поддались греховному соблазну. Тогда же предметом их рефлексии стала нагота, неприкрытость собственного тела — и с тех пор человек испытывает беспрестанное желание скрыть и спрятать свою интимную суть, переживая за брошенные на него осуждающие взгляды. Скрытое под одеждой и функционально необходимое каждую секунду нашей жизни, тело — одновременно самое нужное и самое отвергаемое: 80 % людей вообще не в состоянии долго смотреть на себя обнаженными без огорчения, а 40 % людей занимаются сексом, не раздеваясь полностью, или только в темноте. Неудивительно, что тело становится обсессией, а его принятие — сложным процессом осознания. Eating disorders, диеты и фитнес, занятия профессиональным спортом, табуированные изображения тела, движение, секс, продолжение рода и выбор партнера диктуются тем, как мы относимся к телу себя и других. Селфи становится словом года и только нагнетает истерию: инстаграм-фильтры легко поднимают нашу самооценку, но недобор лайков сбивает ее обратно.

Поп-культура тоже не особенно помогает нам принять себя в первозданном виде — по политическим и культурным причинам страны первого мира диктуют универсальный стандарт красоты. Беглый взгляд на карту мира говорит о том, что 80 процентов населения земли по-прежнему остаются за гранью медиавнимания: мы очень мало знаем о слишком больших незападных странах, малочисленных народах, сексе пожилых людей, восприятии трансгендеров, повседневной жизни ЛГБТ и сексуальности детей. Документальные фильмы о первобытных племенах, живущих сейчас на земле вне медийной реальности, намекают на то, что наша одержимость телом, одеждой и маскировкой «недостатков» — свойство цивилизации: тело для первобытных племен — важный символ и полотно для творчества, воплощение праздника, и ни одна африканская женщина в 40 лет не будет сокрушаться об отвисшей груди, а вожак племени — о седых висках.

Мы подробно знаем о том, как напудренные парики сменялись сдержанной роскошью ампира, но не представляем канонов красоты миллиарда китайцев, эстетические ценности индейских племен и не видим разницы между этносами, говорящими по-арабски. Мы не знаем, как выглядят 90 процентов национальностей в России (попросите любого знакомого описать мари, якутов или хантов) и какие понятия о красоте есть в резервациях меньшинств, которые остались на территории практически всех современных обществ. Историю пишут победители: пока в инквизиторской Испании женщин сковывали в пояса и кринолины, в Латинской Америке делали татуировки, многоэтажные прически и подводили глаза басмой — но про Испанию знают все, а про Латинскую Америку только очень любопытные.

Именно поэтому Пикассо потерял сон после выставки африканских масок в Париже, Матисс уезжал работать в Северную Африку, а Гоген, приехав на Таити, рисовал местных жителей чаще чем экзотические пейзажи и неведомую флору и фауну. Даже сейчас в томах по истории искусства неевропейскому и неамериканскому искусству будет уделено, дай бог, 50 страниц из 1000. Стандарты красоты пишутся политической историей и всегда идут рука об руку с культурной доминацией и подчинением. Политический поворот XX и XXI веков привел к тому, что нам хочется выглядеть скорее подружками американских лесорубов, чем французскими мадемуазель, и клетчатые рубашки с джинсами продаются так же массово, как в XIX веке продавались шелка и бархат.

чувств нашего тела — зрения, ведь оно самое острое из них», — говорит Платон в «Федре». То, что сияние красоты с тех пор не померкло, подтверждает наше подсознательное доверие к внешне приятным нам людям — лукизм, который критикуют наряду с расизмом и эйджизмом. Известный труд Нэнси Эткофф «Survival of the Prettiest» переполнен примерами того, как симпатичным кандидатам чаще дают работу, подтверждают кредиты, завышают баллы на экзаменах и дают меньшие тюремные сроки. Так из чего складывается красота тела? «Гармония его частей с определенным приятным цветом», — пишет Платон и выставляет следующие параметры: золотое сечение, с шириной лица в 2/3 его длины и идеальной симметрией между левой и правой половиной. Цвет лица — безусловно светлый, потому что демократия Древней Греции зиждилась на труде смуглого населения Северной Африки и южных островов, с которым благородному гражданину не подобало ассоциироваться.

