей, мы занялись совместным бизнесом и не расставались даже на работе. Первые тревожные признаки были заметны сразу — Саша иногда проявлял немотивированную агрессию, давил на меня. Он объяснял: «Просто у меня такой характер, я вспыльчивый».

Например, однажды я читала книгу о духовности, восприятии реальности и управлении своей судьбой. Мне тогда нравилась подобная литература. Мне захотелось поделиться, я стала показывать ему книгу. А он вдруг вспылил: «Твоя книжка — полное говно, литература для убогих». Я ответила: «А мне нравится». Тут он совсем разошёлся: «Тебе всего восемнадцать, ты ничего не понимаешь, ты бездарная и тупая». Он порвал книгу, выломал дверь на кухню, сорвал жалюзи. Я стояла в углу и молча смотрела — у меня был шок. Потом он успокоился, попросил прощения. Объяснил всё своим «характером». Такие вспышки случались периодически, и каждый раз объяснение про характер меня устраивало.

Однажды, на дне рождения его брата, он предложил мне наркотики. Я пыталась отказаться, это же вредно. Он сказал: «Я всё об этом знаю, не волнуйся, ничего не будет». Он сказал: если мы оба выпьем жидкость, в которую подмешаны наркотики, потом мы будем заниматься сексом, и это будет намного интереснее и веселее, чем обычно. Я согласилась — мне ведь было всего восемнадцать, а он был старше и умнее, я ему верила. Потом мы действительно занимались сексом, это было мило и весело, мы были на одной волне. После этого мы иногда стали практиковать секс под веществами.

Я не заметила момента, когда всё это превратилось в подобие секс-рабства. Он стал подмешивать мне наркотики и запирать в комнате на сутки или несколько. Теперь всю свою агрессию и ярость он направлял в то, что происходило между нами в эти периоды. Это был очень жёсткий секс, такой, что потом я по несколько дней сидела под одеялом и ждала, пока у меня всё заживёт. Под действием наркотиков я могла не спать и не есть по несколько дней. При этом я слабо понимала, что происходит со мной и моим телом, не могла дать чёткий, осознанный отпор.

Я не осознавала, что это было насилие. Он подавал это так, будто только мы двое занимаемся «настоящим» сексом, будто он знает жизнь, как её не знает никто другой, и знакомит меня с чем-то особенным, стоящим. Дарит мне способ испытать особенное единение с ним. Мне казалось, у нас есть какая-то особая связь, которую даже я не до конца понимаю.

Чем дальше, тем жёстче всё становилось. Раз или два в месяц он предлагал мне употребить наркотики. Я говорила: «Пожалуйста, не надо, я не хочу». Но он настаивал: «Ты что, хочешь разрушить наши отношения? Нам надо побыть вдвоём, на одной волне». В итоге я выпивала то, что он мне предлагал: сначала в ход шли напитки с амфетамином, потом — с кокаином. Дальше начинались «сессии». Благодаря наркотикам я не чувствовала боли или усталости. Иногда я теряла сознание, он поднимал меня, клал на кровать и продолжал. В какой-то момент он даже стал приглашать ещё каких-то людей — мужчин и женщин. Когда всё кончалось, я смутно помнила происходившее — как будто это было не со мной.

Я знала, что до меня у него была другая девушка. Я слышала о ней много плохого — будто бы она «сломала его психику», замучила его. Как-то я заглянула в её профиль в одной из соцсетей и увидела большой пост, где она описывала эпизоды насилия из их отношений. Она писала, что, пока встречалась с ним, не понимала, что происходит. «Если бы меня тогда спросили, совершается ли надо мной насилие, я ответила бы отрицательно, стала бы защищать его» — примерно такие слова были в её сообщении. Я подумала: «Странная она какая-то». Мне казалось, она пишет ерунду. Но в своём сообщении она перечисляла признаки насилия, и оказалось, почти все они присутствуют в наших отношениях. В конце она как бы обращалась ко мне. Она писала: «Надеюсь, история закончилась и с его новой девушкой такого не происходит».

Её пост зацепил меня. Я стала постепенно осознавать, что происходит. Мне потребовался год, чтобы понять: это не особенная связь, меня опаивают наркотиками и насилуют. Я уехала от него — сказала, что съезжаю ненадолго, чтобы мы могли друг от друга отдохнуть и потом наши отношения стали ещё лучше. Сама же везде заблокировала его и удалила. С той девушкой, которая написала пост, мы подружились — теперь мы очень близкие люди. Она спасла мне жизнь. Я, как никто, знаю, как важны взаимовыручка и поддержка для женщин, подвергающихся насилию.

