Хороший вопросЛГБТК-люди из Украины о том, как спасались от войны
«Мама и папа только сейчас приняли мою идентичность»
Из Украины бежит всё больше людей: по данным ООН от 28 марта, страну покинуло уже четыре миллиона человек. Очевидно, что часть из них — это ЛГБТК-люди, и в их случае к насущным проблемам беженцев могут добавляться те, что связаны с гендерной или сексуальной идентичностью. The Guardian рассказывал, что некоторые трансгендерные украинки не могут выехать за границу, даже если успели сменить документы.
Мы поговорили с ЛГБТК-людьми из Украины, которым удалось покинуть страну после того, как российская армия начала так называемую «специальную операцию».
Фрэнки
Мы жили в Киеве, в квартире с моей матерью и её мужем, планировали переезд и откладывали деньги, чтобы снять квартиру для нас двоих. Моя партнёрка Перси ездила на учёбу в Польшу, я ждал её дома. В целом жизнь у нас была размеренная и спокойная. Почти каждый день мы пили кофе в любимой кофейне в центре города. Я ездил на работу в пригород, преподавал английский. Сейчас там всё разрушено, не знаю, осталось ли здание, где я работал. Надеюсь только, что все дети живы и целы, со многими с начала ***** потеряна связь.
Я начал осознавать, что не цис- и не гетеро-, довольно рано, но в моём детстве и юности ещё не было таких терминов, как агендерность и пансексуальность. В принципе не было понимания чего-то за рамками бинарного. Я использовал разные ярлыки: в детском саду думал, что я девочка, но по какой-то причине вырасту в мужчину, в средней школе определял себя как бисексуальную девушку, а в старшей — уже как т*парня. Но в каждой из этих идентичностей мне так или иначе было тесно. В конце концов я пришёл к тем терминам, в которых сейчас себя описываю (агендер, пансексуал), с ними мне уже долгое время комфортно.
Я не так много сталкивался с гомофобией лично, в основном это были какие-то бытовые вещи, вроде глупых шуток и стереотипов, или гомофобные высказывания со стороны преподавателей в школе и университете, с которыми я обычно ввязывался в споры. Мне повезло в том, что моя семья не гомофобная. Мать не испытывала большого восторга, но со временем привыкла и приняла мою ориентацию и отношения. Отец же в принципе всегда поддерживал, от Перси он вообще в восторге.
***** висела в воздухе какое-то время, это было у всех на слуху, но мне не хотелось верить, я до последнего отмахивался ото всех тревожных высказываний. А потом проснулся 24 февраля в шесть утра, сам даже не понял от чего. Написала подруга, сказала, что слышала взрывы. Рядом спала Перси, и мне не хотелось её будить.
25 февраля приехали родители Перси, забрали нас прямо из бомбоубежища с тремя котами к себе в загородный дом. Несколько дней переждали там. Перси нужно было дальше возвращаться на учёбу в Польшу, а меня решили отправить вместе с ней. Я тяжёлый на подъём человек, медленный, да и уезжать из Украины мне особо никогда не хотелось. Но я знал, что должен находиться рядом с Перси, для меня самым страшным было бы потерять связь и оказаться на неизвестный срок в разных странах без возможности увидеться. Поэтому я поехал.
Был очень светлый и милый момент, когда в том же тамбуре электрички девочка лет четырнадцати сказала мне: «Ты используешь местоимения „он“, „его“, да? Я запомню»
Добирались мы очень долго и тяжело. В первый поезд мы не попали, он набрался за три минуты и уехал. В это время мы под звуки сирены убежали с перрона прятаться в переходе. Ночевали в метро, на следующий день — в другом городе, а потом эвакуационной электричкой ехали десять часов до Польши. Людей было очень много — в поезде пятнадцать человек ехало стоя в тамбуре, включая маленьких детей. Я шутил, что нам в кои-то веки дало привилегию то, что технически мы однополая пара: мужчин призывного возраста не выпускали из страны, многие знакомые гетеропары либо не выехали, либо оказались порознь. В дороге мне приходилось часто называться деднеймом, по документам, в мирное время это меня триггерило бы очень сильно, но сейчас было уже всё равно. Был очень светлый и милый момент, когда в том же тамбуре электрички девочка лет четырнадцати сказала мне: «Ты используешь местоимения „он“, „его“, да? Я запомню».
