Хороший вопрос«В России военного времени я свободный художник с детьми»: Истории женщин, оставшихся в России

В течение всего года после 24 февраля россияне массово покидали страну. У многих не было выбора из-за открытого уголовного дела или прямых угроз со стороны органов безопасности, другие уезжали заблаговременно. Мы поговорили с трёмя женщинами, которые приняли решение остаться в России, и узнали, как они провели этот год, какие идеи воплотили и как видят своё будущее.

Антигона

33 года

актриса, журналист

  В шестнадцать лет я провалилась на третьем туре в Театральный, все вокруг настаивали, что бесполезно биться в закрытую дверь. Согласившись не терять время, я поступила на журфак. Надеюсь, сейчас там что-то изменилось, но нам четыре года по кругу рассказывали, как писать заметку, репортаж и новость. В любом случае, я никогда не мечтала работать журналистом. Пару лет после выпуска фотографировала свадьбы и всё же поступила учиться на актрису. Снималась в коротких метрах, за них мне, правда, очень неловко, хочется забыть. А вот за месяц до начала войны мы с инициативной группой создали свой театр и строили огромные планы.

Когда началась война, мы репетировали одну из пьес Вампилова. Хорошую советскую пьесу. К марту этот спектакль стал казаться мне неуместным — где-то происходит Буча, а мы выходим на сцену и пытаемся показать, что главный герой лицемерен и не ценит друзей. И это всё не делает людей лучше, кошмар всё равно продолжается. Я всегда хотела заниматься искусством, чтобы рассказывать людям о том, что мне важно. А в итоге я начала думать, что искусство не работает, работает только телевизор, пропаганда.

Конечно, в театре были и проблески. Например, Гоголь-центр даже во время войны все ещё был для островом свободы, но и он закрылся в июне. Спектакль «Война и мир» Туминаса в театре Вахтангова весной 2022 всё еще транслировал идею того, что на войне нет ничего героического. Во время финальной сцены все зрители плакали. С другой стороны, я ходила на «Серёжу», спектакль Крымова по Анне Карениной, мне было очень тяжело от пронзительной атмосферы: все пришли развлекаться, мы сейчас выйдем и весь зал пойдет смотреть Соловьёва. Через два дня я увидела интервью с Анатолием Белым, который играл Каренина, и он подтвердил мой ужас: сказал, что покинул театр, потому что не может играть для людей, которые вечером пойдут смотреть Соловьёва.

У меня всегда была привычка смотреть один фильм в день. С двадцать четвёртого февраля я не смотрю кино вообще. Я и до войны старалась обращать внимание, насколько коррелирует искусство с повесткой. На журфаке я писала диплом по социально-важным фильмам: Сигарев, Хлебников и фокус был на «России-88» Бардина. Так что у меня была возможность понять, что кино, действительно резонирующее с современной политикой часто делается на личные деньги режиссера. Сейчас я смотрела декабрьский питчинг художественных фильмов Фонда кино, там есть список, кому они собираются давать деньги: «За ВДВ», «Патриот», «Ополченец». А если фильм с нейтральным названием, то там в описании часто мелькают «укронацисты». Например, фильм Миссия «Ганг» рассказывает про индийских студентов в Сумах, которым в феврале 2022 приходится вырываться домой, отбиваясь от украинских националистов. А спасают всех военные из России. Бюджет — четыреста сорок пять миллионов рублей.

Я всегда хотела заниматься искусством, чтобы рассказывать людям о том, что мне важно. А в итоге начала думать, что искусство не работает, работает только телевизор, пропаганда

Также в институте я делала политическую газету в качестве курсовой. Я ходила на все митинги — фотографировала и писала статьи. То есть я видела динамику протестов и репрессий в России, мне было очевидно, что альтернативной политике в стране долго не будет места, но абсолютно точно не визионировала войну.

