Интервью«Я пела, точнее, кричала»: Рассказывает четвёртая, тайная участница
панк-молебна

Верно ли мы поняли, что Надя Толоконникова рассказала о том, что вы были четвёртой участницей Pussy Riot, с вашей подачи, то есть она никак не нарушила вашу конфиденциальность?

Я сама написала об этом Наде, предложила, если придётся к слову, назвать моё имя. Надю практически в каждом интервью просили рассказать о том, кто ещё участвовал в панк-молебне. Две или три недели назад я прочла одно из таких интервью и подумала, что с тех пор прошло уже больше семи лет. Сомнения и страхи по этому поводу у меня, конечно, остаются. Но я решила, что стоит уже сказать об этом публично, успокоиться и дышать свободнее. Не было цели превращать это в сенсацию. Мне просто хотелось, чтобы эта история была в моей биографии.

Не то чтобы я отсчитывала время до истечения срока давности. Просто на какое-то время Pussy Riot как будто ушли из моей жизни, а полтора года назад снова вернулись. У Маши Алёхиной есть спектакль, поставленный по её книге, он называется «Riot Days». Ей помогали Саша Чепарухин и Кирилл Машека — актёр из белорусского театра, Вася и Тася — Таисия Круговых и Василий Богатов, очень важные герои группы, которые снимали все видео и акции Pussy Riot. Это такой мультимедийный, экспериментальный перформанс, в котором я принимаю участие. На карантине я вдруг поняла, что в моей жизни много Pussy Riot и уже пора сказать об этом открыто. Нет сил держать это в себе.

Я нарушу законы жанра и начну не с начала, а с самого трудного места. Как вышло, что вы так и остались секретной участницей Pussy Riot, то есть вас не поймали?

Через три или четыре дня после акции в храме Христа Спасителя ко мне домой ночью с адвокатом приехал Петя Верзилов. Он сказал, что, по его информации, на нас поступил заказ, хотят возбудить уголовное дело, пока ничего не понятно, но есть серьёзная угроза. И дал понять, что желательно мне вместе с другими девчонками скрыться где-то, не жить какое-то время дома. До этого я уже участвовала в акции на Лобном месте, тогда нас всех задержали, я сглупила и оставила в полиции свои настоящие паспортные данные.

Вообще-то у нас была стратегия: мы брали базу данных водительских прав в интернете и использовали случайные паспортные данные, чтобы нас нельзя было вычислить. Но оказавшись в отделении, я растерялась и допустила ошибку, перепутала цифру в чужом номере, меня на этом поймали и потребовали уже настоящие данные.

Вы тоже? Маша Алёхина рассказывала, что ей пришлось открыть свои реальные данные, потому что владельцем её псевдопаспорта оказался человек с непогашенной судимостью. следователи первыми пришли именно к ней, и она позвонила Верзилову.

Петя сказал, что все девчонки встречаются вместе в определённое время — есть какое-то безопасное место, там можно какое-то время переждать. У меня не было такого акционистского опыта, как у других, и уж тем более я не умела скрываться. Было вполне логично поехать в какое-то проверенное место со всеми: у Нади и Пети было много опыта с группой «Война». Но я почему-то подумала, что нужно скрываться не всем вместе, а по отдельности, и не приехала на встречу в обозначенное время. Была сама по себе. Когда всех задержали — а задержали как раз девчонок, которые вместе скрывались, — я была в другом месте, меня не поймали.

Я пряталась на «Электрозаводе». Там есть полуподвальное помещение. Репетиционная точка, собственно, где и записывались инструментальные песни Pussy Riot. Сначала девчонки делали их из семплов как могли, а потом уже привлекли музыкантов и писали вокал, в микрофон, в студии.

Это была база группы Destroy The Humanity, я с ними дружила, проводила там много времени, репетировала, занималась, играла на барабанах. И решила пойти скрываться именно туда. Там пропускная система, я подумала, что меня никто не будет искать, это же подвал. Люди с улицы просто так не зайдут.

Жила я там дня три или четыре. Ничего не происходило. Ещё около недели я провела дома в адском страхе. Потом всё-таки решила, что мне надо уехать из города. И я уехала в Крым. Следующие полгода я то приезжала в Москву, то возвращалась обратно, но большую часть лета, когда начался кромешный ад, в Москве меня практически не было.

У полиции всё это время были ваши данные и вас могли посадить в любой момент?

