Интервью«Все мы сломанные люди»: Интервью Максима Лапунова, который первым заявил об убийствах геев в Чечне

  Максим,  прошло больше четырёх лет после тех событий. Как ты себя чувствуешь?

 Всё, что я пережил, можно разделить на несколько эпизодов. Первый — когда меня выпустили из Чечни, но я ещё не понимал, что именно со мной произошло. Второй — моё обращение в «Российскую ЛГБТ-сеть» с просьбой о защите, потому что мне угрожали. Тут появилась дилемма: что мне нужно делать дальше? Я знал, что мне нужно заявить об этом, но куда и как? Куда бы я ни обратился, всё равно с подачи правоохранительных органов мог попасть в Чечню на расследование преступления. Третий эпизод — понимание, что на самом деле произошло, что я такой не один, что много геев уже прошло через это. Только тогда я решил рассказывать об этом публично. Я очень боялся, потому что в любом случае мне пришлось бы иметь дело с чеченскими правоохранителями. А там всё намного страшнее, серьёзнее, они действуют безнаказанно. Наконец, четвёртый эпизод — это старт процесса, подача заявлений. Приходилось много встречаться с правоохранителями, журналистами.

Но сложнее всего было, когда я уже покинул Россию: я просто не понимал, что мне делать дальше. Я остался один на один со своими переживаниями и эмоциями. Как будет дальше, накажут ли этих людей? Как мне жить, как справляться? Последствия травм сильно на мне сказались: руки и ноги сводило судорогами, у меня были припадки, болели ягодицы, спина. Было ощущение, что конечности как будто переставали функционировать. Я не мог даже членам семьи объяснить, что со мной, да и я сам не понимал. Идти к врачам было нельзя, потому что я не мог «засветить» свои данные: это был вопрос безопасности. Но сейчас мне однозначно лучше.

  ты не мог обратиться к врачам в стране, в которой ты сейчас живёшь?

 Моей задачей было никак не раскрывать свои данные. Я понимаю, что у врачей есть своя тайна, тем не менее доверять никому я просто не мог. И в «Российской ЛГБТ-сети» тоже всё время просили: «Пожалуйста, пока ты не получишь документы в стране, где ты живёшь, не свети свои российские данные». Если бы я засветил свои данные полиции или больнице, то чеченцы всё равно могли бы меня найти.

  Как ты восстанавливал здоровье в таких условиях?

 Мне помогали мой парень, семья. Делали массажи, упражнения, обеспечивали релакс. Честно говоря, эту часть жизни сейчас уже трудно вспоминать, я стараюсь выкинуть её из головы, забыть.

  Скажи, а почему в 2015 году ты в принципе решил поехать в Чечню?

 Я работал зазывалой на ярмарке мёда в разных российских регионах. В  такие командировки я ездил не один год, и одна из ярмарок была как раз в Чечне, хоть это и было для меня неожиданно. Там мы задержались на полгода, потому что были хорошие продажи. В Грозном есть реабилитационный центр для детей с инвалидностью, где я потом тоже проводил разные мероприятия: играл с детьми, шары воздушные делал. Через месяцев восемь я понял, что у меня есть возможность организовать свой офис в Грозном, — и я надеялся, что буду работать официально как ведущий и организатор мероприятий. Тогда было классно, я не понимал, что есть угроза жизни.

  Понимаешь ли ты сейчас, как в итоге вышли на тебя? Как тебя нашли?

 Ну, спустя, наверное, только пару лет мы выяснили про эту цепочку. Я не знаю, кто обо мне рассказал, потому что в Чечне я знал буквально трёх-четырёх геев, с которыми виделся, общался, переписывался. Но цепочка работает так: одного поймали, забрали его телефон, нашли другие контакты. Когда ловят второго, смотрят его контакты, а потом третьего, четвёртого и так далее. Как коронавирус, в общем.

  В интервью «Новой газете» ты много рассказываешь о том, как тебя пытали 11 дней, как тебе потом угрожали. Всё это чудовищно страшно. Что стало для тебя самым ужасным переживанием того времени?

 Через несколько дней после того, как я вернулся домой, к матери и сестре, мне позвонили из местного отдела полиции и сказали: «Здравствуйте, вам нужно приехать и написать заявление, что с вами всё в порядке». Я спросил, что это за заявление такое? Мне объяснили, что сестра заявила о моём исчезновении и сейчас мне надо ответить, что я жив и здоров.

На следующий день прямо с утра мне позвонил оперуполномоченный уголовного розыска того отделения, где я находился в Чечне. Он тоже сказал, что нужно бегом написать заявление, что я жив-здоров, что со мной ничего не произошло. Я подумал, что напишу, но в тот день в полицию всё равно не поехал. На следующий день тот же сотрудник угрозыска присылает голосовое сообщение: «Эй, ты, Лапунов, слышь, я тебе как-то непонятно сказал, ты чё-то не понял? Тебе чё, жить надоело? Давай, быстро написал эти заявления. Если их не будет, то очень плохо будет тебе».

