Интервью«Я почувствовала свободу»: Интервью Саши Долгополова
о каминг-ауте, войне
и юморе
Откровенный монолог комик_ессы
Александр Долгополов, одна из самых известных комик_есс России, на выходных сделала каминг-аут как небинарная персона. Как водится, смелое решение повлекло за собой не только признание, но и волну трансфобии. Саша объясняет, почему решилась открыться: по её словам, каминг-аут — это протест против патриархата и капитализма. «Я хочу наконец стать полноценным живым человеком, хочу стать добрее, я хочу научиться выстраивать доверительные отношения с людьми, я хочу научиться близости, я хочу научиться любить и быть любимой, свободной, сильной, страстной, эмпатичной, гибкой, более принимающей и менее опасной для близких», — написала она.
После начала войны Саша Долгополов уехала из России — сначала в Грузию, где начала работать над шоу «А что случилось?», а затем в Эстонию. Недавно у Саши закончился европейский тур, который, как она рассказывает, и подвиг рассказать широкой публике о небинарности. В интервью Wonderzine комик_есса рассказывает о своём каминг-ауте, небинарности, аполитичном юморе — и почему юмор Максима Галкина оказался смелее и честнее юмора всех самых популярных российских комиков.
Антон Данилов
О публичном каминг-ауте
Я не боялась рассказывать об этом — через такую х**ню я уже проходила не единожды. Я уже бывала в таких ситуациях, когда меня засирали всем интернетом — думаю, что это продлится максимум пару дней. Раньше в таких ситуациях я просто сходила с ума и ещё сильнее подпитывала вот эти волны говна, а сейчас я эмоционально лучше с этим справляюсь.
В интернете многие пишут: ты используешь женские местоимения, но это ещё не делает тебя женщиной. Но у меня и нет цели «стать женщиной»
В интернете я перестали использовать мужской род, вживую я говорю о себе чаще в женском роде. Сначала я стала использовать местоимение «они», мне понравилось, я стала чувствовать себя свободнее. Решила посмотреть, что дальше, если перейду к женскому роду. Мне было очень страшно, я чувствовала, что теряю маскулинность. Я считаю, что проделала большой путь за свою жизнь, чтобы освободиться от патриархальных установок, но они всё равно у меня остались. Я почувствовала потребность, потенциал, что я буду чувствовать себя свободнее и легче. [Местоимения «она» и «её»] — это такой протестный шаг.
В интернете многие пишут: ты используешь женские местоимения, но это ещё не делает тебя женщиной. Но у меня и нет цели «стать женщиной» — есть цель выйти за пределы ограничений, которые накладывает на мужчину патриархальная культура. Такие небольшие шаги, как мне кажется, помогают окружающим понять, что ты пытаешься выйти за эти рамки. И тебе они каким-то образом и силы дают.
В целом, хоть я и идентифицирую себя как небинарная персона, мне не хочется говорить о себе в мужском роде. Всю жизнь до этого я говорила в мужском роде — и продолжить так делать? Мне бы хотелось попробовать другое. При этом в жизни мне приходится продолжать говорить о себе в мужском роде — и на сцене, и в работе. И я чувствую, что сейчас это происходит насильственно.
Об осознании небинарности
Я анализировала свою жизнь — и увидела в себе какие-то небинарные черты. Мне всегда было некомфортно осознавать себя мужчиной, всегда было некомфортно с мужчинами в обществе, в каких-то структурах мужских, коллективах. Мне всегда это было странно. Эти традиционно мужские увлечения, мне всё это не нравилось. И я поняла, что, наверное, небинарность — это то, что лучше всего сейчас описывает, как я себя ощущаю.