Светлая кожа, густые волосы и мягкое пышное тело были гарантией продолжения рода и статусным приобретением для мужчины. В то же время мужская красота как предмет публичной дискуссии не существовала даже в эпоху Ренессанса — о красоте говорили исключительно как о женском свойстве, превращая слабый пол в прекрасный. Влиятельные итальянские семейства обзаводятся летописцами и дружественными философами, которые переписывают летописи древнего мира и Средневековья — от прекрасной Клеопатры и Сократа до Жанны д’Арк и Ричарда Львиное Сердце: мужчинам и женщинам чаще всего присваиваются качества, которые ценятся в реальности Италии XV–XVI века, соответственно, мужские пылкость, доблесть и отвага — против женской красоты, кротости и утонченных манер.

Когда городская жизнь четко отделилась от сельской, оформилась и дихотомия «стройный и бледный = красивый» и «толстый и смуглый = некрасивый»: богатые жительницы Европы не обладали мускулатурой крестьянок и горожанок, для которых физическая сила была условием выживания. В XVII веке плотное телосложение становится синонимом бедности и плохого достатка: диета простолюдинки на крупах, хлебе и бобах отличалась от питания дворянского сословия из дичи, овощей и фруктов (диеты своего времени). Бледные и хрупкие грациозные дворянки жили в закрытых помещениях, носили маски от солнца во время дневных прогулок (санскрины) и за счет отсутствия мышечных нагрузок были существами с совершенно другим строением тела, чем коренастые простолюдинки с крепким загаром. Мало кто, кроме Дюрера, рассуждает об универсальных типах женской красоты, но и он в своих категориях не избегает четких характеристик: «деревенский» и «стройный» — это два разных вида красоты, но все же с одинаковыми пропорциями — 7 единиц в талии к 10 в груди и бедрах.

Для регламентации женской внешности в ход шли и другие, порой сомнительные критерии: женщине, чья температура в среднем на полградуса меньше, чем у мужчины, в философии и медицине присваивается холодный и влажный тип в противоположность сухому и жаркому мужскому. Из этих установленных телесных свойств следовал кодекс поведения: условием признанной обществом привлекательности считались слабость и легкая бледность. Любопытно и то, что женщина до XVII века существовала в эстетике исключительно своей верхней половиной. Поясных портретов куда больше, чем фронтальных портретов во весь рост: ноги и ягодицы были подставкой, обеспечивающей ровное движение женского бюста по пространству, а сгибалась девушка Возрождения, по мнению тогдашних

анатомов, еще хуже, чем первая Барби. В XVII веке с укреплением женской монархии и рождением придворного театра поведение и движение женщины становится таким же важным, как и верхняя часть ее туловища. Впервые в исторических свидетельствах фигурируют слова, описывающие талию в ста разных эпитетах, в воспоминаниях появляются ремарки относительно роста, позы и мимики, о которых женщины, бывшие до этого живыми скульптурами с едва двигающейся головой, не могли и догадываться. Женщина обращает на себя внимание не только природными данными, но и экспрессией: постепенно красоту начинают связывать с чувством юмора и реакциями, а в дневниках вельмож говорится о повадках и привычках королев и фавориток.

не объяснимых наукой обуревающих их чувств. Еще эпоха Просвещения пытается найти обоснование иррациональному притяжению полов, и Декарт в рассуждениях о любви отдает должное пользе страстей, которые красота может вызвать в мужском характере. Монтескье подчеркивает женскую одержимость внешним видом при дворе: «Нет ничего серьезнее происходящего утром, когда дама собирается заняться своим туалетом». Личные дневники и эпистолярный жанр XVIII века делают красоту предметом публичной дискуссии, воспоминаний и обсуждений: красота препарируется через влияние, которое она оказывает на других людей.