Война стала абсолютным шоком. Двадцать четвертого утром я дошла с утра до кухни, открыла социальные сети, а там уже десятки сообщений от друзей. Я сидела еще час на месте и думала о том, что вечером нужно было куда-то идти, но теперь это уже не имеет значения, было ощущение, что весь мир обрушился на меня. Написала в фейсбуке пост о том, что наши народы братья, и мы должны остановить войну. Сейчас это, конечно, ужасно глупо звучит. Вечером я пошла на митинг, пошла абсолютно одна. Снимала всё происходящее на свою камеру. Двадцать четвертое февраля стало для меня последним днем, когда не было тотального страха. Я видела на Пушкинской людей с плакатами, и их даже не винтили. В другие дни всё начиналось с избиений. Девушек били лицом об асфальт, меня тоже задержали: десять омоновцев подбежали, чтобы довести одну меня до автозака, но там уже не оказалось свободного места, и меня отпустили.

В первые же дни войны я решила, что не хочу никуда ехать. Да, в Фейсбуке я вижу, как многие коллеги уехали в Германию, там ставят спектакли и прямо говорят о войне, к ним приходят другие эмигранты… Не уверена, что могла бы делать то же самое и объяснять себе смысл этого. Я никак не осуждаю уехавших, у нас культура подавления протестов развивалась очень явно — вряд ли бы мы победили даже если бы вышли все вместе. Люди очевидно имеют право на спасение своей жизни. Единственное, я не могу понимать ситуации, когда человек находясь за рубежом начинает призывать нас к митингам. Это уже достойно аплодисментов по абсурду.

В первые месяцы войны я ходила по улицам, наблюдала за окружающей действительностью и писала стихи, старалась все зафиксировать и понять, как спасти свою душу, как помочь моей стране, как помочь оставшимся в ней не сойти с ума. Потом стала помогать беженцам, слушала их жуткие рассказы из-под вчерашних бомбежек. Очень хотелось это всё фиксировать ради сохранения истории, но это было бы неэтично. Тем не менее, через два месяца я выгорела и пришла в журналистику. Сначала ходила на суды как обычный гражданин. На слушании дела Яшина познакомилась с судебными корреспондентами и так попала в одно ещё не закрывшееся в России независимое издание.

На момент начала войны я была так уверена в своей актерской карьере, что потеряла все фото, которые я делала как фоторепортер. Так что в издание попала через тестовое задание. Правда, до осени я стояла перед выбором: идти в муниципалитет или журналистику. Я подавалась в движение Лобанова, но мне не хватило двадцати выделенных муниципалитетом часов на написание программы, и я сошла. Теперь я смотрю, что делают со всеми этими людьми, и понимаю, что там, так же опасно, как и в журналистике.

Конечно, я отдаю себе отчет, что в ближайшие годы здесь будут искать внутренних врагов и предателей, и российская журналистика окончательно закроется. Ведь и сейчас уже нелегко уловить хоть какой-то уровень свободы: недавно посмотрела, кто просматривает мои сторис в Фейсбуке, и нашла там росгвардейца из здания суда, куда я хожу на слушания дел о дискредитации российской армии и фейках. А судебный пристав отправлял мне заявку в друзья.

Как женщина я имею некоторый карт-бланш по отношению к войне: мы пока что не настолько нужны в мясорубку; перед репрессиями же у меня нет никаких привилегий. Сейчас, самое важное, что у нас остается, это рассказывать миру, в том числе и уехавшим из России, про нашу страну. Да, здесь много пропаганды, но есть и люди, отдающие много сил на на то, чтобы война остановилась. Остающимся я пытаюсь сказать своими работами: ты в России не один, да, мы в меньшинстве, но нас не мало.

В России военного времени я хроникер. С начала войны я и так часто выкладывала видео с различных массовых мероприятий, поэтому восприняла вполне логичным шагом выход на более широкую аудиторию с теми же действиями. Смотрю на всё своими глазами и показываю людям. Некоторые стали давать обратную связь на мои репортажи, и мы начали гулять и общаться. Да, война принесла мне новых друзей в России.

