ЖизньОтрывок: Сёстры милосердия времён Первой мировой о буднях войны, сексе и смерти

О войне

---

Сейчас катались на лыжах по Волге. Лёд ещё не занесён снегом. Слабый свет луны освещает город, далеко-далеко горят звёзды и признак скорой метели — ветер — оттуда, с неба. Скоро, может быть, мы будем сидеть в такие ночи в окопах, грея носы огоньком папиросы. Я и Елена решили ехать на позицию в солдатских одеждах. Зануда вчера спросил меня:

— А вы, сестрица, я слышал, собираетесь на позицию?

— Да.

— А вы не сестрой поезжайте, а добровольцем. Поедемте тогда вместе, будем служить в разведочной команде, я научу вас стрелять.

— Смотрите, Зануда…

Перед перевязками мы решили переговорить с Занудой о том, как можно попасть в армию. Он был в третьей палате, мы вызвали его в коридор и стали таинственно разговаривать. Сразу же около засуетились Маша, Матвей, мешая разговору и подслушивая. Зануда нам объяснил всё. Надо садиться вместе с воинским поездом, а потом явиться в штаб с заявлением, что желаем служить, например, в разведочной команде. Нас как добровольцев примут сразу. Днём мы можем сидеть во время боя в окопах и перевязывать раненых, а ночью отправляться на разведки. Если наткнёмся на вражеский разъезд, то стрелять не надо, а лучше постараться бежать или брать в плен. Мы с Еленой сошьём себе шинели, купим шапки и сапоги. Я в бешеном восторге от предполагаемого плана.

Многие зовут наш план безумием, экзальтированностью, но чем виноваты мы, чёрт возьми, что родились не мужчинами? Перемышль взят, Ярослав взят, нас бьют… И оставаться здесь, ничего не делая? Увеличивать собой процент оставшихся бездельничающих женщин, что ли? Нет, нет и нет… Славы мне не нужно, любовь надоела, богатства никогда не достигнуть… Бороться за свободу значит лишиться свободы, ничего не сделав… Впереди нет такой цели, чтобы остановиться. Я так хочу, и я за всё отвечаю. Пойте, ландыши, тихую песню, пойте о лесах моей родины, которую я люблю безгранично. Свой народ, свои реки, эти ландыши, сорванной загорелой грубой ручкой ребёнка, — всё это моё, так как нераздельно живёт с рождения в душе, и никто не может вырвать у меня самое ценное моей души — любовь к народу. Пусть плюют на меня за эту любовь, пусть порочат моё имя, не изменю никогда и не имею возможности изменить, так как живу только этим.

О любви и сексе

---

«Идёт снег» (этим словосочетанием в своих дневниках женщины обозначают секс. — Прим. ред.) с Масликовым.

Из третьей палаты уедут Мурашко и Масликов. Как я рада за них, хотя будет немного грустно расставаться с этой раненой ласточкой. На родину. Наконец-то он будет сниматься, захотел дать свою карточку. Да и так не забыть близких прекрасных очертаний его мертвенно бледного лица с горящими чёрными глазами под страдальческим изломом бровей, не забыть слегка согнутой вперёд фигуры в жёлтом халате. Отчего она так слабо наклонена вперёд, когда грудь так широка? Лёгкое насквозь пробито пулей, при кашле густая кровь показывается на бескровных губах. А он смеётся и говорит: «Ничего»… Бедная ласточка. Ведь ясно же, что ты ранена насмерть.

Сегодня «шёл снег» с Е. Д.

Вечером водили хоровод, иначе плясали индейский танец под граммофон. Кто это давно, давно сжимал мне так руку, как сжимал мне её Е.? Пусть это пожатие будет новым и не вызывает тёмной тени прошедшего. А стихотворения в песеннике, которые Е. выбрал и указал мне? «А она на любовь так глядит холодно», пели мы, и я улыбнулась невольно… Я до сих пор не понимаю этой фразы, её истинного смысла. А лестница? Играли в жмурки.