Сейчас мы живём в Кракове. Здесь к нам относятся очень хорошо, в Польше в целом очень поддерживают украинцев. Очень добрая семья дёшево сдаёт нам студию при своём доме, нам давали вещи, еду, во всём стараются помочь. Дома мы жили довольно открыто, практически нигде не скрывая своих отношений. Здесь стараемся, чтобы хозяева дома не заметили, что мы пара: они очень добрые люди, но Польша всё-таки религиозная страна и мы, к сожалению, не можем быть уверены, будет ли им окей.
Я переживаю практически постоянно: за свою семью, за родителей, за сестру с детьми и мужем, которые долгое время не могли эвакуироваться из разрушенного города. За котов, которые остались с родителями Перси (кроме наших у них ещё шесть сейчас). За друзей, которых разбросало по стране и за границей. Молюсь за них за всех каждый день, никого не забываю. Нам помогают и местные люди, и свои. Мы тоже стараемся поддерживать близких, кто чем может, и приносить пользу.
Я очень хочу вернуться. Хочу домой, хочу снова увидеть близких, забрать котов, хочу волонтёрить и отстраивать свою страну, хочу быть ей полезным. Держусь мыслью, что не просто отсиживаюсь в безопасном месте, а берегу ресурс, который потом будет нужен Украине.
Влад
Я родился в Киеве, жил там 21 год, но с этим городом у нас отношения не сложились: Киев замечательный, но у нас с ним слишком разные темпераменты. В прошлом году я наконец-то переехал в любимую Одессу, о чём мечтал последние пять лет, снял там квартиру, завёл кота и в конце концов ощутил себя дома. И в Киеве, и в Одессе я работал в разных кофейнях и работу свою нежно любил, пускай она и могла иногда быть изматывающей. Немного рисовал, немного писал стихи, планировал поступать в вуз на режиссёра или художника.
Свою идентичность я начал осознавать в подростковом возрасте, мне тогда было четырнадцать лет. Украина не самая толерантная страна, но, пожалуй, самая большая трансфобия, с которой я столкнулся, была внутренней. Принимать себя было страшно и сложно, так что это заняло у меня много времени. Но когда я наконец-то попал в местную квир-тусовку и почувствовал поддержку и принятие, то принял свою идентичность окончательно. Я сталкивался с трансфобией: бывали и стычки с радикалами, и просто бытовая дискриминация, связанная с непониманием и отсутствием освещения этого вопроса. Но это всё не особо меня тяготило, если честно, потому что на тот момент я просто был счастлив, что принял себя. Мне было этого достаточно.
***** началась со взрывов. До этого я никогда их не слышал, так что мне не было страшно. Помню, что даже не отвлёкся от чтения, когда затряслись окна. Но буквально спустя пять минут мне позвонил мой любимый человек. Сам он беженец из Донбасса, поэтому этот звук ему знаком. Я помню, как дрожал его голос, когда он спросил, как я. И когда я в ответ спросил у него, что случилось, он почти прошептал в ответ: *****.
Я уезжал в спешке, практически не приходя в сознание. Уезжать не хотелось, но мой близкий человек, живущий в Латвии, настоял. Сейчас я вспоминаю это как бредовый яркий сон. Мне не было страшно, даже наоборот. Думаю, это был защитный механизм психики, потому что ничего вокруг не казалось тогда реальным. Я был бодр, даже слишком, до тошноты, как если выпить слишком много кофе. Собрал какие-то вещи в сумку, запихнул в переноску кота и выдвинулся на вокзал. Покупать билет не было смысла: поезда были переполнены беженцами настолько, что проводники даже не брали денег с безбилетников. Как в тумане помню давку, крики, детский плач. До сих пор не знаю, как пробился в вагон.