В идее оставаться в России меня поддерживает понимание того, что я не одна с такими взглядами, и надежда на то, что когда-то всё закончится свободной и счастливой Россией. Я понимаю, что так думать наивно. Однако я надеюсь, когда все закончится, заняться политикой. Я мечтаю создавать страну, где на смену культу насилия придёт культ любви и уважения друг к другу.

Алёна

29 лет

социальный педагог и волонтёр в приюте для собак

  Двадцать третьего февраля мой друг умер от рака. А двадцать четвертого я проснулась от видео Зеленского, которое все репостили. Я сказала себе взять неделю и нормально погоревать по другу: встречаться с общими друзьями, вспоминать его. Конечно, полностью разделить две беды не удалось. Я работаю в школе, и мы с коллегами всё равно обсуждали войну. В течение февраля я ожидала, конечно, войну, но я до последнего успокаивала себя надеждой, что, может быть, всё обойдётся, потому что в двадцать первом веке настоящая война всё-таки маловероятна. Если честно, я не считаю, что это самое жестокое, что может произойти. Во втором классе я несколько дней рыдала от того, что между США и Ираком началась война. Я знаю, с какими проблемами сталкиваются бездомные, вижу, как жестоко иногда люди обращаются с животными.

Я работаю в государственной школе, но мне очень повезло с коллективом. Да, у нас, как и везде, были методички для разговоров о войне, но учителя имели свободу преподносить это через гуманную оптику. На вторую неделю войны наш одиннадцатиклассник совершил суицид. И нам тоже стало непонятно, как что-то объяснять, воспитывать, если внешние события в итоге все перекрывают, и происходит такое.

Многие мои знакомые уехали сразу, они звонили и спрашивали, когда я поеду, объясняли, что на Россию вот-вот опустится железный занавес, и мы окажемся во второй Северной Корее. Я тоже на момент поймала эту волну паники. Подумала немного о Скандинавии. Я родом из Карелии, учила финский язык и всегда мечтала жить в Финляндии. В феврале я спросила себя: а почему я до сих пор не там? Если я за целую жизнь, имея все возможности, не нашла достаточно мотивации туда уехать, то почему должна это сделать теперь? Потом меня звали в Грузию. Я представила свои первую, вторую, третью неделю у моря и тоже зашла в тупик.

Я седьмой год волонтёрю в приюте «Галкино подворье» и в последнее время отмечала прогресс — люди постепенно начинали брать наших собак. И вот начинается война. Двадцать четвёртого мы обсуждали, как нам делать то же самое дальше, как, если что, строить бомбоубежища для животных. Двадцать седьмого февраля мы все равно поехали на выставку-пристройство собак «Ветер перемен». У меня есть принцип, который состоит в том, что мысли и поступки должны совпадать. Если мне жалко бездомных собак, значит, я должна пойти и помочь хотя бы одной. Правильные действия заземляют.

Когда-то до войны я брала свою собаку Махмудика и ходила на митинги. В этот раз, после смерти друга, начала войны и суицида моего школьника, ресурса на прямой протест не осталось. Я стала ловить частую дереализацию и дошла, наконец, до психолога. Решила в этой войне спасти сначала себя, стала уделять себе больше внимания, а это, в свою очередь, хорошо повлияло на мои волонтерские возможности и на открытость людям. Как к социальному педагогу, ученики могут ко мне приходить с любыми вопросами и проблемами. Лучшее, что я могу сделать для своих школьников, это самой быть в ресурсе и, соответственно, быть способной помочь им. Во время войны у меня появились новые друзья и знакомые, классные и кайфовые люди; такие отношения, созданные в трудное время, очень много для меня значат: когда ты не знаешь, что будет завтра, ты более открыт. Всё становится как-то серьёзнее. Летом, у нас с волонтёрами было выступление в библиотеке, на которое не пришёл ни один человек. Мы были очень расстроены и думали, что провалили пристройство на ближайшее время. Но через две недели я вижу у нас в приюте администраторшу библиотеки, которая краем глаза застала это несложившееся выступление без зрителей, и она забирает домой собаку!