Я пойду на «Марш сестёр» и сделаю, что могу, для сестёр Хачатурян. Мы, женщины, должны стоять горой друг за друга. Часто у девушки, оказавшейся во власти насильника, нет ни близких, ни родных людей. Заступаться, поддерживать других женщин в безвыходной ситуации — я вижу в этом свой долг.

Одно из моих воспоминаний детства — как отец заходит в комнату, где спим мы с мамой. В руках у него нож и кухонное полотенце. Он громко включает музыку и говорит: «Дискотека началась!» Мы начинаем убегать от него, пытаемся выйти из квартиры, но он открутил ручки от замков так, что открыть дверь изнутри очень сложно. Несколько раз, когда мы всё-таки убегали, через парк ночью мчались в отделение полиции — прямо босиком и в футболках. Участковый возвращался домой вместе с нами, спрашивал у папы: «Буяните?» Он, пока нас не было, успевал прийти в себя и напустить на себя вид адекватного, цивилизованного человека. Он пожимал полицейскому руку, отвечал: «Что вы, всё в порядке». Участковый, проследив, что он впустил нас в квартиру и всё выглядит нормально, уходил обратно в участок.

Так было не всегда. Насколько я помню, раньше у меня был самый обычный отец. Когда мне было около четырёх лет, он начал выпивать — приходил домой раздражённый, открывал бутылку и пил в одиночестве. Не знаю, было ли это связано с какими-то проблемами — кажется, и на работе, и в личной жизни у него на тот момент всё было в порядке, а к рефлексии он был не склонен. Возможно, свою роль сыграла наследственность: в его семье были люди, склонные к алкоголизму.

Он не напивался до беспамятства, не буянил, не нёс пьяного бреда — в общем, не выглядел так, как обычно изображают пьяных людей. Он выпивал не очень много — скорее для смелости, а не для того, чтобы забыться. Чтобы позволить себе то, на что не решается трезвый, раскрепоститься. Выпив, он становился жестоким — таскал маму и сестру за волосы, бил их. Сестра была уже взрослой — кажется, ей исполнилось шестнадцать. Когда начался этот ужас, она быстро съехала от нас. После этого отец стал ещё злее — постоянно изводил маму. Меня он не колотил — могло только зацепить, если я лезла заступаться. В остальные моменты меня для него как будто не существовало. Я чувствовала себя так, будто я недостаточно значима даже для того, чтобы меня бить. Странное ощущение.

Сейчас, когда прошло уже много лет, мне кажется, что отцу хотелось в первую очередь напугать нас, утвердить свою власть. У них с мамой был совместный бизнес, и она отвечала в нём за самую важную и сложную работу. Папа просто был «лицом компании»: ездил по встречам и пожимал руки влиятельным людям. У него явно были какие-то проблемы из-за такого положения вещей. Он взрывался, когда мама пыталась ему что-то посоветовать или предложить. Например, помню, как мы ходили в гости: при друзьях отец хвалил меня и маму, был с нами очень ласков. Но по дороге домой начиналось: «Ты намекнула, что мне стоит притормозить с алкоголем! Как ты можешь мне такое говорить?!» Он начинал прямо на улице хватать её за волосы, пинать ногами.

После драк мама снимала побои, подавала заявления в полицию, собирала справки. У неё бывали сотрясения и другие травмы. Она пыталась развестись с ним, но у них никак не получалось поделить имущество: он был несогласен с любым вариантом и не собирался разменивать квартиру. Просто так уйти мама не могла, нам было негде жить. К тому же по работе родители зависели друг от друга. Она не могла выкинуть папу из бизнеса и прекратить с ним всяческие отношения. Так что нам приходилось терпеть всё происходящее.

Когда мама твёрдо решила, что нам надо уходить, она стала пытаться скопить немного денег — чтобы нам было на что жить хоть какое-то время. Но папа находил отложенное и забирал себе. В конце концов, когда мне было семь или восемь лет, мама не выдержала — мы просто ушли жить к друзьям. Их с папой совместный бизнес она бросила, всё оставив ему. Какое-то время мы с ней переезжали то к одним друзьям, то к другим, экономили на всём. Мама знала, что папа не бьёт меня, и периодически привозила к нему на выходные — чтобы я хотя бы поела. У него в квартире очень скоро появилась другая женщина — беременная. Они оба не обращали на меня особого внимания, но я получала завтрак, обед и ужин. Больше никакой помощи от папы после расставания не было. Алиментов он не платил, а когда мама приехала забрать свои вещи, она обнаружила, что он все их изрезал ножницами.