Я действительно очень долго работаю над собой, чтобы стать лучше как человек. Я часто не нравлюсь себе, мне не нравится, что я могу принести какой-то вред окружающим. И мне не нравится, как я справляюсь с эмоциями, как я выстраиваю отношения. Сейчас я пришла к осознанию, что насилие и угнетение закодированы в самой маскулинности, в самом понятии «цисгендерный гетеросексуальный мужчина». И что в любом случае, как бы ты ни старался, ты не можешь это преодолеть, не выходя за рамки этой идентичности. Я поняла, что я дальше не могу работать с собой, не выйдя из них. И я решила попробовать.
Я слышала распространённое мнение, что многое в нашей жизни предопределяется генетически — например, сексуальные предпочтения. Что это всё врождённое. И мне казалось, что моя идентичность тоже была врождённой. Но сейчас мне кажется, что это не так, что она в наших руках и в нашей власти, она больше зависит от нас, чем от каких-то предопределённых факторов.
В этом [стремлении найти предопределённость] есть какая-то странная форма патологизации. Когда я говорю, что я небинарная персона, когда я называю причины, по которым я стала себя так публично идентифицировать, то мне говорят: «О, но разве можно считать себя небинарной персоной, если ты таким образом выражаешь протест? Или стать лучше? Разве у тебя не должно быть какой-то справки?» И я в этом слышу сейчас какой-то новый способ обозначить небинарность или трансгендерность как болезнь — как будто люди уже не говорят открыто о них как о болезни, но подразумевают это.
Об исследовании себя
Мне всегда было важно себя исследовать и чувствовать себя свободным, прощупывать границы моей свободы, моей личности. В детстве я чувствовала, что весь мой протест, вся моя энергия были направлены против семьи. Я постоянно конфликтовала с родителями, с отцом. Ближе ко взрослому возрасту я уходила из дома, прекращала общаться с родителями.
Потом я поняла, что есть другие вещи, которые на меня давят, но они находятся уже вне семьи — например, политическая система, Путин, несправедливость, капитализм, патриархат, несправедливость, сексизм, гомофобия. Я стала понимать, что это новые границы, в которых мне некомфортно. Различными способами, которые были мне доступны, я выражала своё несогласие с ними. Чаще всего это происходило в работе: на сцене, в медийном пространстве.
Анализируя сейчас свою жизнь, своё прошлое, я понимаю, что всегда пыталась выразить свою небинарность. Но из-за того, что у меня не было инструментария — даже такого минимального, который есть сейчас, — я это делала другими, интуитивными путями: в одежде, в поведении, в жестикуляции, в том, как и каким голосом я говорю, какую музыку я слушаю. А сейчас, когда я могу уже через теоретическую оптику посмотреть на себя, то кажется, что это всё были признаки небинарности. Я подумала, что этот путь для меня будет самым близким, чтобы выйти за пределы навязанной идентичности. И я выбрала его.
О туре
Свою небинарность я приняла в середине последнего тура — он длился около двух недель, 12 городов и 17 выступлений. Сейчас я выступаю с программой, которая сочетает мою старую, которую я обкатывала два года до войны, и программу, которую я начала собирать уже после её начала. Это очень личный материал: чаще всего, у меня нет там про войну или про политику прямо. Но там есть мои переживания — например, про миграцию, а это тоже про войну, про Путина. В общем-то, потому что мы в этом контексте находимся, и я его не игнорирую.
В туре ты оторван
от своего места жительства, ты постоянно перемещаешься, ты наедине с собой, ты перестаёшь чувствовать границы и ограничения. Ты чувствуешь свою свободу
Долгое время я нахожусь в некотором кризисе: мне сложно понять, как мне стать лучше, куда двигаться дальше, что делать, в какую сторону исследовать себя. В туре ты оторван от своего места жительства, ты постоянно перемещаешься, ты наедине с собой, ты перестаёшь чувствовать границы и ограничения. Ты чувствуешь свою свободу. Это дало толчок к тому, чтобы я начала путешествовать внутри себя, исследовать себя от своей маскулинной стороны к феминной. Я это чувствую как путешествие. У меня есть ощущение, что там много чего можно исследовать и найти много полезного.
