ЖизньЖизнь после каминг-аута: Рассказывают герои легендарного номера «Афиши»

Яна Мандрыкина

Я никогда не жалела об этом поступке, я же осознанно на это шла, думала, что я делаю, взвешивала, анализировала. Когда мне предложили интервью, я обсудила это со всеми своими друзьями-геями, банкирами, врачами. И все мне сказали: «Ян, ты что, с ума сошла, даже не думай рассказывать». И я сказала: «Окей, тогда это тем более нужно сделать, раз все так отговаривают».

Вышла разве что неловкая ситуация с моим псевдонимом: я не планировала никаких псевдонимов, думала, что будут имя и фамилия, но без фотографии, но меня уговорили сняться — тогда я попросила фамилию убрать. Редакторы решили поставить псевдоним «Михайлова». Хорошо хоть не Стася, было бы смешно.

Моя жизнь после интервью изменилась только к лучшему. Я могу сказать точно — это была моя переломная точка. Я себя стала абсолютно иначе ощущать. Когда прошёл эйфорический стресс, я поняла, что теперь сама себя приняла, сама себе доказала, у меня нет больше с собой никаких недомолвок.

Когда такое происходит, у тебя просто пазл складывается. Ты просто начинаешь жить свою жизнь и прекращаешь жить чужую. Раньше было так: день рождения для родителей, день рождения для друзей, день рождения для коллег. Пять или шесть разных жизней, каждая с чётко простроенным сценарием. Это же просто безумие. А после интервью это перестало быть нужным, и теперь я просто живу.

Вера Сковита

 Я помню день, когда давала интервью, место, обстановку — это было кафе, и люди время от времени подслушивали, улыбались, округляли глаза или уходили. А сам день выхода номера не помню. Я точно купила несколько экземпляров и подарила кому-то, в итоге у меня самой нет этого журнала. Те, кто делились впечатлениями, говорили, что это здорово, классный опыт. Несколько моих знакомых тоже дали интервью для этой публикации, и я узнала об этом по факту. С кем-то я познакомилась позже, и случайно выяснилось, что мы «из одного номера».

Реакция в соцсетях была в основном от подписчиц паблика, который я в тот момент админила с подругами. Некоторые из них внимательно следили за тем, что пишут и делают админки. Мне кажется, если бы было фото, сообщений было бы гораздо больше. Кому-то из моих друзей или подруг могло не понравиться само интервью: звучало слишком категорично, будто я всех мужчин презираю, а опыт общения с ними обесцениваю. А это не так. Но в любом случае негативной обратной связи я не получила.

Общее ощущение, что людей учат всё делить на белое-чёрное, на друзей-врагов

Я бы с удовольствием переехала в другую страну. Жить здесь с момента выхода журнала стало гораздо сложнее и морально, и эмоционально. Работу я поменяла, в том числе из-за кризиса в отношениях России с другими странами. Я ушла из иностранной компании на фриланс. Сейчас занимаюсь преподаванием и переводами. Мне бывает некомфортно обсуждать с окружающими некоторые темы, потому что я против ксенофобии, нетерпимости и стравливания. Мне хочется жить в мире, где люди априори уважают друг друга, ценят инаковость, берегут себя и близких, аккуратны в своих высказываниях. Я выгорела как активистка, и мне хочется просто жить в безопасности и заниматься саморазвитием, а не выживать и что-то доказывать. Единственная причина, по которой я остаюсь в России, — у меня недостаточно денег.

По моим ощущениям за последние пять лет появилось настроение враждебности и опасности, оно транслируется через государственные СМИ. Помню, что в первые годы в Санкт-Петербурге я восхищалась людьми, свободой, возможностями, участием в акциях. Сейчас даже поездка в транспорте может быть потенциально небезопасной. Мне кажется (возможно, из-за усталости), что многие люди стали ещё нетерпимее к тем, кто выглядит необычно или транслирует альтернативные идеи. Общее ощущение, что людей учат всё делить на белое-чёрное, на друзей-врагов. При этом радует, что часть людей, наоборот, стала внимательнее читать, слушать и анализировать поток информации, феминистское движение внезапно стало ощущаться везде. Многие люди в моём окружении и не только стали говорить о личных границах, о вариативности, о здоровье (ментальном, эмоциональном и физическом), о ценности здоровых отношений. Как будто степень отчаяния и мрака на уровне государства повлияла на то, что у людей появились силы сопротивляться, беречь себя и создавать новое. Это здорово.