Поезд Одесса — Пшемысль с остановкой во Львове ехал ночью, но я не сомкнул глаз. Спать не хотелось. Дорога была тяжёлой, но это я понял, только когда уже оказался в безопасности. Там же меня не смутило ни то, что мы ехали больше 20 часов, 12 из которых стояли на границе с Польшей, ни голод, ни отсутствие воды, ни духота. Большую часть дороги я стоял: места было так мало, что сесть было просто некуда. Но ноги не болели.
Покупать билет не было смысла:
поезда были переполнены беженцами настолько, что проводники даже
не брали денег с безбилетников. Как в тумане помню давку, крики, детский плач. До сих пор не знаю, как пробился в вагон
Единственное, что тогда меня волновало, — это отсутствие интернета в приграничной зоне, в которой мы провели почти целый день. Обновлял ленту новостей так часто, что натёр палец. Необходимость знать, что сейчас там, дома, была сильнее усталости, голода и жажды. Паспортный контроль прошёл без проблем и впервые поблагодарил тяжёлую, почти невозможную процедуру получения «диагноза» F64 (в МКБ десятого пересмотра так обозначается трансгендерность. — Прим. ред.) в Украине: только благодаря трансфобной комиссии, из-за которой я очень долго не мог сменить документы, у меня была возможность бежать, так как документы у меня всё ещё с женским гендерным маркером.
Уже в Пшемысле нас сразу же встретили волонтёры. Я даже не успел осознать, что в чужой стране, не успел задаться вопросом, куда мне идти, как ко мне подлетела девушка и на украинском языке спросила, чем она может мне помочь. Ночь провёл в обустроенном для беженцев зале в здании вокзала: там стояли раскладушки для сна, а волонтёры раздавали еду, одежду и сим-карты. Всё время ожидания своего товарища из Латвии, который должен был забрать меня на машине и отвезти к себе, я не отрывался от ленты новостей. Всю дорогу из Польши до Латвии тоже. При этом шутил, много, очень много говорил, был бодр, хотя не спал две ночи.
Сейчас я живу в Латвии, в селе Озолнеки, в доме у своего близкого человека вместе с его семьёй. Как только я оказался здесь, в безопасности, как только наконец-то поспал, а адреналин прекратил зашкаливать, я впервые понял, что это всё по-настоящему. Первая реакция — злость, затем — отчаяние. Это было очень тяжело. Впервые за долгое время плакал, потом несколько дней не мог встать из-за апатии. Только благодаря своему другу, который настаивал на постоянных прогулках и поездках, кое-как пришёл в норму.
Там, дома, остались мои близкие, моя семья, мои друзья. Теперь мой день начинается с вопроса «как ты?», заканчивается им же.
***** сблизила меня с семьёй, с которой у меня всегда были холодные отношения. Мама и папа только сейчас приняли мою идентичность, теперь мы переписываемся каждый день. Здесь, в Латвии, я нашёл работу. Теперь стараюсь быть занятым каждую минуту, потому что бездействие мгновенно начинает душить мыслями, что происходит дома. Дом снится мне каждую ночь, каждую ночь я вижу родные улицы, родных людей, взрывы, танки, мёртвые тела. Теперь не снимаю наушники: фантомные сирены в голове срабатывают, как только наступает тишина, любой громкий звук заставляет вздрагивать.
Я обязательно вернусь в Украину, как только это закончится. Там мой дом, там моё сердце. И здесь, в чужой стране, я только убеждаюсь в этом с каждым днём всё сильнее.