В теории да. Они могли просто прийти, проверить, но почему-то не пришли. Не было и такого, чтобы пришли и спросили меня, пока кто-то другой был дома. Я прописана не там, где живу на самом деле, а у родителей. Я очень боялась, что к ним придут. Предупредила папу, но туда тоже не приходили.

Я слышала версию, что полиция нашла всех участниц молебна — их было пять, — но не стала расширять число обвиняемых по этому делу. В Кремле, судя по всему, посчитали, что достаточно трёх девушек.

Похоже на то. Видимо, Надю и Катю они считали ядром группы, опасными зачинщицами. Думали, что вполне можно взять двух-трёх девчонок и этого будет достаточно — остальные в этой логике не представляли угрозы сами по себе.

А к пятой девушке — не знаю, поддерживаете ли вы отношения, я не прошу называть её имени — тоже не приходили?

Этого я не знаю, но точно знаю, что она тоже не поехала скрываться с Надей, Машей и Катей. Она уехала в деревню на какое-то продолжительное время. Так что её тоже не задержали тогда со всеми, а были ли её данные у полиции, сказать сложно.

Как вы стали участницей группы?

Как я уже говорила, очень много времени я проводила на «Электрозаводе». Я тогда играла с гитаристкой по имени Наташа. Она была в группе Vagiant, которая помогала записывать девчонкам песни и после. Например, песню для акции в Сочи писала в том числе Наташа. Мы играли с Наташей, но я там занималась и сама — нарабатывала технику. В какой-то момент Наташа мне сказала, что есть девчонки, скинула мне их ссылки на YouTube, сказала, что они занимаются чем-то непонятным и им нужна помощь в написании музыки. Я посмотрела. Сначала мне показалось, что это всё дико и удивительно, но подумала, почему бы и нет — мне было интересно. Начала я именно в качестве музыканта.

Я присоединилась к группе при подготовке к акции на Красной площади. Пришли девчонки — мы записали песню «Как в красной тюрьме» (она звучит на Лобном месте), там же писали и вокал.

Потом Катя и Надя позвали меня на разговор. Спросили, не хочу ли я в акции поучаствовать, насколько я во всё это влилась и интересно ли мне попробовать. Я, особо не раздумывая и не сомневаясь, согласилась. В тот момент я не была акционисткой и вообще имела очень поверхностное представление о современном искусстве. Я занималась только музыкой. У меня не было тогда и какой-то сознательной, взрослой гражданской позиции. Но всё, что делали девчонки, во мне очень отзывалось и резонировало. Я решила, что я хочу попробовать, что это моё.

На Лобном месте была скорее артистическая акция? Кажется, вы потом обманули полицию или ФСО, сказали, что учитесь в театральном и репетируете выступление. вас отпустили.

Да, это правда, была такая байка. Мы решили, что самое правильное — это косить под дурочек: учимся тут недалеко, в театральном, сказали, что нужен опыт публичных выступлений. Вот мы и пришли публично выступить для людей. Люди же на Арбат выходят и показывают какие-то свои монологи, маленькие этюды прохожим. Вот и мы тоже якобы решили прийти и показать.

Цель была, конечно, сделать акцию. Но было понятно, что с Лобного места мы никак убежать не сможем, будут последствия. Нужно как-то выкручиваться и говорить, что мы сюда пришли для чего-то другого. Мы тогда подумали, что можно просто отшутиться — художественный жест-то уже случился.

Как вы принимали решение об акции в Храме Христа Спасителя? Одна из участниц накануне ночью, кажется, передумала.

Так вышло, что у Маши с Настей, они были близкими подругами, случился длинный и трудный ночной разговор, после которого Маша всё равно встала и пошла, а Настя, насколько я понимаю, не выспалась и засомневалась. Мы с девчонками — Надей, Машей и остальными — собирались идти в любом случае. У меня были свои представления, я не сидела на скамейке запасных.

Мы очень долго готовились. Девчонки про это рассказывали. Месяц или полтора ходили на шарикоподшипниковый завод, у одной из участниц там была мастерская. Мы репетировали чуть ли не три раза в неделю. На Лобном месте тоже было сложно: там было небольшое пространство для движения, можно было упасть, поскользнуться. Я помню, что у Кати были кошки — такие штучки для скалолазания, для альпинистов, которые надеваешь на обувь, чтобы не скользить.

