Жизнь«Охота на ведьм»:
Что думают мужчины
о секс-скандалах

Михаил Идов

Одно из самых важных последствий переворота, который происходит сейчас в гендерной политике, — что моё мнение на его счёт никого не должно интересовать. Ощущение это для более-менее белого более-менее цисгендерного мужчины довольно непривычное, но полезное. Запустившийся процесс сам найдёт свои пределы; никакие эссе на темы «ах, что же станет с флиртом / сексом / куртуазной любовью» уже не помогут и не помешают (спойлер: ничего не станет).

На первый взгляд может показаться, что грань абсурда в нынешней волне разоблачений влиятельных мужчин нащупана при помощи девушки, написавшей про свой вечер с Азизом Ансари, — тут консенсус, кажется, таков, что речь идёт просто о крайне неловком свидании, и вряд ли Ансари постигнут какие-либо последствия. Но именно в данном случае, как мне кажется, водораздел проходит вообще не по гендеру, а по возрасту: поколение студентов, к которому принадлежит эссеистка, выросло не просто в новой парадигме «явного согласия», а в насаждаемой сейчас в университетских кампусах чуть странноватой культуре, в которой любой дискомфорт истолковывается как агрессия в адрес испытывающего этот дискомфорт. Это тоже предмет для серьёзной дискуссии, но не совсем той, которая ведётся в контексте Вайнштейна и компании, а параллельной — прямо в сердце которой попал недавний рассказ Кристен Рупенян «Кошатник», которым неожиданно зачиталась вся Америка в декабре.

Георгий Ванунц

Фразеологизм «охота на ведьм» плотно прижился в словаре реакционеров, поэтому даже в какой-то критической рефлексии я бы от него воздержался — слишком коротка дистанция до social justice warriors, feminazi и андроцида. К тому же никакой охотой на самом деле и не пахнет: осуждение Харви Вайнштейна и Кевина Спейси символически важно (особенно на фоне того, как никто десятилетиями не мог толком подступиться к Вуди Аллену), но одновременно герметично заперто в рамки публичного дискурса — вряд ли завтра или через год женщины проснутся в мире без неуязвимых боссов-хищников, общажных изнасилований и бытового сексизма.

Апелляция к «здравому смыслу» полезна, например, при планировании семейного бюджета, но в общественной дискуссии маскирует в лучшем случае боязнь суждения. Вечно желающий примирить всех со всеми рациональный обыватель — не противоядие, а скорее тёмный двойник озлобленного комментатора с 4chan. Никто на самом деле не мешает вам твёрдо осудить голливудских харассеров и в то же время отринуть обвинения против Азиза Ансари, при этом не отрицая, что его поведение (и поведение его обвинительницы) является не чем-то «естественным», а проекцией субъектно-объектных расстановок патриархальной культуры. Или обоснованно отрицая. 

У меня лично есть вагон и маленькая тележка сомнений и вопросов к гендерной теории, identity politics и их медиамеханике, но с ними вполне можно работать за пределами бинарной оппозиции «подписываюсь под каждым словом» — «прекратите охоту на ведьм». Важнее другое — к защитникам священного права мужчин «хватать кого-то за киску» или обменивать ресурсы на секс вопросов уже как-то не осталось.

Гриша Пророков

Эта ситуация комплексная, и об этом важно помнить при разговоре о ней, не обобщать, не редуцировать её до примитивного противостояния. Это не просто история про «группу людей X, которая ополчилась на группу людей Y»; то, что сейчас происходит, — колоссальные подвижки в общественной этике и морали, и это ещё и несколько параллельных процессов, в США идёт свой, у нас в России тем временем тоже что-то происходит. Процесс этот в какой-то степени надличностный, то есть он существует отдельно от принимающих в нём участие людей. Нет какого-то Верховного совета феминисток, которые решают «так, вот тут мы перегнули, давайте сбавим обороты в твиттере» или, наоборот, «а вот этого надо додавить — он заслуживает большего наказания»; представьте себе, что сейчас идёт что-то вроде ускоренной эволюции — и отдельные представители вида в ней принимают меньше решений, чем можно подумать.