Однажды я сильно заболела. Мама не могла ухаживать за мной, у неё как раз появилась работа. Она привезла меня к отцу и попросила со мной посидеть. Он открыл нам дверь очень пьяный. Даже не посмотрев на меня, он выпалил: «Да мне на *** не нужен твой ребёнок». Больше я его не видела. Когда мне было четырнадцать или пятнадцать лет, он позвонил мне на день рождения — снова пьяный — и пообещал, что, когда я вырасту, буду до конца жизни платить ему алименты. Тогда мы с мамой пошли в суд и подали иск о лишении родительских прав. На заседание отец не явился, и наш иск удовлетворили без вопросов.

Дело сестёр Хачатурян меня очень задевает. Помню, лет в шесть-семь я начала постоянно думать о том, чтобы убить отца. Я каждый день представляла себе это. Мне не хотелось крови и насилия, просто я мечтала, как всё это закончится: погони с ножом, «дискотека началась», избиения мамы. Даже когда мы разъехались и перестали видеться с ним, эти мысли не прекратились. Только позже, когда я пришла на психотерапию, мне удалось разобраться с собой и всё закончилось. Кстати, выяснилось, что от всего пережитого у меня ПТСР.

На психотерапии я узнала: каждый человек делает лучшее, что в его силах, исходя из возможностей, психического состояния и наличия других вариантов. У нас с мамой был хоть какой-то ресурс на то, чтобы бежать. У кого-то этого ресурса не оказывается. Я задумываюсь: а что, если бы и у нашего отца было оружие или связи с преступным миром? Чем бы всё закончилось тогда? Я не знаю ответа.

Я живу не в Москве, поэтому не смогу прийти на марш. Но у нас в Украине тоже будут проходить акции и пикеты в поддержку сестёр Хачатурян, и я собираюсь в них участвовать. В моей семье тоже было насилие, пусть и не такое жёсткое. Я понимаю, каково это — когда ты находишься под влиянием человека, с которым даже полиция ничего не может сделать.

В семье всегда считалось, что у нас с папой особая эмоциональная связь. Так считала и я сама: с детства именно он занимался моим воспитанием и я видела в нём авторитет. Мама тоже жила с нами, но она как будто существовала на заднем плане — больше занималась обслуживанием, чем воспитанием и принятием решений.

Что бы я ни делала, я боялась разочаровать папу. Самый простой пример: он любил музыку и разбирался в ней, и мы часто слушали что-то вместе. Но в подростковом возрасте у меня появились свои музыкальные интересы. Узнав, что мне теперь нравится, он поморщился: «Не ожидал от тебя такого, это же для быдла». Я была очень расстроена. Только позже я поняла, что он пытался делать из меня продолжение себя, лепить из меня дочь-соратницу, которую хотел видеть рядом. Иногда казалось, что он воспринимает меня как партнёршу, а не как дочь.

Со стороны всем казалось, что мы идеальные папа и дочка. Он — бизнесмен, которого знает весь город. Я — активная, творческая девочка. Никто не видел, как мы жили на самом деле. Примерно в одиннадцать лет он начал комментировать мою внешность в очень странном ключе, например подмечал, насколько у меня выросла грудь. Ещё он кусал меня и облизывал. Когда я спрашивала, зачем он так делает, он говорил: «Просто так люблю тебя, что не могу сдержать эмоций». То же самое он говорил, когда трогал меня за ягодицы. Мне всё это не нравилось, неприятно было находиться с ним рядом. Но я не знала, как сопротивляться. У меня началась диссоциация с телом — это когда тебе кажется, что происходящее касается не тебя, а кого-то постороннего. Всё это привело к серьёзным психологическим трудностям — они и теперь мешают мне строить отношения и заниматься сексом.

В пятнадцать лет у меня началась депрессия. Если раньше я хорошо училась, то теперь оканчивала школу кое-как. Если я пыталась поговорить с папой о том, что мне плохо, тревожно, он говорил: «Так повесься или убейся». Он вообще часто передразнивал меня и не воспринимал всерьёз то, что мне казалось важным, а ему — нет.

Он часто выпивал. Однажды, когда я училась в школе, поздно вечером он ввалился в мою комнату и начал петь песни. Я стала снимать его на телефон, чтобы потом показать запись. Он разозлился: «Ты опять сидишь в телефоне ночью!», выхватил его у меня и разбил. Если он был недоволен мной, подходил и всем своим весом наступал мне на ноги. Мог ударить головой в лоб.