В Европе я начала активнее думать о вещах, о которых боялась думать дома, потому что это было опасно. Одна из них — это как менять свой язык в работе. Я столкнулась с трудностью: я начала тур с мыслями о том, что мне в целом не нравится бинарность, а посреди тура я окончательно себя осознала как небинарную личность. Оставшуюся половину мне было очень сложно выступать, потому что я не могу просто выйти на сцену и начать говорить о себе в женском роде. Есть много сдерживающих факторов. Зрителям придётся объяснять, что это такое, а объяснение должно быть частью программы, я не могу его просто вставить. У каждой шутки есть определённый ритм, к которому ты привыкаешь. Если ты меняешь даже одно слово, то ритм может сбиться и всё испортится. Последствия могут быть непредсказуемыми — а люди заплатили за билеты, им это может испортить вечер, они не будут смеяться.
Ещё у меня есть личные страхи, что зрители [мой каминг-аут] негативно воспримут. Или разозлятся, или будут смеяться с издёвкой — например так, как смеются над феминитивами. Когда я произношу их на сцене, в зале всегда есть люди, которые над ними смеются в плохом смысле слова. Это всегда напрягает, из-за этого напряжения я отказываюсь иногда использовать феминитивы, потому что я не справляюсь.
О войне и активизме
24 февраля я проснулась утром и увидела, что моя девушка — мы тогда вместе жили в Москве — очень расстроена и напряжена. Я спросила у неё, что случилось? Она сказала, что Путин объявил войну.
Первое, что я почувствовала, — это злость. Я сильно разозлилась, а в стрессовых ситуациях мой первый импульс — это действовать. Я позвонила своему менеджеру, он испытывал те же самые чувства. И у меня, и у менеджера, и у моей бывшей есть друзья в Украине. Я, например, каждый год ездила туда выступать. Война стала не только политическим ударом, но и личным: в Украине очень много людей, за которых мы переживаем.
Раньше, когда происходили ужасные вещи, мы делали настолько смелые акции, насколько вообще можем себе позволить. Когда завели дело против ребят из Doxa, мы провели благотворительный концерт в их поддержку. И я решила, что в этой ситуации тоже можно так поступить — организовать антивоенный концерт, а деньги отправить на помощь украинцам. Это были первые часы после войны, мы тогда ещё не знали, что так уже нельзя. В тот же день нам пришлось отменить его, потому что комики звонили и говорили, что им угрожают [за участие в нём]. Потом мы решили написать антивоенное письмо, и его подписало большое количество других комиков, более 200. Им и после этого начали угрожать, и в итоге письмо сейчас уже удалили, от него остались только упоминания в СМИ.
Вскоре стало понятно, что нельзя вообще ничего. Наверное, это было самым ужасным. До тех пор пока у тебя есть хоть какое-то влияние на ситуацию, пока у тебя есть надежда, это даёт тебе силы. Но когда тебя сковывают, ты начинаешь чувствовать себя беспомощно. Абсолютная беспомощность — худшее, что я тогда чувствовала. Я тонула в этой темноте, и это было отвратительно. Так ужасно я никогда себя в жизни не чувствовала.
Тогда мы решили уезжать. Когда мы приехали в Грузию, то сразу начали делать вещи, которые не могли делать дома: устраивали благотворительные концерты, ходили в пункты гуманитарной помощи, донатили деньги, высказывались в соцсетях. Я со сцены начала говорить всё то, что в России было сложно все последние годы.
Об угрозах
В первые дни войны я записала видео с антивоенным призывом и выложила в интернет, но тут же удалила, потому что меня очень напугало то, что писали люди, — например, что они планируют написать заявление на меня в полицию. Я достаточно быстро уехала, и мне кажется, это помогло мне защититься. Но недавно какой-то канал, который поддерживает войну, слил всю информацию обо мне: телефоны, адреса, вообще всё. И я уже научилась не обращать внимания на такие вещи, потому что в этом нет смысла.