В этот момент я, честно говоря, пересрал, потому что либо мне сейчас ехать заявление писать, либо… Моей сестре в тот же день позвонила местная правозащитница и сказала, что мне действительно надо приехать в полицию. Сестра рассказала ей, что я очень волнуюсь, боюсь, что я сейчас не в том состоянии, чтобы ехать. Правозащитница попросила передать мне трубку и сказала, чтобы я не переживал, потому что они уже договорились с местной чеченской диаспорой и, если что-то вдруг случится, меня защитят: «Мы должны встретиться в отделении полиции, ты и представители чеченской диаспоры, и они тебе в лицо скажут, что мы за тебя горой». В этот момент я испугался ещё больше и подумал, что, если поеду, мне там и оторвут башку. Я поговорил с друзьями, знакомыми юристами — все они сказали, что если я заявлю, то снова поеду в Чечню. Но я решил звонить во все колокола (адекватного расследования, по словам Максима, так и не случилось — следователь не осмотрел полностью помещение, где 11 дней держали Лапунова, осмотр проходил без понятых. — Прим. ред.).

  Какая мысль помогала тебе держаться, вообще выживать в этой ситуации? 

 Первый день после похищения я ничего не понимал: всё было настолько быстро, жестоко и страшно, что в голове не оставалось никаких мыслей. Мне говорили, что мне хана, что я сдохну, потому что я гей, «п***р». «Таким здесь не место, мы таких убиваем».

Потом я начал молиться. Вспоминал всю свою жизнь, потому что не знал, выйду ли живым вообще. Я думал о своём парне, о маме, о семье, о сестре, о брате, о самых близких людях, в общем. В такие моменты всегда думаешь о самых близких людях. Очень радовался, что парня тогда там не было, хотя мы планировали его переезд в Грозный буквально через пару месяцев. Думаю, что вдвоём оттуда мы бы уже не выбрались.

  Что происходит с обращением в ЕСПЧ сейчас? Писали, что суд коммуницировал его, но обновлений по твоему иску я не видел.

 Обновлений пока нет. Я обращался в «Комитет против пыток», потому что они ведут моё дело. [Юрист Ольга] Садовская ответила, что пока движения нет. Они всё сделали со своей стороны, и вот сейчас ЕСПЧ должен вынести решение. Когда это произойдёт, неизвестно. Оно должно было появиться в мае прошлого года, но, как только началась пандемия, всё затихло.

  Как ты оцениваешь реакцию западных стран? Не кажется ли тебе, что они делают недостаточно?

 Мне в принципе кажется, что всего, что было сделано, недостаточно. Я благодарен «Комитету против пыток», они провернули очень большую работу, они собрали необходимые материалы, но при подаче заявления нам пришлось несколько фактов, скажем так, урезать.

Я говорил, что двух человек, которые сидели со мной, убили (речь идёт о Шоте-Шамиле Акаеве и Аюбе Ибрагимове, их убийство потом объяснили «нападением на полицейских». — Прим. ред.). Они просидели довольно долгий срок, а через два дня после моего освобождения их расстреляли. Ещё один человек пропал без вести — это Андрей Кобышев, о котором я тоже много говорил (сейчас место нахождения Кобышева неизвестно, Максим говорит, что Андрей был с ним в одном подвале. — Прим. ред.). Я считаю, что он тоже был убит, потому что больше его никто не видел. Эту информацию почему-то к сведению не приняли. Ни следователь, никто никак не смог подтвердить эти факты, а дело закрыто.

Не подтверждены и мои побои, а сразу снять их я не мог. Я не сделал этого, потому что не вернулся домой сразу, а уехал в Сочи, где прятался. У меня всё тело было в синяках, ссадинах, побоях. И я не мог обратиться по той причине, что врачи в таком случае сразу должны вызвать участкового или полицейского. Я искал частные клиники, но даже они обязаны оповестить полицию, что поступил пациент с подобными травмами. И я не был готов снова ехать в Чечню и подписывать себе смертный приговор. И из-за этого сейчас в ЕСПЧ отклонён пункт о моих пытках, это очень обидно. Как будто этого не было.

  Общаешься ли ты сейчас с кем-то, кто тоже пережил пытки в Чечне?