Главное, на что вы можете повлиять, — на то, как вы ко всему этому относитесь и как себя внутри этого процесса ощущаете. И тут, по-моему, нужно сделать глубокий вдох, отойти в сторону и попробовать оценить, что реально происходит.

Начнём с простого: «С Ансари вышел перегиб, он не заслужил такого наказания». А какого именно наказания? Что с ним произошло-то? Какой-то колоссальный урон репутации? Нет. Более того, все участники секс-скандалов (кроме тех, чьё дело доходит до суда) не то чтобы сильно страдают: с Джеймсом Франко, например, ничего страшного не случилось. Тем не менее все эти истории очень важны для общественной дискуссии. «Но как же презумпция невиновности! А если обвинят человека, который ничего не делал?» Презумпция невиновности работает в суде. Путать мораль и этику с правом не стоит. Когда обсуждается поведение, нужно быть на стороне жертвы, потому что, скажем, изнасилование в принципе очень сложно доказать — но в результате всех этих разговоров происходит мощное развитие представлений о морали. Всё больше людей могут понять, как нельзя себя вести.

«Зачем устраивать охоту на ведьм / партсобрание» — вот это самый понятный момент. Иногда обсуждение этических скандалов в интернете выглядит не очень сдержанно; кажется, что несчастных виновников правда линчуют без суда и следствия. Но, во-первых, в интернете так происходит практически со всем. Люди испытывают эмоции — это нормально. По поводу восьмого эпизода «Звёздных войн» спорят не менее жарко. Во-вторых, к юридическому полю это не имеет отношения. Никто не выносит вердиктов, и «наказания» в результате интернет-споров гораздо менее жёсткие, чем можно подумать. Но зато происходит обсуждение, и это важнее всего. Да, на повышенных тонах, ну и что? Вы боитесь «охоты на ведьм» из-за того, как все стали эмоционально спорить — это абсолютно нормально; просто не забывайте, что реальной пользы тут больше, чем вреда.

Георгий Биргер

Мне кажется, когда говорят о «новом пуританстве» и «опасности перебдеть», это напоминает разговоры таксистов, которые не пристёгиваются, чтобы их пополам не разрубило — «лучше через окно целеньким выпрыгну». При этом понятно, что в реальности ремень и подушка безопасности в сотни раз надёжнее, но анекдотичные случаи разрубания пополам всё равно пугают больше. Так и здесь какой-то фантастический случай ложных обвинений и последовавшей за ними обструкции кажется куда опаснее, чем дорога к открытым разговорам о нормах допустимого и обсуждению конкретных случаев. 

Случай Ансари идеальный в этом плане со всех сторон. Тут сразу две дискуссии. Первая — можно ли это считать просто плохим свиданием, или всё-таки Ансари повёл себя абсолютно недопустимо и де-факто насильник. У меня нет ответа на этот вопрос, в первую очередь потому что я не женщина и мне сложно представить эмоции той девушки, но прекрасно, что сама эта дискуссия идёт, что другие женщины делятся своими эмоциями на этот счёт и это в итоге ведёт к большему пониманию сторон.

Вторая дискуссия — о том, что если Ансари не сделал ничего криминального, насколько этично вообще его осуждать. И сюда же идёт мысль, что «лучше отпустить десять виновных, чем одного невиновного осудить». И вот это уже в корне неправильный подход, потому что переносит всё происходящее в поле права, а оно там никогда не находилось. Слова «суд», «презумпция невиновности», «вина» в понятии уголовном — это всё вообще мимо (кроме случая Вайнштейна, разумеется). Из сотен историй, которые сейчас всплывают наружу и обсуждаются, в суде в итоге оказалось пока меньше десятка, и там уже речь не просто о «харассменте», а о конкретных насильственных действиях.

В остальном же это всё не про юридическое право, а про то, как людям друг с другом общаться, как друг другу не вредить и как создать условия, в которых женщины могут действительно чувствовать себя безопасно и с равными правами (опять же не в конституционном или юридическом, а в чисто общественном смысле). Самое страшное, что может сейчас случиться с Франко и Ансари, — они потеряют пару ролей, перетерпят несколько месяцев негативной прессы и заработают за 2018 год не сто, а десять миллионов.