Александр Смирнов

  День, когда вышел тот знаковый номер «Афиши», я помню отлично. Писал какие-то пресс-релизы и поглядывал на часы — ждал обеда. Около полудня вышел на Тверскую и купил два экземпляра журнала в ближайшем киоске. Понимал, что один оставлю себе, а другой положу на стол начальнице. Для меня было важно, чтобы коллеги (Александр был сотрудником московской мэрии. — Прим. ред.) прочитали интервью с моей подачи.

В конце рабочего дня, выходя из кабинета, подошёл к столу пресс-секретаря заместителя мэра и протянул журнал. Сказал, что в нём есть большой материал обо мне. Добавил, что текст скандальный, и ушёл домой. В тот же вечер мне позвонила начальница и сказала, что полностью меня поддерживает.

На следующий день на работе была напряжённая обстановка. Мне казалось, что теперь все только и обсуждают мой публичный каминг-аут. Было некомфортно, хотя никаких оскорблений в мой адрес не звучало.

Ещё через день всё та же начальница позвонила и сказала, что хочет встретиться с мной вечером после работы. Пересеклись мы около десяти часов в каком-то люберецком кафе. Понятно, что ни о чём хорошем говорить со мной не планировали. Первое, что я услышал, развеяло все сомнения. «Саша, ты никогда не думал уехать из страны насовсем?» — сказала она. «Даже так?» — спросил я. Следующие двадцать минут меня вынуждали уволиться добровольно. Ситуация была обрисована таким образом, что либо увольняюсь я, либо разгоняют весь наш отдел. «Сам понимаешь, Марат (вице-мэр Москвы Марат Хуснуллин. — Прим. ред.) — мусульманин, он этого не поймёт, да и вообще решит, что я подставила его перед выборами», — сказала мне начальница прямо. Заммэра действительно не понял бы, не факт, что стал бы увольнять всех подряд, но в тот момент в кафе мне реально казалось, что я всех подставил. Судьбы матерей-одиночек, перспективы выплаты ссуд в банках, ежемесячные платежи за арендованное жильё и учёбу детей — всё внезапно начинало зависеть от моего решения. Так мне объяснили. Как бы я ни поступил, было ясно, что отношения с моими тогдашними коллегами изменились раз и навсегда. Я ушёл. Через день уволился. Никого из сотрудников пресс-службы я больше не видел.

Жизнь изменилась, и не только потому, что я остался без работы. После материала в «Афише» в течение полугода я дал ещё несколько десятков интервью по теме защиты прав ЛГБТ. Журналисты и продюсеры выходили на меня сами, и я никому не отказывал в комментариях. Тогда я ещё верил, что можно что-то изменить, был весь в борьбе. Затем на одной из акций протеста меня побили скинхеды и задержала полиция. Но вывод я сделал другой — в акции, которая активно анонсировалась, приняли участие десять человек. На всю Москву — десять человек! С уличным активизмом в России я решил завязать.

Желание донести людям свою правду никуда не исчезло, поэтому основной площадкой просветительской борьбы стал фейсбук. Вначале я даже не понимал, что большинству гомофобов не нужны ответы. Люди часто спрашивают не для того, чтобы разобраться в сложном вопросе, а чтобы унизить. Довольно долго я не обращал внимания на оскорбления и отвечал по существу. Но даже если игнорировать оскорбления, не факт, что конфликт удастся погасить. Когда человек настроен воевать, он будет воевать. Угрозы в социальных сетях — отдельная глава того периода. Стоит сказать, что мой фейсбук всегда был открыт для комментариев незнакомых людей. У меня никогда не было текстов «для своих». В какой-то момент желающих разобраться со мной лично стало слишком много. И гипотетические угрозы в личке переросли в телефонные звонки с неопределяемых номеров. Потом была оскорбительная надпись в подъезде. Я не понимал, как можно было себя обезопасить. В социальных сетях обидчика легко заблокировать, а в реальной жизни? Я старался меньше выходить на улицу, благо дистанционная работа по написанию рекламных текстов это позволяла. А потом улетел на отдых в Испанию. Всё ещё не допускал мысли об иммиграции.

Именно в Испании впервые осознал свою, скажем так, популярность. В одном из ночных клубов ко мне подошёл незнакомый парень и сказал по-русски, что он мой подписчик в фейсбуке. Было приятно.

Из России я уехал осенью 2014 года, через полтора года после материала в «Афише». Вынужден был уехать. Посчитал, что пришло время подумать о собственной безопасности. Улетел в США без языка, без особых денег и без чётких планов на жизнь.

Начинать всё сначала в сорок лет очень сложно. Начинать всё сначала в чужой стране — вдвойне сложнее. Но я ни разу не пожалел о том сотрудничестве с «Афишей» и решении уехать из России. Я прилетел в Нью-Йорк за безопасностью и свободой, и я их получил. А когда говорят, что мы (русские) никому тут не нужны, я вспоминаю, что я и в своей родной стране никому не был нужен, мягко говоря.