 В первый год после отъезда я поддерживал связь с парой человек, но сейчас нет. Был один парень, которого просто в мешке привезли домой родителям. У него был сломан череп, который врачи потом собирали по частям, переломаны руки и ноги. Он был очень молодой, немногим больше восемнадцати лет. Недавно я слышал, что он получил образование где-то за границей, устроился на хорошую работу. Но на самом деле большая часть людей, которых спасли, не смогли перешагнуть через эти пытки, через эту боль. Все мы теперь сломанные люди.

  Обращались ли к тебе другие россияне с аналогичными историями?

 Да, обращаются до сих пор: в год, наверное, два-три человека пишут о том, как всё плохо. Некоторым надо просто поговорить, кому-то нужна другая помощь — тогда я передаю их контакты активистам.

  О чём рассказывают?

 Буллинг в семье и в школе, вообще любые эпизоды, когда человек находится в стрессовой ситуации и не знает, как из неё выбраться. Многие пишут, что жить не хотят, многих семья настолько замучила, что они просто не видят выхода. Многие хотели бы уйти из дома, но не могут, потому что нет ни сил, ни денег. У них часто убитая самооценка, так что человек себя не то что не любит — он себя ненавидит за то, что он есть, за то, что не такой, как все.

  Это люди только из Чечни или в целом из России?

 Наверное, только за июль мне написало человек десять из разных регионов России, один был из Чечни. Я стараюсь не добавлять их в друзья. Не всегда понимаю: может, мне пишут, чтобы как раз найти и грохнуть?

  Были подозрительные случаи?

 Не раз. После выхода фильма («Добро пожаловать в Чечню». — Прим. ред.) много людей писали слова благодарности, кто-то писал угрозы в стиле «я бы сам тебя прибил, если бы знал тебя». А кто-то мог написать так: «Привет, как дела? Всё ли нормально? Молодец, снялся в фильме. Ну чего, сейчас где живёшь? А как живёшь? А с кем живёшь? А что делаешь? А где работаешь? А можно конкретнее? Расскажи мне, где ты сейчас». Спрашиваю человека: «А зачем тебе? Ты в гости хочешь приехать?» Он отвечает: «Да. Взял бы билеты, приехал, чтобы руку тебе пожать». Все эти сообщения очень похожи, а на вопрос, кто мне пишет, отвечают так: «Приеду и узнаешь, познакомимся».

  Фильм «Добро пожаловать в Чечню» много хвалили в России и за рубежом, но была и критика. Например, авторов обвиняли в использовании недостаточно безопасной технологии deep fake, с помощью которой меняли лица героям фильма. Что ты сам думаешь о фильме?

 Режиссёр Дэвид Франс отснял очень много материала, и никто не знал, что из этого выйдет. Но на мой взгляд, в фильме всё очень хорошо продумано: мне показалось, что лица всех героев очень хорошо спрятаны. Я знаю практически всех этих людей, я знаю их настоящие лица — и поэтому я бы не сказал, что их можно вычислить. На съёмках были волонтёры, которые повторяли за нами, эти парни должны были в точности повторять всё, что мы делали. Они пытались сделать точно такие же движения, имитировать моргание глаз, движение губ, чтобы всё было точно так же, как говоришь ты. Они тебя копировали полностью. Потом их лицо компьютер накладывал на наши лица.

Я много раз пересматривал этот фильм, и каждый раз он мне давался тяжело. Мне нужно было просмотреть все детали, потому что большая часть фильма снята в том месте, где находились я и моя семья. Надо было проверить всё досконально, потому что даже по какой-нибудь надписи на кружке можно было бы понять, где мы находимся.

При этом каждый, кого эвакуировали из России, должен соблюдать определённый протокол безопасности: удаление соцсетей, новая почта, новый телефон — в общем, всё, чтобы тебя не нашли. Не все это делали. И я знаю, что многие из ребят остались в своих «ВКонтакте», фейсбуках, инстаграмах. Мало того, они даже выкладывали свои фотографии. Они не прячутся, хотя обязаны были.

  В интервью на «Дожде» (Минюст считает телеканал иноагентом. — Прим. ред.) ты говоришь, что сейчас уже ничего не боишься. Что это: усталость, отчаяние, храбрость?

 На самом деле я боюсь всего. Не может человек ничего не бояться — а тогда у меня был период полного безразличия, мне ничего не хотелось. Как раз тогда я узнал, что не будут расследоваться убийства, что ЕСПЧ не будет расследовать мои пытки. Я ненавидел всё. Я ненавидел правосудие, потому что это несправедливо, нечестно, когда ты сам должен доказать, что с тобой что-то было.

  Как ты думаешь, как и когда справедливость будет восстановлена?

 Не знаю. Это, наверное, только в кино так бывает, что справедливость быстро восторжествовала, а виновные немедленно были наказаны. Остаётся надеяться, что это случится. Когда-нибудь.

ФОТОГРАФИИ: Максим Лапунов