Отец много раз говорил: «Не нравится что-то — собирай вещи и уезжай». Но куда мне было ехать? В маленьком городе, где все друг друга знают и где даже на работу не устроиться? Я ведь ещё училась в школе. Да и даже если было куда уехать — я чувствовала себя зависимой от папы, как будто без него я ни на что не способна, неполноценная личность.

Однажды, когда он сильно меня обидел, я не выдержала и обозвала его козлом. Он накинулся на меня, стал бить. Больно ударил по голове — так, что у меня кружилась голова и тошнило. Я вызвала полицию. Но заявление у меня не приняли — моего отца ведь все в городе знают. Они пообщались со мной и, узнав, что я пью антидепрессанты, заявили: «Наверное, ты сама спровоцировала, от этих таблеток люди неадекватными становятся».

Вскоре после этого я всё-таки уехала от него — к счастью, в тот момент уже было куда. К тому же мне исполнилось восемнадцать лет, я окончила школу. Мне повезло: у меня был молодой человек, его семья приняла меня, я смогла пойти к психологу. И всё-таки до сих пор, когда я думаю об отце, мне хочется сделать что-то плохое, сильно избить его. А ведь сёстры Хачатурян не могли сделать ничего, у них не было такой возможности. Я знаю: насилие — это не выход. Но если ни правосудие, ни суд не работают, то есть ли выход вообще?

Думаю, у моей мамы всегда были психические проблемы. Часто людей с ментальными особенностями изображают буйными, не контролирующими себя. Но мама казалась очень милой и вежливой женщиной всем, с кем она общалась. Только я знала, что происходит дома.

Мама родила меня случайно — не успела сделать аборт. Она с детства мне об этом говорила. Не думаю, что у неё когда-то были материнские чувства. В два месяца у неё пропало молоко, и она отвезла меня жить к бабушке, а забрала только через год с лишним. Наша с мамой жизнь делилась на периоды. Я называю их обострениями и ремиссиями, хотя точно не знаю, насколько это правильно — ей ведь никогда не ставили конкретного диагноза. В периоды «обострений» с ней было невозможно общаться. Она давала мне пощёчины, запирала в туалете. За любую помарку в тетради заставляла просить у неё прощения на коленях, а потом говорила, что я прошу неправильно и надо начинать снова. Сгоряча она могла плеснуть в меня кипятком или запустить стулом — я всегда удачно уворачивалась, если в меня и прилетало, то в ногу, а не по голове. Хотя иногда мне не везло. Однажды мама плеснула на меня очень горячим чаем, и на щеке остался яркий красный след. Мама написала учительнице записку — мол, я себя плохо чувствую. В школу я не ходила, пока ожог не прошёл.

Но, кажется, больше, чем все физические наказания, на меня повлиял случай с котом. У нас жил кот, и я хорошо к нему относилась. То ли от проблем со здоровьем, то ли из-за поломанной психики он иногда ходил в туалет не туда, где положено. Мама наказывала его: брала за передние и задние лапы, как мешок, размахивалась и била о стену. Кот сначала орал, потом начинал хрипеть. Мне было шесть лет, я смотрела в ужасе. С одной стороны, меня учили, что мама всегда права, если она наказывает, значит, так и надо. С другой — невыносимо жаль было кота. Я плакала и не знала, что делать — против мамы я была беспомощна. Папа к тому времени уже не жил с нами и ничего этого не видел. Мы были с ней один на один.

Закончив наказание, мама забрасывала кота в санузел и запирала там, оставив без еды. Я приходила искать его и находила под ванной — он забивался в угол. Я размачивала печенье и кормила его тайком от мамы, а потом приносила ему воды в ладошках. Всё это продолжалось около года. Потом мама засунула кота в пакет и отнесла к отцу. Тот пробовал лечить его, кот прожил ещё какое-то время, но, кажется, недолго.

В какой-то момент я начала заикаться. Мама даже водила меня к логопеду. Но он не помогал, и я догадываюсь почему. Когда мы с мамой шли по улице и она держала меня за руку, она больно сжимала мои пальцы, как только я запиналась на каком-то слове. Конечно, от этого я начала заикаться ещё сильнее.

Папу я считаю довольно мягкотелым человеком. Он помогал деньгами, брал меня на выходные, но не заступался за меня. Может быть, он не знал, насколько всё плохо. Но ведь он не мог совсем не догадываться о происходящем. Мне кажется, ему проще было закрывать глаза.