Когда мы начали делать шоу «А что случилось?», я была в Грузии, сейчас я в Европе. Шоу в своём первоначальном варианте выходило на канале «Навальный Live», и этого уже достаточно, чтобы нельзя было возвращаться.
Сейчас мне пофиг, если на меня заведут дело. До отъезда из России, когда у меня были концерты, то всё было по закону, мы платили налоги. Перед отъездом мне надо было заплатить около 300 тысяч рублей налогов, и тогда перед нами встал вопрос: отдать их или просто снять эти деньги? Мы не хотели платить, потому что тогда бы деньги пошли на войну. В итоге мы просто сняли их. После этого некоторое время мне писали из банка, а недавно заблокировали счета за неуплату. Но мне, если честно, плевать. Я не думаю, что смогу вернуться в какое-то ближайшее время, даже если всё закончится прямо сейчас. У меня есть страх, что меня депортируют, вот что-то такое меня беспокоит.
О послевоенном юморе в России
Когда я начинала выступать в Воронеже, меня даже тогда бесило, какие по телевизору выступают комики, какие люди становятся известными, как они распоряжаются своей известностью. Раньше, 10 лет назад, моя претензия была, например, в том, что [комик] Руслан Белый гомофобно шутит про геев. Сейчас кажется, что это было потрясающее время!
Кажется, что у этих людей просто нет
ни сердца, ни мозга. Кажется, что они думают только
о деньгах
Я думаю, что атомизация, авторитаризм уже больше 20 лет, а до этого тоталитарное государство, не дали понять, что значит иметь ценности, моральные ориентиры, социальные связи, что значит поддерживать и иметь ответственность друг за друга. У людей не было возможности эти навыки в себе воспитать. Но сейчас тот момент, когда эти навыки нужно использовать, когда нужно брать на себя ответственность.
Когда я говнила комиков за то, что они засирают феминисток, то всегда находились люди, которые говорили мне: «Блин, Санёк, вот ты об этом думаешь, а вот этот человек не думает об этом!» И вот это «не думает об этом» звучало как оправдание: он не думает об этом. Сейчас кажется, что у этих людей просто нет ни сердца, ни мозга. Кажется, что они думают только о деньгах. Они думают только о себе в самом худшем смысле слова. Чтобы был особняк, дорогая тачка. По***, даже если вокруг всё полыхает.
И я понимаю, почему так происходит. Но также как человека, который старается брать ответственность и со сцены говорить о важных вещах, меня бесит это жутко. Шутки Нурлана Сабурова про украинцев; то, что он назвал свой концерт «Принципы»; то, что у него сейчас в описании тура по Казахстану написано: «Нурлан Сабуров — крутой комик, который общается со зрителями! И лучше ему ничего не выкрикивать, потому что вы можете нарваться на жёсткий комментарий». Я это читаю и думаю: «Бл***, это они ставили после того инцидента в Америке?» И меня это пи***ц бесит!
Недавно я выложила фото из Амстердама — из стендап-клуба, где, как мне сказали владельцы, до меня выступал Дэйв Шапелл. Я написала в сториз: «Вот, ха-ха, до меня выступал Дэйв Шапелл. Его считают крутым комиком, его все любят. Но мне пофиг, потому что он трансфоб». И мне один из комиков ответил, что я навешиваю ярлыки. Вот такие вещи — и сексизм, и гомофобия, и расизм, и цинизм — меня бесили всегда, они всегда были в российской комедии. И ты думаешь: «Бл***, чувак, ты не писал мне ничего всё это время! Тебе было по***, что я делал, и это — единственное, что ты решил мне написать? Окей, можешь не поддерживать меня. Но тогда хотя бы и не говни. Давай найдём точки соприкосновения».