Меня никогда не покидает ощущение, что в России, в школе и в собачьем приюте я нахожусь полностью на своем месте. Могу делать то, что считаю необходимым, и делаю

Конечно, работа приюта претерпела изменения. Сейчас многие корма для животных не купить. Мы пристраивали собак в Германию и Финляндию, это тоже сейчас усложнилось. Правда, был и обратный случай. В декабре я шла простывшая по Сортавале и встретила у аптеки собаку на цепи. Я сфотографировала ее для паблика и спросила у наших, могу ли я её привезти в приют. Обычно у нас так не принято — все понимают, что в приюте и так много животных, и всем сложно. А тут мне ответили: вези. Спустя полтора месяца собаку удалось отправить в Германию.

Под Новый год я всегда делаю трехнедельную акцию по сбору денег на приют. Людям в предпраздничной суете удобнее что-то перевести, чем поехать в приют. Накануне 2023 года мы собрали самую большую сумму за все годы — девяносто тысяч рублей. Я почувствовала единение.

Объективно тяжело всем, но если по субботам не вставать с утра для поездки в приют, а сидеть и плакать от того, как тебе плохо, то как тогда может стать лучше?

Я никак не осуждаю уехавших, это полностью личный выбор, и здесь невозможно давать комментарии, но мне не нравится, когда люди, ни разу сами не попробовавшие что-то изменить, в эмиграции называют Россию пропащей страной без будущего. Абсолютно не понимаю, когда россиян обобщают в пособников режима, сопротивление всегда было и есть. Нельзя этого не замечать только из-за того, что ты теперь не здесь.

Мне легко дался уход брендов из России. Думаю, это справедливо. Я ничего особо и не покупала, кроме винтажных секондов. Единственное, улавливала в себе раздражение, когда некоторые бренды то уходили, то не уходили. Я все-таки уважаю трушность. Ощутила разницу между рукколой по сто двадцать до войны и по двести теперь. Раньше я заказывала витамин D на iHerb, теперь не знаю, как это делать. Мне нравились коллекции Fred Perry, но я смирилась, что их не будет. Человеческая поддержка сейчас, намного важнее, чем просто вещи.

В России военного времени я психолог-наблюдатель и деятель. Недавно я пошла в магистратуру по психологии, потому что хочу привнести эти знания в школу. Меня никогда не покидает ощущение, что в России, в школе и в собачьем приюте я нахожусь полностью на своем месте. Могу делать то, что считаю необходимым, и делаю.

Я вкладываюсь в состояние своих учеников в школе, я вкладываюсь в благополучие приютских собак, когда я вижу результаты своей работы, понимаю, что нахожусь здесь не зря, у меня есть надежда на благополучную страну в будущем, но я отдаю себе отчет, что ближайшие годы будут тяжёлыми при любом раскладе.

Ася Адью

46 лет

художница, Санкт-Петербург

  Всю жизнь я занимаюсь искусством: преподавала и расписывала потолки в жилых домах. Сначала это совершенно не пересекалось с социальными и политическими темами. В 2015 я познакомилась со своим нынешним мужем, он родом из Горловки, и в какой-то момент питерские друзья стали говорить, что его земляков надо спасать от фашистов. Мы стали вместе изучать вопрос и «искать бандеровцев». Так в нашу жизнь вошли политические блогеры и митинги.

Понятно, я и раньше понимала, что происходит херня. Думаю, все понимали, кто умеет анализировать. Например, в 2006 я поехала из Купчино на Невский, чтобы купить бумагу, а весь проспект оцеплен омоном и ментами — шёл Марш несогласных. Я была удивлена, как власть боится народ, — значит, есть чего бояться. На выходе из художественной лавки у меня перетрясли все листы ватмана, как-будто я могла в них пронести оружие.