Его батарея была обстреляна, и из 80 людей осталось 18, лошади все перебиты, из пяти офицеров два убито и два ранено. Батарею взяли немцы, и он пробился со своими 18 людьми. Выстроил остатки какого-то пехотного полка, который тоже отступал, вернулся на батарею, выгнал австрийцев, успел вывести свои орудия и уйти. На вид — ничего особенного, — но услышав этот рассказ, я с особым чувством подошла к нему и долго с ним разговаривала. В 10 часов мы уехали, все офицеры с командиром во главе провожали нас до дому. Я успела поговорить с ним. Какой это милый, но исковерканный, изломанный жизнью человек. Когда я на него смотрю, он мне всегда представляется 14-летним мальчиком. В большом воротнике с бантом, уперевшись по локоть, смотрит на всех и на всё грустными большими глазами. Ему трудно далась жизнь, и это осталось в его глазах, видна одинокая, больная душа, самолюбивая до болезни, всякий пустяк может её оскорбить. Мне иногда хочется подойти и погладить его по голове. Так просто, чтобы показать ему ласку, которую он, я думаю, никогда не испытывал. Думаю только, что он этого бы не понял, так как должен быть очень избалован женщинами, и всякое проявление такого рода сочтёт за флирт. Он не сможет понять, что можно пожалеть, приласкать человека — так здорово живёшь — без думы о себе, о его наружности, а так человек — человека, без мысли об отдаче, об одолжении, а потому, что душу тянет ко всему, что страдает, мучается, что так или иначе изломано и исковеркано жизнью.

Наше поведение доктор нашел вызывающим и предосудительным. Ему было донесено, что В. в последнее наше дежурство был ночью в саду, и доктор потребовал от нас объяснений. Мы сочли себя оскорблёнными до глубины души таким обвинением и подали заявление об отставке. Мы ушли с судилища, не желая даже дослушивать речи новой экономки. Эта речь касалась флирта и разорванных халатов. Всем этим людям нечего делать, и давать им возможность развлекаться на наш счёт не позволит моя гордость. Я презираю их; но мне становится гадко, когда я вижу, что они светлую, чистую любовь волокут в грязь, что они думают цинично, предполагая в каждом моём взгляде грязные намерения. Как стыдно мне, когда мой взгляд перехватывается ими и истолковывается по-иному. Я бы могла не считаться с ними, но они слишком грязны, чтобы их не замечали. Любить среди них значит не идти по грязи, а плыть в ней.

С В. «снег идёт» вовсю.

О смерти

---

Сегодня пошла готовить в перевязочный инструменты и не успела всего приготовить, как привезли сначала двух раненых и потом на руках на носилках принесли и третьего — унтер-офицера Царицынского полка, раненных тяжело. В обе руки, ногу и голову. Нас тронуло, что он сказал: «Ну как люди мои без меня одни остались». Он умирающий почти, а о своих товарищах думает безостановочно. Я перекрестила его, дала папиросу, так как очень курить хотелось. Не успели его вынести, как слышу свист, а потом «бах» разрыв. Разорвалась шрапнель в 25 шагах от перевязочной. Осколки её вонзились в халупу, где лежали наши раненые. Второй снаряд разорвался левее нас и разрыв был оглушительнее первого, так как это был четырёхдюймовый и сделал крупную воронку. Вот и первый обстрел на новом месте.

Я рада, что страха не почувствовала, и как чистила стол, так и продолжала и ещё добавила: «Ситханов, вода холодная, налей горячей».

Это санитара удивило: «Сестрица, а Вы разве не боитесь?» — «Милый мой, а ты боишься? Волков бояться, в лес не ходить. Ну-ка, дай воды!»

Кладбище — все новые крестики, на которых написано такой-то полк [неразборчиво] 9/1 1916 г.

Внизу на железной доске № 56. Все могилы солдат и офицеров за номерами, так что их после войны найти будет легко. Невольно вспомнила наши могилы. На которых и имя-то не всегда записано.

В одной из хат нашли сгоревший труп ребёнка, лежит до сих пор неубранный. В огородах растут вдоль речки деревья. Похоронили по-православному, около костёла. К вечеру сказали, что халупа, в которой его нашли, еврейская. Ну что же делать, все люди одинаковы и не валяться же этому младенцу так!

Вырыта огромная яма, перед ней лежат в разные стороны четыре трупа убитых солдат, покрытых шинелями, глаза у них открыты, у одного поднята рука, они убиты во время наступления.

Снесённые сюда к братской могиле для погребения. Но ждут, когда принесут ещё 12 человек убитых, но ещё не принесённых. Лежат под открытым небом на солнце, никем не оплаканные, будто никому не нужные, ничья рука не перекрестила их в новый путь, ничьи молитвы не слышались над ними. Никогда имена этих героев не будут известны, никто не вспомнит их подвиг.

ОБЛОЖКА: Vlad Ivantcov — stock.adobe.com