Я продолжаю активную жизнь в фейсбуке, рассказываю о жизни в Нью-Йорке и всё реже воюю с идейными врагами. Но иногда неожиданно для самого себя могу сорваться. Например, заблокировал одного из героев того самого радужного выпуска «Афиши». Незнакомец вдруг начал доказывать мне, что масштабы гомофобии в России преувеличены, да и вообще, он дескать, не верит, что я был вынужден уехать из-за угроз. Ему, с его слов, никто после материала в «Афише» не угрожал. Правда, тут же выяснилось, что в том номере он выступал под вымышленным именем, текст не сопровождался фотографией, да и вообще он рассказывал не о фактах дискриминации или убийствах, а о походах в ночные клубы. Такой вот персонаж. Кстати, считает себя патриотом. А мне, к счастью, ещё со школьных времён ближе были идеи космополитизма.

Пётр Воскресенский

  Честно говоря, от интервью «Афише» осталось лёгкое впечатление: изменения, происходившие в нашем обществе, не казались тогда столь гнетущими, а сам номер журнала не увидел никто из моих знакомых, кто не имел бы отношения к активизму.

Я один из сооснователей правозащитной ЛГБТ-организации «Выход», но сейчас наши пути разошлись. Я консультирую «Солдатских матерей» по медицинским вопросам — о предоставлении людям призывного возраста отсрочки по медицинским показаниям или освобождения от армии. Но моей основной работой остаётся медицина, я до сих пор практикующий врач-реаниматолог. В активизм и в медицину я пришёл по одной и той же причине. Из-за пассионарной мысли, что надо делать мир вокруг лучше и помогать людям.

А с другой работы, узнав о моей ориентации и правозащитной деятельности, меня уволили. Там был совершенно безобразный скандал с криками и оскорблениями

Пациенты никогда не задавали вопросов о моей активистской деятельности: когда человек приезжает в реанимацию, он вообще редко способен сказать что-то вразумительное, иногда даже не узнаёт близких. С коллегами всё было сложнее. На одной из моих работ всем всё обо мне стало известно. Однажды я установил на телефоне программу Viber и не нажал там какую-то галочку, поэтому она синхронизировала с новым аккаунтом все мои социальные сети. Так что коллеги увидели, как я на фоне радужного флага штурмую всякие баррикады. Они, конечно, очень удивились, но продолжили жить дальше. А с другой работы, узнав о моей ориентации и правозащитной деятельности, меня уволили. Там был совершенно безобразный скандал с криками и оскорблениями. Сначала я был шокирован этой ситуацией, очень расстроен, а потом подумал, что это и есть защита от не очень приличных людей.

Оскорбления в социальных сетях мне пишут практически всё время, для меня это повседневность. Я в целом никак не реагирую, просто отправляю людей в бан, потому что дискутировать с ними бесполезно. Вернее, может быть, и полезно, но когда на вас сыплется такой вал негатива, проводить какую-то терапевтическую беседу с каждым из гомофобов и человеконенавистников невозможно, ресурсов не хватит. Ну и опыт показывает, что очень многие из них просто тролли, которым доставляет удовольствие причинять людям страдание.

  Я случайно узнал, что мои друзья вовсю раздают интервью «Афише», что готовится такой номер. И подумал, хм, как интересно. Мы тогда работали на «Дожде» с Олей Уткиной, которая, собственно, была одним из авторов проекта. Я к Оле подхожу и говорю: «Слушай, а чего меня не спрашивают? Я же гей». Она говорит: «Интересно, и правда почему. А ты открытый?» Я отвечаю: «Ну как, для друзей открытый, публичных заявлений никогда не делал, но готов». Взыграло гусарство, было ощущение — я же смелый, чего молчать. Оля пришла на следующий день на работу с четырьмя бутылками белого вина. Мы страшно напились в гримёрке, и я вывалил ей всё, что только можно было вывалить.

Когда вышел номер, я позвал маму на ужин и сказал: «А ты не хочешь в Питер съездить? Не хочешь развеяться?» С мамой, в принципе, у меня и до этого были разговоры, но я понимал, что мне нужно куда-нибудь её отправить на время, чтобы эта история улеглась. Она говорит: «А что такое?» Я: «Ну, просто завтра выйдет такой вот номер журнала „Афиша“, ты, конечно, про меня и так всё знаешь, но, может быть, тебе будет неприятна эта публичность, вдруг кто-то из знакомых не в курсе, тебе начнут звонить, спрашивать, да вы что, неужели ваш сын голубой». Она сказала: «Твоя жизнь — что хочешь, то и делай, я знаю, что ты вечно куда-то лезешь, не можешь спокойно жить».