Мы все тогда плотно общались. Мне кажется, месяца три или четыре в моей жизни было очень много Pussy Riot. Пока мы готовились к акции в храме Христа Спасителя, были ещё, я помню, репетиции в зверевском центре. Там были интервью, постоянно приходили журналисты. Даже не представляю, как они возникали, кто-то этим занимался. Мы говорили про движение Riot Grrrl, про феминизм. Это был такой творческий процесс, много всего интересного, это было основной моей занятостью, грубо говоря, в тот момент. Я только музыкой занималась и Pussy Riot.

Ваша роль была музыкальной? Кем вы ощущали в этой команде?

Во время акций у нас было определенное распределение обязанностей. Например, на Лобном месте на мне должна была быть колонка. Мне нужно было включить музыку, достать её вовремя и так далее. Но в итоге это делала Катя. На Лобном месте я была с гитарой. Помню, думала: почему с гитарой, я же вообще не умею играть на гитаре, может, я буду с барабанными палочками. То есть мы просто собирались, обсуждали, кто чего хочет. На том же Лобном месте была Света Шуваева, её имя открыто. Она захотела, чтобы у неё был флаг, сама это предложила, сама его сшила и во время акции им размахивала.

А в смысле музыки на мне в основном была запись вокала, то есть я пела, кричала, скажем точнее, и играла на барабанах. Да, мой голос и мои барабаны есть в итоге в трёх треках: с Лобного места, из храма Христа Спасителя и ещё в одном треке, который вышел во время судов, «Путин зажигает костры революции». Там на самом деле очень простая музыка. Её, собственно, и сочинять не надо. Три аккорда, такой жанр. Мелодическую часть писала и сочиняла Наташа.

У вас были какие-то сомнения именно по поводу храма?

Сомнений по поводу самой темы выступления не было. Я не отношусь к институту РПЦ как к священному. Я считаю, что российское православие полно мракобесия. Я его недолюбливаю, людям просто пудрят мозги, ими пользуются. Так, что в этом плане у меня не было метаний, просто было страшно. Было ясно, что это может закончиться очень серьёзно. Я думала: мало ли что может произойти, куда мы идём, зачем. Перед акцией всегда очень тяжело спится. В ту ночь я тоже практически не спала.

Семье я ничего не говорила. Сказала уже потом, по факту, когда всё случилось. Подумала, если вдруг они узнают, то лучше от меня. Папа у меня православный, он ходит в церковь время от времени, не очень яро, но всё-таки ходит. Он мне потом говорил в шутку, что я антихрист, но в принципе он не был на меня зол, скажем так.

Я из среднестатистической семьи, ничего особенного. Родители познакомились во время учёбы в МГУ. Потом поженились и так далее. Папа сейчас уже на пенсии. Он был бухгалтером. Мамы нет в живых — она умерла три года назад. В своё время у неё была туристическая фирма и ещё какой-то бизнес, но в конце 90-х всё стало складываться очень сложно. Дальше уже как-то по-другому перебивались. Семья у меня очень дружная. Я всех люблю, мы поддерживаем близкий контакт и так далее. Всё хорошо.

Каким вы запомнили день акции в Храме Христа Спасителя?

Я взяла с собой проездной, плеер, ключи от квартиры и около ста рублей. Какую-то плюс-минус удобную одежду, в которую можно было переодеться — она не должна была вызывать особого интереса в церкви. Приехала очень рано, не помню во сколько. Мне кажется, было часов семь, но может быть восемь или девять. Когда я вышла на станции метро, никого ещё не было. Я приехала первая и сидела на полу. Маша Алёхина про это рассказывала.

В её книге героиню, которая приехала раньше всех, зовут Серафима.

На самом деле я была не Серафимой, а Котом. У меня тогда было это прозвище, мы обменивались псевдонимами, чтобы нельзя было вычислить, кто где, но чаще всего я представлялась Котом. В общем, я всех ждала, но недолго. Кто-то приехал быстро, кто-то опаздывал, как обычно. Когда все собрались, мы пошли в храм. Мы немного волновались, когда проходили через рамки — потому что в большом походном рюкзаке (у Петра Верзилова, он изображал иностранца. — Прим. ред.) была колонка. Прошли в итоге без проблем.

В храме мы ошивались довольно долго. Это должно было смешно выглядеть со стороны. Девочки в цветных колготках десять или пятнадцать минут ходят из угла в угол, рассматривают иконы. Хотя, наверное, нас приняли за группу непонятных туристок. В какой-то момент я залипла на что-то и чуть не отсоединилась. Но тут подошла Надя и сказала, что надо держаться в группе: «Сейчас ворвемся».