Какое-то время он платил маме алименты, но потом понял, что она тратит их на пиво. Тогда он сказал: «Я буду сам покупать вам еду на эти деньги». Маме этот ход очень не понравился. Она регулярно заставляла меня звонить папе по телефону. Сама она включала громкую связь, садилась рядом и писала на листочке, что мне нужно говорить. Там были фразы в духе «У нас нет денег», «Мы голодаем». Если я чего-то не хотела говорить, она била меня ногой под столом или впивалась ногтями в шею. Как-то она написала на листочке: «Ты мне больше не отец». Я боялась маму, но не могла произнести вслух то, что она написала. Она побила меня.

С тех пор прошло много лет, и в целом я перестала заикаться. Но когда я говорю по телефону, заикание возвращается — поэтому я предпочитаю переписываться с людьми или встречаться лично.

Из-за мамы мне приходилось говорить отцу ужасные вещи. Он как будто не понимал, что она манипулирует мной — думал, мы и правда заодно. Впрочем, он исправно продолжал привозить нам еду. Позже я спрашивала у папы: «Почему ты ничего не сделал?» Он отвечал: «Ты ведь могла уйти от неё, если она тебя так мучила, почему же не уходила?» Но дело в том, что я не знала, могу ли я уйти. Я была ребёнком. Мне никто ничего не объяснял, отец не звал поехать с ним, не проявлял никакой воли.

Была и ещё одна причина, по которой я боялась сбежать от мамы. С детства она говорила мне, что я плохая, глупая, некрасивая. Что она не мучает меня, а наказывает за дело. В глубине души я верила в это. Я думала: вдруг, если я уйду к папе и бабушке, они узнают, какая я плохая? Я оказалась в эмоциональной зависимости от матери.

Иногда она говорила: «Убирайся к отцу на ***». Давала мне пакеты, чтобы я собрала вещи. Вся в слезах, я рассовывала одежду и игрушки по пакетам. Она приходила и вываливала всё на пол: «Ты не можешь ничего взять, это я всё купила».

Между «обострениями» у неё бывали «ремиссии». В такие периоды она могла обнять меня, могла купить одежды или игрушек. Устраивала дни рождения и приглашала моих друзей. Я каждый раз надеялась, что это затишье навсегда. Но мне никогда не было спокойно. Несмотря на все мои надежды, я понимала: «ремиссия» может кончиться в любой момент. И тогда мои новые вещи полетят в окно, а детский праздник кончится скандалом.

Когда мне было лет пятнадцать или шестнадцать, у нас разгорелась очередная ссора. Вдруг мы сцепились, начали хватать друг друга за волосы, драться. Я была в ужасе. Спрашивала себя: «Вдруг я такая же, как мама?» К этому возрасту я была уже более-менее самостоятельной — я ушла из дома и год прожила у папы. Правда, в итоге он переехал к своей возлюбленной и сказал мне: «Я хочу сдать эту квартиру, ты больше не сможешь здесь жить». Но к маме я не вернулась — пожила у бабушки, потом переехала к молодому человеку.

У мамы я с тех пор останавливалась лишь однажды — где-то на полгода. Я пыталась обсудить с ней то, что происходило между нами с самого моего детства. Что-то она отрицала, про что-то говорила, что я её вынудила. Когда речь зашла про кота, она заявила, что ничего подобного вообще не было. Мне было плохо, казалось, я схожу с ума. Ведь кроме меня и неё этих событий никто не видел. Я даже срывалась, начинала кричать: «Скажи, что это было!» Бесполезно. Она так ничего и не признала. Зато подала на меня в суд за то, что я не вносила квартплату за жильё, где мы вместе прописаны. Теперь она говорит, что собирается взыскать с меня алименты.

В моей жизни было время, когда я желала матери смерти. Долгое время я не позволяла себе злиться, но потом, после психотерапии, я отпустила себя, и оказалось, что во мне очень много злости. Сейчас всё уже лучше — я пью антидепрессанты и чувствую себя нормально. После всего, что произошло, я знаю: жертв домашнего насилия нельзя винить в том, что они «не ушли вовремя». Это невозможно. Если ты годами подвергаешься избиениям и унижениям, это меняет твоё сознание. История сестёр Хачатурян близка мне, я не считаю, что они виноваты в том, что произошло. Они не могли уйти, им не к кому было обратиться. А я по себе знаю — даже если формально у тебя есть пути к отступлению, на деле вырваться из круга семейного насилия почти невозможно. У меня ушли долгие годы на то, чтобы освободиться и начать собственную жизнь.

Кстати, у меня теперь есть свой собственный кот. Он знает, что ему можно ходить в туалет в любом месте, и я никогда его за это не накажу.