А на работе меня круто встретили. То ли Наташа Синдеева, то ли Саша Винокуров (основатели и инвесторы «Дождя». — Прим. ред.) подошли с журналом: «Ну давай, подпиши, что ли». В том материале был ещё один человек с «Дождя». И мы, конечно, все говорили о важности свободы и открытости. Но мне всё равно было не по себе от того, что я там наговорил, слегка стыдно за все эти интимные подробности. Мои предпочтения в сексе не должны становиться предметом всеобщего знания, я не должен обязывать монтажёра или осветителя знать, с кем я сплю. Но как-то так само собой вышло.

Многие люди писали мне благодарности в соцсетях, подходили на улице, знакомились в барах, типа, привет, спасибо за этот поступок, горжусь тобой. Где-то неделю всё кипело, гремело. Куча людей добавились ко мне в друзья — и никто не хейтил. Ну или просто на радостях я эту информацию в себя не пускал. Тогда была другая эпоха. Сейчас, после истории с Жириновским, 90 % того, что я получил, — угрозы, негатив, мат. А тогда нет, была какая-то добрая волна.

У меня никогда не было ощущения, что всё зря. Я всегда друзьям, знакомым геям говорю: лучшее, что с вами может случиться, — это каминг-аут, вы открываетесь, и это больше никогда нельзя будет использовать против вас. У вас не может быть ни одного комплекса, страха, вы понимаете, что скомпрометировать вас нечем, негде, к вам невозможно придраться, вас нельзя напугать, невозможно шантажировать, потому что вы сами всё уже рассказали. И эта максимальная честность освобождает и раскрепощает. Я не то что не жалел о том номере, а с удовольствием сделал бы это ещё раз, появись такая возможность. Ты переживаешь нечто вроде очищения — как будто проходишь ритуал.

«Афиша» вышла в 2013-м, во всех нас была тогда небольшая уверенность, что такими поступками, такими журналами, такими откровенными разговорами мы что-то можем поменять в головах, отмотать назад. Мы думали, что у нас есть право, сила и голос. Казалось, что у нас есть даже возможность выбора — от президента и супа в ресторане до того, с кем спать. Но оказалось, что ничего этого всё-таки нет.

Виталий Матвеев

  Когда журнал вышел, я испытал смешанные чувства, потому что моя история на общем фоне показалась мне довольно несвязной и бестолковой, но в любом случае было приятно, что «Афиша» это сделала. Это важно было сделать. И сейчас, несмотря на законодательство и все сложности, нужно продолжать людей просвещать. Лично мне поучаствовать в инициативе «Афиши» было несложно: я независим, довольно рано покинул родительский дом и всегда существовал в гармонии и взаимопонимании с собой. Наверное, могу назвать себя психологически сильным. Но я понимаю, что для многих людей такое интервью стало большим подвигом, ведь речь идёт о стране, где есть масса причин опасаться предания твоей ориентации огласке, и многих этим шантажируют. Для меня же открытость — это свобода: не нужно ни от кого скрываться, придумывать какие-то истории.

Родителям я всё рассказал ещё одиннадцать лет назад, как только сам в себе разобрался и вернулся в Россию после трёх лет работы за рубежом — сначала в Англии, а потом в Японии, куда уехал практически сразу после защиты диссертации. Признание произошло почти случайно, разговора я не планировал. Дело в том, что один из моих друзей после развода с женой через какое-то время начал встречаться с парнем. Моя мама узнала о разводе и поинтересовалась, как у них теперь дела. Я и рассказал, что всё хорошо и что оба уже устроили новую личную жизнь. С кем устроили, тоже рассказал, поскольку мой друг — открытый гей и информация секрета не представляла. Повисла пауза, за которой последовал уточняющий вопрос с соответствующим эпитетом в адрес моего друга. До сих пор помню, как резануло слух это слово, а в висках застучало. Разумеется, оскорбление я воспринял лично, но в ответ лишь попросил выбирать слова, когда речь идёт о моих друзьях. Маму такой ответ насторожил, и она продолжила: «Что ты его защищаешь? Может, ты тоже?» Я сказал: «Да. Может, я тоже. Фото моего парня вы только что видели». В Японии я встречался с парнем из Израиля. Родители видели нас вместе на фотографиях, но в подробности я их не посвящал, поэтому по умолчанию он проходил как друг.