Самое же страшное, что может случиться, если эти случаи не обсуждать, — тысячи женщин будут продолжать ходить на свидания, после которых им будут засовывать пальцы в рот и хоть и мягко, но принуждать к сексу, или подписывать контракты, в которых обязательна съёмка нагишом просто потому, что все так делают (и не важно, что самим им этого не очень хочется). То есть речь идёт не о том, чтобы пару невиновных в тюрьму посадить, а о том, чтобы паре человек сделать жизнь сложнее, чтобы потом у пары миллионов она была проще. И, кстати, сами Франко и Ансари это тоже понимают, и пусть оба, видимо, особо виноватыми себя не считают, ради этой большой цели готовы отойти в сторону и хотя бы не спорить.

Сергей Кузнецов

Я не живу в России уже пять лет, поэтому буду говорить прежде всего о США, где началась кампания #MeToo, и Франции, где я живу. К тому же масштаб российских гендерных проблем таков, что жителям России хорошо бы не рассуждать, что им нравится или не нравится в кампании #MeToo, а сосредоточиться на решении вопросов семейного насилия, безнаказанности изнасилования, дискриминация на рабочем месте и так далее. 

Хотя двигатели нынешней кампании прежде всего женщины, она не «против мужчин» или «в защиту женщин» — достаточно вспомнить Кевина Спейси. Изначально это кампания против злоупотребления властью — abuse of power, — причём прежде всего в сексуальной области. В такой постановке вопроса нет ничего нового: недопустимость сексуальных отношений профессора и студентов или начальника и подчинённых была осознана как минимум тридцать лет назад. Теперь эти правила закономерно расширились с уровня университетских кампусов и крупных компаний на Голливуд и индустрию развлечений, где традиционно царила некая сексуальная распущенность. Мне кажется, при такой постановке вопроса ни у мужчин, ни у женщин не может быть двух точек зрения: то, что делал Харви Вайнштейн, неприемлемо, и даже те, к кому никогда не приставали на работе, могут только поддержать движение  #MeToo. 

Однако дальше в одну кучу оказались смешаны случаи злоупотребления властью, приставаний в общественных местах и просто неудачного секса или бестактного поведения. Как всякое размывание границ, это меня немного пугает — вот и сто француженок считают подобный поворот кампании #MeToo неправильным. При этом оживлённая полемика вокруг недопустимого в сексуальных отношениях сигнализирует: на глазах смещаются границы того, что мы называем «насилием» или «сексом по согласию». Так уже было — скажем, сейчас существует понятие «изнасилование в браке», а полвека назад ни о чём подобном и речи не было (да и сегодня законы некоторых штатов считают, что изнасилование — это принуждению к сексу человека, с которым насильник не состоит в браке). 

Чем же дело кончится? Границы допустимого будут переопределены, и все станут дальше жить примерно так же, как до этого. Для некоторых людей — и мужчин, и женщин — часть очарования секса заключается в возможности игры вокруг установленных границ. Границы подвинутся, но возможность игры останется, и желающие будут в эти игры играть — поэтому мне кажется неверным говорить, что «секс исчезнет» или «флирта больше не будет». Флирт сохранится, но изменится — мы же не флиртуем как в XIX веке? Вот и наши дети будут флиртовать не как в ХХ, а по-другому. Зато злоупотреблений властью станет меньше, и сузятся рамки допустимого насилия. 

Но есть ещё несколько моментов, и они скорее идеологические, чем практические. Первый — о взаимодействии общественного мнения и закона. Именно об этом пишет Маргарет Этвуд в своём письме. Действительно, люди теряют репутацию, а потом и работу без судебного разбирательства и возможности оправдаться. И хотя это обычное дело в период революционного пересмотра границ, меня это не может не настораживать — не потому что я мужчина, а потому что из истории России я слишком хорошо знаю, что такое революционные справедливость и правосознание.