Об аполитичных комиках
Какие комики сейчас самые известные? Сабуров, Щербаков, они аполитичны. Самые популярные шоу — аполитичные: это такая комедия, которая хорошо вписывается в авторитарную российскую систему. Как человек, который уже 10 лет выступает, я сталкивалась с тем, как работает телевидение. Так происходит отбор в системе: у комиков, которые высказываются против Путина или в поддержку угнетаемых групп, нет шанса на популярность. Протестное и ценностно заряженное никуда не пустят. И именно такие комики — абсолютно пустые с точки зрения ценностей — становятся популярными. В комедийной среде есть Стас Старовойтов, вот он самый отбитый: он единственный, кто поддерживает войну открыто, кто ездил на фронт выступать.
И тот факт, что у нас так много говённых комиков, которые ведут себя как мудаки, и есть один Максим Галкин (Минюст считает его иноагентом. —Прим. ред.), мне кажется, не случаен. В этом тоже есть закономерность. Максим Галкин стал известен тогда, когда такого жёсткого авторитаризма ещё не было. При этом современные комики все воспитаны авторитарным режимом. А Галкин немного застал то время, когда можно было свободно говорить, когда свободный человек мог стать известным. Но в этом есть и элемент случайности: нам просто повезло с Максимом Галкиным.
При этом у них всё равно потрясающая жизнь! Несмотря на что у них упали доходы — из-за того, что они не могут путешествовать с концертами по миру, — они всё равно не сравнятся с моими. Мои доходы — это залы по 100 человек в европейских городах. И я могу так поехать раз в год. Их — это съёмки, шоу, реклама, где собираются тысячи людей! Но я думаю, что они всё равно страдают от патриархального общества, от того, как они себя чувствуют, что не могут выражать эмоции полноценно. Они не могут исследовать себя профессионально, открывать новые темы. Возможно, у них есть такая тяга, им бы это было интересно. Наверное, им неприятно идти на какие-то компромиссы. Сейчас ещё такое время, что от них требуют чего-то, вызывают на разговор менты или фээсбэшники, и от этого они страдают. Я уверена, что им тоже непросто, им тяжело быть частью этой системы.
Но при этом жалость к ним не должна быть оправданием. У них столько возможностей, столько денег. Нурлан Сабуров мог бы делать то же самое, что делают комики, которые уехали — как Гарик Оганесян, Ариана Лолаева, Илья Овечкин, — если бы он просто постил что-то про войну, мол, вот так вы можете разговаривать со своими родственниками, а вот здесь вы можете задонатить, а вот так вам нужно вести себя на задержании. Если бы он хотя бы это делал, то, я думаю, это бы имело реальное влияние, учитывая, сколько у него зрителей.
Моя комедия направлена на то, чтобы пошатнуть положение сильного и поддержать тех, кто находится
в положении незащищённых. Я продолжаю это делать, как бы ни менялся контекст
О своём юморе
Я придерживалась всегда одной тактики, которой придерживаюсь и до сих пор. Её же придерживались любимые мной комики, в том числе и самый любимый Стюарт Ли. Моя комедия направлена на то, чтобы пошатнуть положение сильного и поддержать тех, кто находится в положении незащищённых. Я продолжаю это делать, как бы ни менялся контекст. Меняются темы, меняется контекст, но суть остаётся неизменной. Сейчас, по сути, я делаю всё то же, что и раньше: я и до войны говнила Путина, вообще систему, иногда какие-то глобальные вещи, империализм, вот это всё.
Последние несколько лет мне всегда были важны темы неравенства, угнетения. Мне всегда было важно поддерживать людей, которые находятся в угнетаемом положении, мне всегда было комфортнее с этими людьми находиться, находить общий язык, я всегда была очень рада, когда я могла наладить контакт. Ещё я обрадовалась, когда узнала, что в Питере есть квир-фем-стендап — это что-то такое, что до этого я видела только на ютьюбе, где где-нибудь в Нью-Йорке в подвале выступали какие-нибудь комикессы. А теперь это есть и у нас, меня это так поразило, я так обрадовалась! Я начала общаться с одной персоной оттуда, и мы прямо круто ладили.