Что до отца, то он знал, что я атеист и для меня слово «грех» большого смысла не несёт. К моему удивлению, уже через минуту мы с ним совершенно спокойно обсуждали какие-то околонаучные вопросы, на которые разговор перешёл с темы «естественности и неестественности гомосексуальности». Вскоре вернулась мама. По её виду было понятно, что она переносит известие гораздо тяжелее. Довольно долго она вообще ничего не говорила и лишь нервно переключала каналы телевизора. В конце концов, её прорвало. Думаю, и без деталей понятно, что ничего приятного я не услышал.

Дело в том, что именно с мамой у меня всегда были самые близкие отношения, поэтому такая реакция меня просто шокировала. Отца, похоже, тоже. В то время я жил в Москве, а у родителей просто гостил в Тульской области. Тогда я впервые в жизни просто ушёл из дома посреди ночи — ночевать в гостиницу. Пока я собирался, меня буквально колотило, а отец не переставал говорить маме, что она неправа, и просил её извиниться передо мной. Помню, как меня это поразило, поскольку я всегда представлял, что именно с ним будет больше проблем, а вышло так, что именно он встал на мою защиту.

Утром я уехал в Москву, но уже на следующий день родители мне позвонили и сказали, что всё в порядке. Мама сказала: «Всё нормально, мы тебя любим». А отец добавил: «Не глупи, приезжай обратно». Возможно, мне везло, но за все эти годы я ни разу не столкнулся с открытой негативной реакцией на мою ориентацию. Я также убеждён, что открытость в этом вопросе — главный способ борьбы с мракобесием. А вообще с возрастом особенно отчётливо начинаешь понимать, что круг людей, чьё мнение на твой счёт имеет значение, весьма ограничен. Мнение большинства не важно: жизнь коротка и всем не угодишь.

Владимир Мусаев

  Когда готовился тот номер журнала «Афиша», я уже планировал уехать из России, поэтому мне было проще, чем многим людям, которые совершили этот храбрый поступок. У меня никогда не было сожалений, я был рад, что мне довелось в этом поучаствовать.

Я уехал, потому что мой молодой человек сделал мне предложение и мы собирались жить вместе. Кому-то нужно было переезжать, мне в Лондон или ему в Москву. Выбор был очевиден. У нас была большая свадьба, у нас всё хорошо. Недавно мы каким-то образом купили квартиру, я до сих пор не могу это осознать.

После выхода журнала меня несколько раз узнавали в Лондоне и спрашивали об этой публикации. В Москве не было такого, правда, один раз на одном консервативном новостном портале был довольно негативный фидбэк. Я ещё думал по дороге в Москву, а вдруг меня сейчас прямо на паспортном контроле остановят. Но ничего такого не случилось.

Я ещё думал по дороге в Москву, а вдруг меня сейчас прямо на паспортном контроле остановят. Но ничего такого не случилось

Мы — я и мой муж — стали странным образом лицом «гей-пропаганды», раз в два-три месяца мне присылают разные ссылки на материалы об этом. Фотографии с нашей свадьбы просочились куда-то, хотя в фейсбуке они закрытые, и теперь их используют, чтобы иллюстрировать новости про «гей-пропаганду» Америки. То есть фотографии, где мы режем пирог, используют как стоковые.

Мне советовали даже пойти в суд. Но мы решили этого не делать. Почему? Наверное, потому что мы хорошо выглядим на этих фотографиях, мы там счастливы. Если кто-то против гей-браков, пусть посмотрит на снимки и сделает вывод.

Сейчас я даже не могу представить, как это, когда тебе неловко держать своего парня за руку, а на работе приходится что-то скрывать. Я жил с девушкой, которая была моей соседкой и моей «девушкой» на работе. Все думали, что мы встречаемся. Я не могу понять, как делал это тогда. А тогда не мог представить, как будут жить сейчас.

Спустя пять лет я просто не помню, как это было раньше, потому что быть геем в Лондоне абсолютно естественно и нормально. Моя жизнь кардинально изменилась за последние пять лет в лучшую сторону.

Дмитрий Курмышев

  На самом деле тот день был одним из самых обычных — помню, я сидел в офисе, а кто-то из моих коллег подошёл ко мне с номером и сказал: «Ну всё, ты теперь звезда». Честно говоря, я даже не сразу понял, о чём речь. А потом коллега положила журнал на мой стол, и я подумал: «Блин, скорее бы посмотреть».

Ещё я помню, как мне не понравилась моя фотография — и меня сверлила мысль, что теперь вся страна будет смотреть на меня на фотографии, которая мне не нравится. Потом я показал журнал своей маме, и она очень гордилась мной, несмотря на то, что поначалу была не слишком счастлива, что всё так. Но суть в том, что мамы любят нас такими, какие мы есть, и принимают нас. Моя мама самая лучшая.