В нулевые я занималась росписью потолков. Приходила в огромные дома с садовниками и прислугой, казалось, вот, сейчас узнаю, как можно заработать деньги. А оказывалось, что все клиенты либо бывшие бандиты, либо те, кто питается от государственной кормушки. И никакого секрета по добытию денег тебе здесь не раскроют, просто видишь, что чиновник если злится может выехать на встречку и ехать со скоростью 200 километров в час, потому что ему надо снять напряжение и потому что за это точно ничего не будет. Власти можно всё.

Тем не менее, я не ожидала войны. Когда пересматриваю свои старые картины и записи, то понимаю, что в воздухе давно сквозила неизбежность. Но двадцать четвёртого февраля я ощущала себя так, как-будто умер кто-то очень близкий. Мы созвонились с мужем и стали собираться на антивоенный митинг. Приехали на уже оцепленную Дворцовую площадь, нам удалось пролезть через кордон и постоять с плакатом «Останови войну». В первый день было относительно спокойно, выхватывали в основном молодёжь, так что мы всё успели. На Адмиралтейской уличный музыкант играл Океан Эльзы «Обiйми», на Садовой стояли люди с плакатами. Я поняла, что ОМОН ещё не успел получить полноценный инструктаж. Потом стало жёстче. Тогда я закрыла свою художественную студию до конца войны: мне было не совсем понятно, как сейчас можно заниматься изобразительным искусством, если началась война и нет ничего важнее. Правда, надо сказать, я в тот момент думала, что закрываюсь на несколько недель, что война точно не может длиться дольше, но вот, в этом месяце будет уже год, и я не знаю, откроется ли моя студия вновь. Не хочу больше ничего делать для этих людей.

С начала войны я полностью сменила круг общения. Раньше я тусовалась в посёлке, где живу последние годы и где делала свою арт-студию. Когда началась война, меня никто, кроме одной девушки, не поддержал в идее выходить на митинг. Я увидела, что люди вокруг настолько лишены идеи брать ответственность, что даже на поддержку войны им нужно было разрешение сверху. В первую неделю никто никак не комментировал войну, а потом, когда началась широкая государственная кампания, они тоже стали репостить материалы о том, что всё неоднозначно.

Меня очень пугает послушание, которое проявляют мои сограждане. Не понимаю, в какой момент это случается. Помню, когда я работала в школе, был какой-то один особенно жаркий день. Солнце палило прямо в окна класса, находиться там было невозможно, и я сказала: «Берём листы и идём на пленер». Мы прошли по коридору мимо завуча, она спрашивала, кто мне разрешил и была искренне ошарашена тем, что учитель может раз в год принести собственную идею в школу.

У меня была дикая злость на умение не замечать войну, полностью блокировать информацию о том, что каждый день убивают мирное население. Я рисовала в начале войны по фотографиям: и с ужасом сравнила Майдан и наши протесты в начале войны. Смогла увидеть в этом контраст. Сила и бунт там, смирение и страх — у нас.

С самого начала нас приучили, что протесты могут быть только мирными: мы можем идти в загон и высказывать свое несогласие, можем дарить цветочки полицейским, можем молча ходить, можем читать конституцию.