Мне часто ставят в вину, что я не переношу критику. На самом деле я просто чувствительна к ней, мне важна та критика, что соответствует моей системе ценностей. Например, когда говорят: «Фу, у тебя бабский голос, тебе надо колоть тестостерон», — я просто баню этих людей. Но когда я познакомился с ребятами из квир-фем-стендапа, мне одна из участниц сказала, что у меня очень бинарный материал. Это было заметно, например, по обращениям к зрителям. Или в шутках часто был предопределён гендер, хотя он не играл никакой роли. И тогда я задумалась об этом на полном серьёзе и начала ещё больше экспериментировать
О потере аудитории
Я бы сказала, что мне пришлось вычеркнуть из жизни всю аудиторию, которая осталась в России. Между теми, кто уехал и кто остался, растёт пропасть. Нам сложнее понимать друг друга. Мне кажется, нам стоит делать шаги навстречу друг другу. Но когда люди пытаются навязать что-то, а не понять, пытаются навязать свою точку зрения, то мне становится очень тяжело общаться. И я понимаю, как я для них выгляжу, — как е***утая радикалка, которая делает абсолютно странную х**ню.
Я не думаю, что среди моих зрителей много тех, кто поддерживает войну. Я думаю, что, наоборот, много людей выступают против войны. Я всегда старалась занимать достаточно принципиальную позицию, поэтому кажется, что к моменту, когда началась война, аудитория была «подчищена» всей х**нёй, которую я делала до этого. Людей, которые могут быть со мной не согласны, в моём кругу не было. А когда началась война, мы с моим другом и менеджером уехали в Тбилиси. Я гуляла по городу, и люди меня там узнавали чаще, чем в Москве.
Думаю, что многим будет тяжело принять изменения, на которые я пошла [сделав каминг-аут]. Я уже вижу, как с некоторыми людьми невозможно общаться. Я в очередной раз обрубила общение с матерью. Она не может принять мои изменения и советует мне пойти в церковь, потому что «бог создал мужчин и женщин такими, какие они есть» и «кажется, когда я рожала, родился мальчик, а не девочка». Я не смогла, к сожалению, мне стало слишком неприятно это читать, не думаю, что смогу сейчас общаться с ней.
О горизонте планирования
Мне повезло, но в этом есть и моя заслуга: у меня есть дело, которое мне нравится, которое получается. Оно всегда было моим убежищем. Выступления помогают мне лучше себя чувствовать: бывает, в ужасный день происходят ужасные вещи, но я иду выступать, и всё остаётся позади. Есть два часа, в которые ты освобождаешься от всего ужаса, что происходит в твоей жизни, но ты при этом ещё как-то с ним борешься. Ты можешь проговаривать это с другими людьми, ты можешь ощутить поддержку, когда они смеются над шутками. Найти абсурд в этих ужасах. Ты можешь не только абстрагироваться, но и осмыслить, получить инструменты, чтобы справиться с этим ужасом. Главное, что меня держит и помогает, — это моя работа.
Мне всегда было важно исследовать себя, и я чувствую, что то, что со мной происходит, помогает мне. Я почувствовала такую свободу, которую не ощущала давно. Ещё я чувствую надежду, чувствую большой потенциал от экспериментов, которые затеяла со своей идентичностью. Я чувствую, что могу для себя много полезного почерпнуть. Я чувствую реальную возможность стать лучше. Я чувствую, что это поможет мне стать лучше.
ФОТОГРАФИИ: обложка, фото 2 — Artur Bergart, фото 1 — Александр Долгополов / соцсети, фото 3 — Kiev Internet Bilet