Этот номер я показывал нескольким друзьям, но не с целью похвастаться, что я в журнале, а чтобы показать: это не так страшно — говорить открыто на всю страну, что ты гей. В то время у меня была куча друзей, которые спрашивали, как я рассказал об этом своим родителям, как поделился с друзьями, как изменилась моя жизнь.

Наоборот, после выхода журнала я получил много фидбэка — люди находили меня и писали, что им очень понравилась история и что это вдохновило их на то, чтобы быть более открытыми и жить своей жизнью.

Мне кажется, через неделю писать перестали, всё утихло, и жизнь моя какой была, такой и осталась. С работой тоже не было никаких проблем. Что изменилось в России? Мне кажется, тут гораздо интереснее было быть геем лет десять-пятнадцать назад. В тот момент гей считался бунтарём. Помню, было больше интересных мероприятий, больше клубов, люди были креативнее. Хотелось выделиться. Я был одним из тех, кто так и поступал, — это отражалось и в одежде, и в поведении.

Сейчас даже гей-мероприятия, на которых я выступаю, ничем не отличаются от обычных вечеринок, кроме того, что девушек там меньше. Люди ведут себя обычно — я этому даже рад. Сейчас уже сложно отличить гея от натурала. Наверное, это хорошо. Хорошо, когда всем хорошо. Люди перестали конфликтовать на эту тему. Сейчас быть геем в России нормально.

Анна Ермолаева

  Честно говоря, я лучше помню день интервью и как нас фотографировали. К тому моменту я уже была везде открытой, и на учёбе, и на работе. Поэтому для меня это было скорее интересным опытом. Хотелось поговорить на какие-то политические темы, тогда мы ещё очень усердно занимались активизмом. А ещё хотелось поддержать моего партнёра — для неё это был большой шаг.

Мы ходили на митинги по поводу выборов, на ЛГБТ-митинги тоже ходили. В какой-то момент по «Болотному делу» посадили моего хорошего знакомого Алексея Полиховича. Ещё какое-то время я ходила протестовать, а потом всё сошло на нет, потому что после принятия некоторых законов стало страшновато. Я никогда особенно не лезла в первые ряды, моё физическое и моральное здоровье всегда было для меня чуть важнее. Когда стало объективно опасно — тебя уже могли не только побить, но и посадить, то есть можно было потерять огромную часть жизни, — я отошла в сторону.

В какой-то момент посадили моего хорошего знакомого Алексея Полиховича. Ещё какое-то время я ходила протестовать, а потом всё сошло на нет, потому что после принятия некоторых законов стало страшновато

Я из тех везучих людей, для кого каминг-аут прошёл очень лайтово со стороны и семьи, и друзей: я всегда как будто сталкивалась с нужными людьми и всегда это было довольно просто. Но я хотела, чтобы моя история стала резонансной. Я хотела, чтобы это вызвало бурю. Пусть бы говорили негативное. Мне хотелось, чтобы люди, с которыми я работаю, люди, с которыми я учусь, тоже её прочитали. Но, к сожалению, до них это не дошло, был даже момент разочарования.

Как изменилась моя жизнь? Мы разошлись с девушкой, с которой к тому моменту встречались четыре года, все подросли. Работа, дом, карьера. Политики в моей жизни теперь нет в принципе, стараюсь не обращать на неё особого внимания. Ориентацию я не сменила, «возрастным» это не оказалось — как встречалась с девушками, так и встречаюсь. Жизнь просто течёт немного в другом русле. Сейчас я больше акцентирую внимание на том, как устроить свою жизнь, потому что хочется, чтобы в какой-то момент появились дети. Хочется, возможно, переехать. Я пыталась уехать в Берлин, чтобы устроить свою жизнь там. К сожалению, не получилось. Ближайшая пятилетка для меня — именно о том, как уехать отсюда. Я люблю Москву, люблю здесь жить, люблю родителей, но чувствую, что в итоге для своих детей, как и большинство людей, наверное, выберу что-то другое.

  Сам день, когда вышел журнал, я не помню, но помню то время. Мне написали несколько человек, которые сопоставили меня с текстом — в журнале ведь не было моих фотографий. И, наверное, подумали: да, похоже, это он. Но я бы не сказал, что я проснулся знаменитым.

Моя семья живёт в другом городе, в другом часовом поясе. И в те редкие минуты, когда мы встречались, предпочитали обсуждать какие-то насущные проблемы. Плюс у меня бабушка в тот момент болела, и если честно, фокус в семье был смещён в эту сторону.