«Ворвались» мы очень неожиданно, я сделала это одной из последних, последней была Маша, запрыгнула на амвон. Всё происходило как-то странно. Как будто мы были в состоянии аффекта. В какой-то момент заиграла колонка с музыкой, потом быстро затихла. Помню, был какой-то неловкий момент, когда то ли охрана, то ли сотрудники храма хватали девчонок и уводили с амвона. Было смешно: когда меня взяли в первый раз, я в принципе не сопротивлялась, никакой агрессии не проявляла, и этот человек, дядя-охранник, видимо, просто не знал, что со мной делать. Он отвёл меня в сторону, отпустил и пошёл за следующей. Тогда я просто вернулась обратно и стала там кричать невпопад, музыки уже не было. Надя очень уверенно кричала какую-то часть песни. Я тоже пыталась подхватить, что-то делать. Совершала какие-то нелепейшие движения. Я была в красном платье на одно плечо. И, по-моему, на мне были ярко-синие колготки.

Когда девчонок практически согнали с амвона, все перепуганно пошли ко входу, забыв верхнюю одежду. А я как-то замешкалась и собрала её. Я тогда подумала, что делаю что-то полезное. Когда я выходила из церкви, служительница храма стала неприятно кричать и попыталась схватить меня за волосы. Но в Храме было много фотографов, они её одёрнули. Я догнала девчонок, и мы ушли.

Я читала, что полиции не было и поначалу все даже расслабились — Катя Самуцевич хотела требовать обратно колонку, которая осталась в Храме.

Я уже плохо помню, но Катя вполне могла захотеть вернуться за колонкой, это же Катя. Она всегда очень дорожила колонкой, и когда её лишилась (это было во время другой акции), это стало для неё большой утратой. Она просила друзей, чтобы те пришли и эту колонку всё-таки забрали, боролась за неё до последнего.

Кажется, из храма мы пошли в «Хлеб насущный». Я к этому моменту уже была очень уставшей, в каких-то своих чувствах, и поехала домой отдыхать. В интервью, которое вышло, кажется, через два часа после акции, фигурировали только три девчонки.

Верно ли я понимаю, что с того момента никто из них никогда не произносил вашего имени — даже в разговорах с оперативниками.

Они долгое время очень аккуратно и серьёзно подходили к этому вопросу. Меня никто не выдавал, моё имя не произносили вслух.

Что вы почувствовали, когда началось уголовное дело? Друзья Верзилова рассказывали, что он очень парился, что оказался на свободе. Я не считаю, конечно, что вас должны были посадить, я просто спрашиваю о ваших ощущениях.

Я была очень растеряна, как и все остальные, была совершенно не готова к такому развитию событий. Было совершенно непонятно, что я могу делать, а чего мне нельзя делать. И я очень боялась. Лето ещё было относительно беззаботным, я старалась просто дистанцироваться. Если у людей из органов есть малейшие подозрения на мой счёт, самое правильное — держаться как можно подальше. Не ходить на акции поддержки, на суды, как будто всё это было не со мной, никакого отношения я к этому не имею.

При этом я старалась поддерживать какие-то контакты, быть в курсе, что вообще происходит, помогать, чем могу помочь. Я общалась с Петей, и когда у него появилась идея провести акцию поддержки во время судебного заседания и задействовать одну из наших песен, я помогала записать эту песню, нашла человека, который помог всё свести, чтобы хорошо звучало.

Самобичевания у меня не было. Я просто боялась. Я не могла идти живьём на акцию поддержки напротив суда. Если бы меня там задержали, всё было бы совсем критично. Ещё не было понятно, что девушек могут посадить на два года. Но в любом случае я не считала, что должна добиваться, чтобы меня посадили.

Как вы переживали вердикт?

В этот момент, даже чуть пораньше, для меня начался самый ад. Я уже стала понимать, насколько всё это серьёзно. У меня началась очень жёсткая паранойя. Мне казалось, что за мной следят в метро, если кто-то сидит в телефоне, он на самом деле меня фотографирует. Мне казалось, что у моего подъезда стоит машина, меня пасут и так далее. В какой-то момент мне приснился сон, в котором два человека — представители власти — зашли в квартиру и в качестве жеста безнаказанности посмеялись надо мной — демонстративно съели котлету или что-то в этом духе — и ушли. То есть они подавали сигнал: мы тебя не ловим, потому что и так шумихи хватает. Но мы за тобой следим.