У меня была дикая злость на умение не замечать войну, полностью блокировать информацию о том, что каждый день убивают мирное население

На митингах я всегда чувствовала себя немного некомфортно и бессмысленно. Ты становишься единицей в толпе, и толпа всё равно ничего не делает. Толку просто так ходить? Тогда я решила выходить на городские пленэры, чтобы хотя бы создавать что-то новое. Ты рисуешь то, что видишь перед собой: городские здания, людей, деревья, но неизбежно при этом фиксируешь дух времени. В начале апреля я собрала несколько человек у Исаакия, мы достали мольберты, стульчики. Я рисовала Исаакиевский собор, на рисунок попали трое полицейских в скафандрах. Они ходили рядом и почти сразу принудительно повели нас в автобус, на все вопросы отвечали загадочным: «вам объяснят там». Наверное, нас спасло то, что мы не бросили пленэр: рисовали в автобусе, рисовали в ОВД Василеостровского района, там к нам присоединялись люди не с пленэра, что-то мы подарили полицейским, в итоге поздно вечером сказали: «художники на выход без протокола».

Дома я не могла есть и спать, могла мониторить новости, не могла ничем помочь, могла только переживать. Студия была закрыта до конца войны, а выходить из дома было нужно. Вместо работы я стала собирать регулярные пленэры. Перешла исключительно на оттенки синего и жёлтого. Всегда оговаривала, что пленэр политический, что надо фиксировать это время. Благодаря пленэрам у меня появились новые друзья и большая серия сине-жёлтых работ, которые я выставляю на квартирных выставках. Случайные прохожие редко приходили с расспросами — всё-таки вид уличных художников никого не удивляет в Петербурге, но иногда спрашивали про цвета рисунков, я объясняла, что сейчас есть смысл рисовать только синим и жёлтым.

Весной меня пригласили на государственный трёхдневный пленэр в Гатчину — видимо, у руководства не обновилась информация, что у меня больше нет студии. Я выставила там три сине-жёлтые работы, указала своё имя и название серии — «Покаяние». То ли создатели пленэра вообще ничего не понимают, то ли не хотели устраивать шума, но работы приняли. Более того, я с ними заняла призовое место и получила акварельные карандаши, блокноты, рюкзак и дождевик. Я просто обалдела.

В феврале и марте я думала про эмиграцию, хотела больше не говорить по-русски, стала учить украинский и думали с мужем уехать в Украину, но потом уже более спокойно об это поразмыслила, и поняла, что не готова себя там пожизненно чувствовать врагом за весь свой народ. Ответить будет нечего. Тогда же я написала Олегу Сенцову сообщение, что готова переехать в Украину. Сейчас я вообще удивляюсь, что Сенцов отвечал мне, пока сидел. Когда-то я его приглашала в Петербург погостить, когда вся его история закончится. Только теперь я понимаю дикость этого приглашения, для него-то уже тогда конфликт двух стран был явным.

Летом сыну исполнилось восемнадцать, я понимала, что мобилизация будет скоро и повезла его в Финляндию и оставила там в статусе беженца. Я могла собрать кейс художника в опасности и податься в резиденцию, но поняла, что это будет слишком удобно и просто. Я не смогу себя комфортно чувствовать, если стану спасать себя. На многих моих знакомых уже заведены уголовные дела, а очень надеюсь до последнего быть в России и уехать, когда останется последний шанс. Понятно, что последний шанс — это так себе лотерея, но увидим, как получится. В то же время я вполне понимаю уехавших, сама же сперва хотела порвать все связи с Россией.

Болотную называли крайней точкой, потом митинги Навального, а теперь действительно точка близко. Раньше мы видели политических заключенных даже по телевизору, а сейчас Россия раскололась на две не пересекающиеся части: в одной политзеки, в другой открывают памятник Сталину.

В России военного времени я свободный художник с уже взрослыми детьми. Я понимаю, как мои пленэры выглядят для людей из Украины, которые на этой войне потеряли всё.

Я считаю, что при абсолютно любом сценарии в России будет тяжело и репрессивно. Спасать страну я не вижу смысла, не чувствую, что у нас она вообще сохранилась, хочется быть здесь и помогать только конкретным людям. Общение и встречи с активистами — очень важная поддержка сейчас, пусть даже формально это такой кружок изгоев, которые не станут встраиваться в режим.

ФОТОГРАФИИ: David Lymburn — stock.adobe.com (1, 2, 3)