Изменилась ли как-то моя жизнь? Возможно, она изменилась внутри меня. На самом деле я не из скрывающихся. Когда меня спрашивают: «Какой ты гей: открытый, закрытый?» — я говорю, что я не закрытый гей. Грубо говоря, я не хожу каждый день с транспарантом и радужными флагами, но когда меня спрашивают (так было и до публикации), я отвечаю как есть. Но для меня интервью всё же было какой-то формой каминг-аута, он же всегда делается для себя, а не для общества. Как минимум это была очередная ступенька каминг-аута, скажем так. Для меня это был поступок, после которого я несколько переосознал себя в пространстве.

Как минимум это была очередная ступенька каминг-аута. Для меня это был поступок, после которого я несколько переосознал себя в пространстве

Это история про принятие себя. В детстве ты думаешь, что никогда не умрёшь, а в тридцать, к примеру, понимаешь, что, скорее всего, умрёшь, особенно если у тебя уже умер одноклассник. Быть геем в семнадцать лет, в тридцать пять лет и в шестьдесят лет — это совершенно разные состояния. В шестнадцать у тебя играют гормоны, тебе просто хочется секса. В двадцать пять тебя отбрасывает в какую-то ваниль, в чувства. Потом понимаешь, что ты с этим умрёшь, и, грубо говоря, перекладываешь это осознание на общую линейку жизни. Заявляя об этом обществу, я, по сути, принял тот факт, что это всерьёз и надолго.

Я сказал себе этим поступком: «Да, я вырос, я гей, и, скорее всего, ничего никогда не поменяется, поэтому надо думать, как с этим жить дальше». Появилось долгосрочное планирование. Какие-то друзья завели детей: кто-то суррогатных детей, кто-то с лесбиянками, кто-то с гетероженщинами. Я тоже стал думать: а как я хочу встретить тридцать пять, сорок пять, пятьдесят пять лет? Хочу ли я быть одиноким человеком, хочу ли я завести детей каким-то способом? Мне кажется, это вопросы обычного человека. У меня прошли юношеские, романтические представления об отношениях между людьми. Теперь, когда я с кем-то встречаюсь, включаю внутреннюю прагматику, задаю себе вопрос, что будет дальше, как мы будем жить. Раньше я об этом никогда не задумывался. У меня нет проблем с жилплощадью — видимо, я просто стал взрослым человеком.

Руслан Саволайнен

  Та публикация не была для меня буквальным каминг-аутом, я жил открыто с окончания школы. Но первый месяц после выхода журнала был не самым приятным. Дело в том, что в интервью я рассказывал о времени, которое провёл в движении «Наши», из которого к тому моменту уже ушёл, и даже поменял фамилию. В ответ я получил сотни сообщений в твиттере и «ВКонтакте» — полетело, что «никогда у нас п***расов не было», «ты что придумал?» и прочее. Потом бывший глава питерского отделения Леонид Курза написал, что «такой был в „Наших“ несколько лет, просто у него была другая фамилия». В общем, мне прислали много оскорблений и угроз.

Поначалу я реагировал на комментарии, что-то отвечал. Становилось не по себе, когда я читал, что обо мне пишут — казалось, что я действительно сделал что-то не то. Было странное чувство вины, хотя я понимал, что меня просто травят, оскорбляют, обвиняют в том, что я лжец, который придумал себе часть биографии. Но об интервью я не жалел. Просто стал реже заходить в социальные сети.

В 2008 году я стал активистом ЛГБТ-группы «Выход». К моменту выхода журнала я уже пять лет этим занимался, а сейчас то, что я делаю в «Выходе», — моя профессия. В нашей организации десять разных программ. Я занимаюсь координированием волонтёров, организацией международного фестиваля, помимо этого я работал в организациях, которые помогают детям с особенностями развития, занимался вопросами экологии, профилактики ВИЧ.

Что касается перемен, сообщество, как мне кажется, сейчас стало более сплочённым и сильным. А общество — более гомофобным. Но у меня нет ощущения, что моя работа бесполезна — мы выступаем сдерживающей силой. Если бы не было ЛГБТ-активизма, всё откатилось бы назад гораздо дальше.

У меня появлялись мысли, что жить в другой стране может быть приятнее и безопаснее, но я не предпринимал никаких шагов к отъезду и сейчас не планирую этого делать. Мне нравится мой город, моя страна, я здесь родился. Почему я должен куда-то бежать? Здесь моя семья, здесь у меня любимые люди, друзья.

Время от времени мне пишут гадости в соцсетях, но происходит это редко. Недавно была странная ситуация: мне написала девушка, она сделала скриншоты ЛГБТ-групп, в которых я состою, и спросила, в курсе ли моя семья и мои друзья. А потом потребовала у меня денег в обмен на обещание не распространять информацию среди моих знакомых. В ответ я скинул пару своих интервью и сказал, что, кажется, читать — более интересное занятие.