Когда я проснулась, была уже в совершенно паническом состоянии, и мне показалось, что всё это было на самом деле — у меня было ощущение, что только что они захлопнули дверь. Я уже училась в школе Родченко, занималась видео-артом. И помню, как прибежала к одному из своих преподавателей, он мой ровесник и мы по-дружески общались, с совершенно ошалевшими глазами и рассказала ему, что ночью ко мне в квартиру пришли люди из органов. Он рассмеялся. Может быть, он не понял всю серьёзность того, что со мной происходило.

С начала осени и до Нового года, даже дольше, мне было безумно страшно, психика была вот в таком состоянии. Я вообще не понимала, что делать. Я не чувствовала, что нормально, а что не нормально. Девочек сажают. Почему? Как это вообще могло произойти. Я стала сомневаться в своей роли. Конечно, я участвовала в акции сознательно и писала музыку, но я ведь ни разу не писала тексты. Я думала, полноценная ли я участница? Я была в смятении, растерянности и на грани нервного срыва.

В личной жизни тоже происходила куча всяких странностей. Я вообще испытывала жуткие сомнения и комплексы. Моя среда — люди, с которыми я играла музыку, — почему-то очень негативно относилась к Pussy Riot. Друзья вместо того, чтобы сказать «Блин, ты такая смелая, крутая, всё хорошо, не волнуйся и не переживай», убеждали меня, что это дикий зашквар, об этом никому нельзя рассказывать, надо держаться от всего этого подальше. Было очень много негатива.

С одной стороны, они меня любили и считали, что это опасно. С другой — совершенно не разделяли эстетики и идеологии группы. Для них эти акции были нездоровскими. Они не разделяли эти политические взгляды. Вообще говорили, что музыка — это не про политику. Не надо в неё лезть, это не настоящее искусство, не настоящая музыка и так далее. Они считали, что у Pussy Riot сомнительная репутация, что мне нужно просто отделиться.

А в чём зашквар и сомнительность репутации?

В тот момент круг моего общения был в большинстве случаев — музыканты, которые вообще не интересовались политикой, они не понимали, зачем это. Они говорили: «А почему вы притворяетесь, что вы музыканты, но при этом не играете вживую?» В школе Родченко мне тоже говорили: «Да это вообще не искусство, это акционизм». Ни в той ни в другой среде я не получала поддержку. Может быть, кто-то и думал, что это классно, но никто мне об этом не говорил.

А в школе Родченко знали, что вы были участницей группы? Тот преподаватель, с которым вы поделились сном о людях из органов, понимал, что вы тоже были в храме?

Этот преподаватель в тот момент был очень молодым человеком, я у него не училась. Фактически мы приятельствовали, я с ним просто общалась, советовалась. Он был в курсе всего. Он не говорил, что это не классно, но и не поддерживал. В школе Родченко преподаватели вообще знали о моём участии, потому что на акции в храме Христа Спасителя был фотограф Мухин, он один из преподавателей в школе. И он меня видел.

Я поступала в школу осенью, уже после акции. Когда ты приходишь, все преподаватели в приёмной комиссии смотрят твоё CV, твои работы, решают, взять тебя или не взять. На собеседовании мне задали вопрос, Pussy Riot ли я.

Вы ответили «да»?

Конечно нет. Я как-то выкрутилась, но точно не подтвердила этого. Я пришла поступать, откуда я знаю, что эти люди об этом думают. Я просто поняла, что они знают об мне, судя по вопросу, который они задали.

Когда у вас пропало ощущение, что вас преследуют?

Наверное, ближе к середине весны — к лету. В какой-то момент стало полегче. Мне тяжело было находиться в вакууме и общаться с людьми, которые не имеют к этому отношения, мне нужна была хоть какая-то поддержка. И в какой-то момент мы стали общаться с Катей Самуцевич. Её как раз отпустили с условным сроком, начиная с 2013 года, мы стали с ней много общаться, обсуждать какие-то вещи, мне стало поспокойнее. Я могла ей рассказать какие-то свои страхи, обсудить, что мне кажется. Мы сейчас общаемся чуть меньше, но когда-то очень близко дружили. Работали даже вместе смотрителями на выставке. По-моему, это был 2016 или 2017 год.

А сейчас вы начали заниматься психотерапией, вы как-то проработали эту историю?