Второй момент — это отношение к сексу. Исторически США — пуританская страна, со строгой системой сексуальных запретов и довольно высоким уровнем лицемерия в этой области (разумеется, мы сравниваем США с европейскими странами, и прежде всего с Францией — если сравнивать с Ираном или СССР, то это, конечно, страна потрясающих сексуальных свобод). Этот американский пуританизм замечает любой европеец, который жил в Америке или хотя бы долго по ней путешествовал. Собственно, любой американец отмечает французскую «распущенность» — например, в том, как продаются эротические комиксы или какие обложки журналов выставляются в киосках. Да и вообще любой фильм из серии «американец в Париже» демонстрирует набор стереотипов на тему американской и французской культуры. В моих словах нет никакого осуждения: не надо забывать, что во многом именно пуританские ценности сделали Америку великой страной и мировым лидером. Страны разные, и ценности в них разные, это нормально.

Сексуальная революция шестидесятых пробила в американском пуританстве брешь — но дальше, начиная с эпидемии ВИЧ/СПИД в восьмидесятые, пуританский подход стал брать реванш: секс, может, и перестал быть грехом, но зато стал очень опасным — сначала для жизни и здоровья, а потом для репутации и карьеры, сначала — в кампусе и в больших корпорациях, а теперь, похоже, везде. Ключевым моментом этой опасности является то, что в момент переопределения границ не всегда можно понять, будет ли завтра нормальным то, что было нормальным вчера, — и поэтому проще воздержаться от лишних эротических контактов, чем угадывать, что окажется предосудительным через пять лет. Побочным эффектом кампании #MeToo становится обесценивание секса и реванш пуританизма, тревожатся француженки (а не только мужчины). А в силу лидирующего положения США в мире это неизбежно затронет другие страны — в том числе те, в которых к сексу более лёгкое отношение, чем в Штатах. 

Третий момент, о котором пишут в том же письме, гораздо шире нынешней кампании. Борьба за права любых пострадавших или дискриминируемых групп выталкивает на медийную поверхность характерные фигуры «жертв» — то есть людей, травмированных тем или иным инцидентом, людей, оказавшихся неспособными дать отпор насилию. Разумеется, чувствительность к травме разная для разных людей: кому-то чужая рука на коленке — травма, а кто-то и после изнасилования пожмёт плечами и будет жить как раньше. И общество хочет защищать легкотравмируемых людей — отсюда и берётся «культура жертвы». Но побочным её следствием оказывается то, что жертвы получают больше внимания и поддержки, чем те, кто оказал сопротивление. Это самый тревожный момент: «культура жертвы» — мощный тренд, который затрагивает весь мир и которому трудно противостоять. 

Впервые эта проблема стала ясна после создания Израиля. С одной стороны, его возникновение во многом и оказалось возможно на волне понимания преступлений, совершённых нацистами против евреев, а разговор о холокосте выставлял на первый план фигуру еврея-жертвы. Но Израилю, молодой стране в кольце врагов, такая модель не годилась, и израильтяне доказывали, что многие  евреи сражались с нацизмом и героически погибли. 

Важно, что когда мы говорим о евреях, которые сопротивлялись, или о евреях, которые безропотно шли на смерть, мы ни на секунду не оправдываем нацистов. Аналогично с полемикой вокруг нынешней кампании: возражения Катрин Денёв и других подписанток сводятся не к оправданию Харви Вайнштейна или других насильников, а к тому, что им бы хотелось, чтобы в медийном пространстве больше говорили о женщинах, которые находят в себе силы сказать «нет!» или дать отпор другим образом, чем о женщинах, которые чувствуют, что их жизнь разрушена и им нанесена тяжёлая травма от чьих-то домогательств.

Собственно, главное, что мы можем противопоставить «культуре жертвы», — это воспитание детей не только так, чтобы они не становились на сторону насилия, но и так, чтобы они стремились быть героями и борцами, а не жертвами. К слову, в русской культуре ХХ века об этом много сказано — от знаменитого выступления Бродского в Анн-Арборе до «Архипелага ГУЛаг» Солженицына. 

Впрочем, в рамках русской культуры или любой другой, но я убеждён, что учить этому надо в любом случае — в конце концов, победителями в этой жизни всегда будут не те, кто, столкнувшись с несправедливостью и насилием, сдаются и потом до конца жизни проклинают виновников, а те, кто сражаются, оставаясь хозяевами своей жизни и сами отвечая за всё, что с ними случится.

Фотографии: laboko — stock.adobe.com (1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10)