Ирина Скетч

  Я помню тот день, было ощущение, что я ввязалась в авантюру, и вообще было много противоречивых эмоций. О моих отношениях знал узкий круг друзей, родственники тогда ещё были не в курсе. Казалось ли мне, что всё это зря? Да, в какой-то момент такая мысль возникла, я чувствовала себя не в своей тарелке, оголённой, что ли, у всех на виду, стало страшно, что хозяйка квартиры прочтёт и устроит разборки. Я никогда не боялась публичности и внимания к себе, но выставить на всеобщее обозрение эту сторону своей личности оказалось действительно сложно. Хотя высказывалась я в надежде, что моя история поможет что-то изменить. 

Как ни смешно, моя жизнь с тех пор действительно изменилась кардинально. Четыре года назад мы расстались с Катей (бывшая девушка Ирины, о которой она рассказывает в интервью «Афише». — Прим. ред.). Это был очень сложный, долгий и мучительный разрыв (мы были вместе шесть лет), но отношения себя изжили, и нужно было двигаться дальше, мы обе понимали это. Год назад я вышла замуж и недавно родила второго сына. С Катей общаться до сих пор тяжело, хотя мне её очень не хватает, мы ведь стали родными. Сын с ней общается, иногда они ходят в кафе или ещё куда-то.

Как ни смешно, моя жизнь с тех пор действительно изменилась кардинально. Четыре года назад мы расстались с Катей. Это был сложный, долгий и мучительный разрыв

Что касается нашей страны — ничего в лучшую сторону не поменялось. Сейчас у меня появилась возможность оказаться «по другую сторону», у меня есть муж, я такая «как надо». Это в миллион раз проще. Я могу рассказать на работе, как провела выходные, не подбирая слов, да и вообще, жить не оглядываясь. И так повсюду, в разговоре с соседями, во всех госучреждениях, садиках-школах, где раньше мне приходилось выступать в роли «матери-одиночки», — сейчас я могу задействовать мужа. Жаль, что люди наверху, которые с такой лёгкостью решают серьёзные вопросы, касающиеся очень личных вещей, не могут «побывать в чужой шкуре».

  Всю жизнь я был уверен, что миру на меня плевать, как и мне на мир. Журнал вышел, я сказал то, что хотел сказать. Вот и всё. Никакой экстраординарной реакции я не помню. Возможно, что-то было в комментариях, из-за чего я мог переживать, но ничего конкретного в голове не отложилось.

Мою жизнь это не поменяло. Все, кому надо было, и так знали. У меня никогда не было проблем, связанных с сексуальной ориентацией, и я не определяю окружающих через неё. От коллег и друзей я ничего не скрывал и не скрываю, но одновременно не афиширую. Живу обычной жизнью, которая вряд ли на кого-то может произвести впечатление. С большим трудом с кем-то знакомлюсь, потому что я довольно закрытый человек и редко оказываюсь за пределами круга, к которому привык. Правда, я живу в пузыре Садового кольца, по которому нельзя судить о том, что происходит не только в России, но даже в Москве.

Я не хочу переезжать куда-нибудь в первую очередь из-за рабочих связей и карьеры. Я положил двадцать лет на то, чтобы чего-то добиться тут. Все мои навыки сводятся к тому, что я знаю много людей, благодаря которым делаю какие-то проекты, связанные с журналистикой, рекламой и организацией мероприятий. Так я зарабатываю на жизнь. Я не врач и не архитектор, которые пригодятся в любой другой стране, и я уже не в том возрасте, чтобы налаживать новые социальные связи.

Из-за возраста же ситуация с удачным замужеством маловероятна. Да и в целом я люблю Москву, мне нравится всё, что тут происходит. Да, тут мало простора для знакомств, для секса, мало свободы в гей-жизни. Но так случилось, что я гей-жизнью не живу, поэтому меня это касается довольно опосредованно. За тем, чего мне не хватает здесь, я могу съездить в Берлин.

Ещё очень увлекательно наблюдать за тем, как ребята, которые намного моложе меня, пытаются вывести квир-культуру в общественную повестку. Появился прекрасный гей-зин «Открытые», раз в месяц проходит нестыдная гей-вечеринка Popoff Kitchen, очень много образовательных текстов можно прочесть на Wonderzine, в конце концов, люди смотрят смешные шоу вроде «RuPaul’s Drag Race» или «Queer Eye» и постепенно меняют своё отношение к гомосексуалам, да и вообще к людям, выбивающимся из некой «нормы». Хочется верить, что мы придём к тому, что границы нормы внутри не только Садового кольца, но и всей страны, будут намного шире, а толерантность к образу жизни или внешнему виду окружающих победит самые бредовые законы.