ИнструкцияП***р, пр****тутка и оленевод: Как не надо ругать людей

— Они говорят: «п***р — это не про ориентацию», мол, просто слово «ёмкое». Так вот, что прячется под этой «ёмкостью», так это самая настоящая гомофобия. Ведь, называя кого-то «п***ром», ты стремишься показать, что поведение твоего оппонента не соответствует поведению «настоящего мужчины». Он хитрый, жеманный, жалкий, нечестный, и вообще, доверять ему нельзя — собственно, как и любому гею в патриархальном мире.

В этом слове сконцентрированы десятилетия ксенофобной риторики, унижения и притеснения, и отвергать это — значит закрывать глаза и встраиваться в сложившуюся систему угнетения. Если и возможно лишить слово «п***р» гомофобного прошлого, то явно не за счёт того, что какой-то гетеросексуальный чувак будет использовать его в качестве оскорбления, но «иметь в виду другое». Это долгая работа по признанию собственных ошибок одних и возвращению агентности другим.

  Аллюзии на секс-работниц в оскорблениях — это одна из форм дискриминации людей, занятых в сфере коммерческого секса. Когда люди используют слово «пр****тутка» в оскорбительном контексте, они обычно имеют в виду, что человек «продался» врагу, совершил нечестивый поступок. В этих оскорблениях есть моральный окрас, который подтверждает стереотип о секс-работницах и работниках как людях, не способных к нравственному поведению. В патриархальном обществе это опустившиеся, грязные, маргинальные люди.

Такое моралистское отношение, с моей точки зрения, упускает из виду то, что секс-работа — это экономический и политический феномен. В условиях глобального капитализма зачастую это единственная опция для более или менее комфортного существования, в частности, в странах с низким доходом. Некоторые люди вовлечены в эту сферу против своей воли и подвергаются насилию. Секс-работницы лишены базовых трудовых прав — во многом именно потому, что их деятельность не рассматривается как труд. Они никому не «продаются», а оказывают сексуальные услуги. Именно так это и нужно понимать, чтобы мыслить секс-работу не в терминах морали, а с точки зрения политики и экономики.

Люди, используя словосочетание «политическая пр****тутка», подменяют понятия. Человек, который меняет политическую стратегию исходя из собственных интересов, зачастую, финансовых и репутационных — это прежде всего тот, кто обманывает других людей и предаёт какие-то ценности и политические установки. Секс-работница же зарабатывает на жизнь в условиях экономической несправедливости, гендерного разделения труда и эксплуатации. Это совершенно разные явления, где слово «пр****тутка» не может и не должно служить оскорблением, потому что быть секс-работницей и секс-работником — это то же самое, что быть любой другой работницей и работником.

  Есть тезис: эйблизм — плохо, он укореняет стигму. Мне хотелось бы рассмотреть вопрос как раз с точки зрения лексики — например, всеми любимое слово «особенности», как ни странно, близко к эйблизму. Вспомним, что главное в эйблизме — намеренное разделение на «здоровых» и «нездоровых» (в кавычках, потому что это профанация), высмеивание или советы без просьбы. Это и есть тот вектор, ведущий к стигме. Инвалидность можно использовать как зонтичный термин, чтобы как можно больше людей перестали воспринимать это как некую непреодолимую черту: болеть с довольно существенными ограничениями могут многие люди без «розовой справки».

Что касается ругательств — ну, конечно, это плохо. Сказывается ли это на живых людях? Не знаю. Укрепляет ли стигму? Я не думаю, что в порыве злости люди используют слова, здраво оценивая само их значение: у них это способ выразить эмоцию. Не очень представляю, как это можно исправлять, для начала приглашаю просто ознакомиться с понятием эйблизма — а там уже человек как-то сам поймёт, может быть.