Да, я периодически хожу на групповые курсы психотерапии и подумываю о том, чтобы уже и на личные какие-то встречи ходить. Но самое главное, что эта параноидальная штука осталась где-то там, в 2012–2013 годах. Сейчас я себя чувствую ментально здоровым человеком, достаточно стабильно.

То есть вы уже не чувствуете, что за вами кто-то следит, и нормально выходите из подъезда?

Да.

Жалели ли вы когда-нибудь, когда страхи отошли, а девочки вышли и началась история их публичного триумфа, что никто не знает о том, что и вы были на амвоне, тоже совершили этот поступок? Вас не посадили, но это всё же был поступок.

Довольно долго я вообще не знала, что это поступок. Я не понимала этого, потому что мне об этом никто не говорил. Есть такая проблема у московской тусовки — недостаток поддержки.

Но, естественно, были моменты, когда меня дико распирало, очень хотелось кому то рассказать — ведь все тогда только и говорили что про Pussy Riot. Это была новость номер один, и мне очень хотелось сказать: «Блин, я тоже там была». Вот в этом духе. Я помню, что я в такие моменты и рассказывала кому-то из друзей, когда совсем уже не могла выдержать.

В целом, мне кажется, я достаточно адекватный человек и не завистливый. И я прекрасно понимала, что, грубо говоря, это награда в том числе и за два года тюрьмы. Катя ушла в тень по собственному желанию, и, возможно, всё происходило бы по-другому, если бы она захотела какой-то медийности.

Меня же не задержали, я не сидела, не голодала, со мной не случилось какого-то супертреша и так далее. Меня в какой-то момент отпустило, я жила, училась, всё у меня было хорошо. Поэтому я никогда не претендовала на такую же славу, как у Нади и у Маши. И даже сейчас, когда я об этом говорю, у меня нет задачи добиться компенсации.

Мне хочется сделать этот каминг-аут для того, чтобы самой высвободиться, потому что когда я, например, давала комментарий Льву (Левченко — редактору и репортёру The Village. — Прим. ред.), мне чисто на физическом каком-то уровне стало полегче. Я почувствовала, что мне не надо дальше тащить эту тайну. Мне просто хотелось закрыть, или в каком-то смысле открыть, эту главу. Рассказать об этом, а не выкрикнуть: «Эй, ребята, я там тоже была».

А когда девушки встречались с голливудскими знаменитостями, у вас не было ощущения: «ох, жизнь проходит мимо»?

В этот момент я думала: Мадонна мне неинтересна, но Бьорк, которая предлагала им вместе выступить… Я же всё-таки музыкант и занимаюсь музыкой уже пятнадцать лет, пять лет активно играю. Бьорк сильно повлияла на мой музыкальный вкус, я очень много её слушала, начиная, наверное, с семнадцати лет или в этом духе. И, конечно, когда появились такие предложения, я очень хотела участвовать, иметь такую возможность, но нет так нет. Странно в такой ситуации завидовать.

Вы обсуждали с кем-то, что хотите открыться? Вы больше не боитесь?

Ну вот мне недавно прилетело от друга, мол, откуда я вообще взяла информацию о том, что меня не могут посадить — если захотят, смогут. Но я уверена на сто процентов, что меня не посадят. Сейчас совершенно другая политическая повестка, есть гораздо более опасные оппозиционные фигуры, другие приоритеты. Происходит чёрт знает что: пандемия, журналистов сажают за одиночные пикеты. За давностью это дело никому уже не интересно, есть более насущные дела и темы.

Вы говорили, что вы не хотите больше скрывать эту часть своей сущности. Что это для вас в смысле идентификации?

Это и есть ответ на вопрос, почему я решила рассказать, что была там. В 2012 году со мной происходила очень странная история, и моим способом пережить это отчасти стала стратегия дистанцирования.

Но для меня важно, что в том же 2012 году я смогла внутри себя отыскать бесстрашие, очень юношеское и горячее желание протестовать, иметь активную политическую и гражданскую позицию. Я не уверена, что сейчас была бы способна на что-то подобное. Это была здоровская черта.

Фотографии: Екатерина Фролова, Игорь Мухин  / Wikimedia Commons / (CC BY-SA 3.0), a.powers-fudyma / Wikimedia Commons / (CC BY-SA 2.0),  Denis Bochkarev / Wikimedia Commons / (CC BY-SA 3.0)