Женщины конца XIX века усилились во всех сферах,
кроме публичной политики

городского среднего класса чиновничества и торговли. В этих новых динамичных обществах каждая женщина помещается в предельно конкурентную среду, где красота — ее ресурс рыночных возможностей. Если раньше община, семья и происхождение контролировали судьбу женщины, то теперь ярмарка тщеславия больших городов могла подбросить лотерейный билет даже сиротке. Вымышленные истории Джейн Эйр или Бекки Шарп — не самый типичный, но вполне возможный сценарий женской судьбы в XVIII–XIX веке. Роль женщин конца XIX века уже усилилась во всех сферах, кроме публичной политики — они смогли распоряжаться наследством и имуществом, разводиться и получать родительские права, создавать предприятия и в результате огромного скачка повторно выходить замуж. Но высокопоставленный мужчина все еще оставался главной наградой за то, что женщина попала в нужное время в нужное место.

«Ловкость и гибкость — вот первые два ее преимущества», — пишут в XIX веке о парижанках, и становится понятно, что отныне женская конкуренция в больших городах изменит расстановку сил в понимании красоты. Бодлер в воспоминаниях о парижанках активно использует слово «макияж» и фокусируется на кокетстве как главной модели женского городского поведения. Косметические компании, например, Guerlain, получали сверхприбыли от пудр и румян, пока за окном шли демонстрации суфражисток. Красоте не стесняются придавать и эротическое значение: Золя подробно описывает свою героиню Нану, при взгляде на которую у мужчин начинает замирать не только сердце, но и все, что ниже пояса. Движение женщины и ее походка становятся такой же обязательной чертой ее внешности, как и ее лицо — акцент в одежде наконец спускается ниже талии и переходит на бедра.

При этом красота все еще не должна быть дерзкой или посягать на мужскую сферу влияния — внешность революционерок остается за кадром мужского взгляда на женскую историю, хотя крестьянки и мещанки попадают в поле зрения художников. Лондон XVIII века, Париж XIX века, Манхэттен первой половины XX века — места, где происходит негласное соревнование за место под солнцем при очень ограниченных возможностях в доходах, образовании и шансах самостоятельно влиять на свое будущее. Красота сперва кладется на жертвенный алтарь мечты о фамильном замке, который сменяет заветная витрина Tiffany, но ключом ко всему кажется удачный брак. Женщине до повсеместной эмансипации сложно удержаться от соблазна и поставить на свою красоту — даже Элеонора Рузвельт на вопрос «Что бы вы хотели изменить в жизни?» отвечает: «Я хотела бы быть немного симпатичнее».

Какой бы ни казалась логичной и правильной история смены архетипов от античности до авангарда, вся логика европоцентрического взгляда на мир разбивается о XX век. Герметичные и понятные для своих народы и классы прорвало навстречу друг другу во времена войн и мировых кризисов, и оказалось, что параллельный «третий мир» — не где-то там, а совсем рядом, и никогда не был третьим. Если стандарты такая однозначная вещь, почему сетка размеров простирается от XS до XXXXXXL, а мы видим только нулевой размер? Почему ношение хиджаба переходит из политической дискуссии в эстетическую и обратно? Почему американки, получив политические права, в XXI веке тратят на косметику больше, чем на образование и социальные услуги? Почему, будучи российской кореянкой или индонезийской негритянкой, так сложно найти для себя модель для подражания? И почему 20 процентов женского населения в мире страдают от стрессов, связанных с питанием? Из стройной и понятной истории красоты все это время исключались очень старые и очень юные, люди с ограниченными возможностями и не такие, как все, очень толстые и очень худые, целые народности и страны — и этого лишнего, не вписывающегося в древнегреческие каноны, стало так много, что уже и сами каноны не кажутся такими непоколебимыми. Однако голливудские суперзвезды, как и 80 лет назад, гипнотизируют нас своими идеальными улыбками, а российские мужчины хотят, чтобы женщины предпочитали семью работе. Что-то изменилось или не изменилось ровным счетом ничего?