  Думаю, люди всегда обращаются к национальной идентичности, когда хотят подсветить инаковость. Разделение на «свой» и «чужой» рождается, когда хочется подчеркнуть, что кто-то не должен устанавливать свои порядки или пользоваться какими-то благами принимающей стороны. Мир без границ легко принимать как красивую идею, но на практике, чтобы не видеть в человеке другой этнической или расовой принадлежности чужого, нужно быть по-настоящему согласным с тем, что права человека важнее цвета кожи или происхождения.

Любое оскорбление — оно ведь про то, что человек напротив какой-то «не такой», якобы не имеющий права на выражение своей позиции, мнения. И наш отказ, продиктованный умственными способностями, культурой или этничностью, по сути, вещи одного порядка. Этничность — та разность, к которой легче всего апеллировать, и в таком случае оскорбление приобретает более личный характер — то есть это не абстрактное «дурак», которое можно от себя легко отбросить. Мы настроены на то, чтобы визуально отделять «своего» от «чужого», но для человека осознанного и культурного эти различия не играют роли.

 Мы с детства привыкаем использовать обзывательства, отсылающие к животным: «козел», «осёл», «крыса», «змея», «курица» и другие. Такие обзывательства нормализованы и считаются более мягкими, более социально приемлемыми, чем, например, матерные ругательства. Но большинство из нас почти никогда не задумывалось о том, в чём заключается суть обидности таких обзывательств и почему сравнение с животным вообще принято считать чем-то обидным.

Если углубиться в тему, то станет понятно, что дело в спесишизме. Человек отделил себя от природы, провозгласив собственное превосходство и обозначив всех других представителей фауны и флоры более низшими и менее важными существами. В таком антропоцентричном мире человек — хозяин, а животные и растения — его собственность. Суть унизительности сравнения человека с животными в мире антропоцена лежит в той же плоскости, что и суть унизительности сравнения мужчины с женщиной («Ты что как баба!») в мире патриархата. Унизительно быть «животным» в мире, где человек — царь природы, а животное — ничто.

Интересно, что не все сравнения с животными являются обзывательствами: «котиками» и «зайчиками» мы называем друг друга любя, потому что котиков мы любим, они милые и пушистые. А крысами, змеями, коровами и козлами мы называем тех, кто нам не нравится. Это ещё одно следствие спесишизма: человечество делит животных на тех, о ком мы заботимся и чьими жизнями дорожим, и тех, кого мы эксплуатируем и убиваем. Мы против причинения боли симпатичным домашним питомцам или пушистым коалам, но нам практически всё равно, когда страдают коровы, свиньи и курицы, которых мы в промышленных масштабах разделываем на пищу и материалы.

Зоозащитники и организации, выступающие за права животных, часто говорят о том, что необходимо избегать в речи обзывательств — сравнений с животными, потому что это укрепляет видовую дискриминацию. На что в ответ часто получают насмешки в стиле: «Какая чушь, животным всё равно, как мы друг друга обзываем». Животным действительно всё равно, но дело совсем не в этом. Когда мы используем сравнения с животными как оскорбления, мы нормализуем отношение к животным как к низшим существам и укрепляем негативные ассоциации с теми животными, к которым люди и так относятся плохо. Так закрепляются стереотипы о том, что курицы и другие птицы глупые («куриные мозги»), неуклюжие, трусливые, хотя на самом деле даже домашние курицы обладают развитым интеллектом, эмпатией и крайне смело защищают своё потомство и друг друга, вступая в бой с более крупными хищниками. Подобные стереотипы бесконечно ретранслируются в шутках и обзывательствах, формируя негативное отношение к определённым видам животных, и тем самым помогают многим людям оправдывать эксплуатацию и жестокое обращение с ними — «курицы глупые и ничего не соображают, поэтому их не жалко растить на убой и есть».

К сожалению, в нашем обществе, где всё ещё нормализованы другие дискриминационные обзывательства — сексистские, психофобные, эйблистские, наркофобные и прочие, — до осознания проблемы спесишистских обзывательств ещё очень и очень далеко.