Аня
Многие мои знакомые замечали, что как раз перед ****** жизнь у всех нас как-то начала налаживаться. В октябре я получила новую работу, переехала из Чернигова в Харьков, как и всегда мечтала, и начала общаться с прекрасной девушкой Ипек. Сама она из Турции, но уже два года изучала фармацевтику в Харькове, так что город мне показывала она. Тут международное студенческое комьюнити: у нас появились друзья из Алжира, Марокко, Ганы, Китая и Испании. Мы ходили на свидания, вместе праздновали Новый год и почти каждый день, когда в доме не было гостей, выходили в классные места. В начале февраля мы решили жить вместе, я чувствовала, что в моей жизни начинается самый счастливый период.
Свою идентичность я осознала ещё в четырнадцать лет. Были, конечно, периоды, когда я путалась, не верила себе, пыталась говорить об этом с непринимающими родителями. Но как тогда, так и сейчас я осознаю себя лесбиянкой — и прямо сейчас нахожусь в самых прекрасных отношениях за всю свою жизнь с девушкой, которую обожаю.
В своей стране с острой гомофобией я не сталкивалась ни в публичных местах, ни от друзей, ни даже от учителей в колледже. Может, это потому что я училась на художника и окружение было соответствующим. Смешно, но самый вопиющий случай был, когда полицейский начал флиртовать со мной при моей девушке, а когда понял, что мы в отношениях, оштрафовал на 170 гривен. На что имел, конечно, полное право, ведь мы были без маски.
Для меня ***** не началась в один день. Как раз в начале февраля все постепенно начали говорить [об этом] и обсуждать слухи. Мы вроде жили нормальную жизнь, но постепенно тревога нарастала, а проверка новостей из всех возможных источников стала частью рутины. Наши знакомые один за другим покупали билеты домой. Я до последнего доказывала что ничего не произойдёт. Ипек была на моей стороне — в конце концов, у нас обеих тут была вся жизнь, нам хотелось верить, что ничто её не разрушит.
После 16 февраля (западные СМИ писали, что в этот день могла начаться *****) все выдохнули с облегчением: не началась сегодня, значит, не будет вообще. А ночью 19 февраля нас разбудила подруга. Она в панике рассказывала, что турецкое посольство обзвонило родителей студентов и дало три дня на выезд из страны
Уже через час мы купили билеты в Стамбул раз в пять выше обычной цены. У нас оставалось два дня на сбор вещей и поиск временного дома для моей крысы, для чего я подняла на уши всех, кого знала. Пёрлась с клеткой на окраину города к маминой подруге и говорила, что всё будет хорошо, что у нас просто временный отпуск, чтобы отвлечься от паники. Подруга, звонившая нам ночью, сдала билет и решила остаться. Собирая вещи, мы каждые полчаса выкладывали лишнее. Мы же вернёмся? Или не вернёмся? На нервах постоянно смеялись над худшими сценариями в своей голове.
Собирая вещи, мы каждые полчаса выкладывали лишнее. Мы же вернёмся? Или не вернёмся? На нервах постоянно смеялись над худшими сценариями
в своей голове
У меня был отрывной календарик с предсказаниями. Вечером 23-го числа мы улетали, и я оставила его на столе с надписью «Жизнь — это цепочка решений. Сегодняшние — удачные». А наутро уже в Стамбуле я узнала, что тот самый аэропорт, из которого мы вылетали, разбомбили (Минобороны утверждает, что так называемая «спецоперация» не затрагивает объекты гражданской инфраструктуры. — Прим. ред.).
Самым сложным была неопределённость. Мой отец вступил в территориальную оборону, пока мать пряталась в соседнем селе с тремя детьми. С близкими постоянно терялась связь, сообщения «как ты?» стали главным признанием в любви и проявлением заботы. Мои друзья со всей Украины сообщали обстановку, половина зарплаты уходит на гуманитарку, [помощь] ЗСУ и поддержку знакомых. День, когда моя семья спустя три недели в горячей точке наконец смогла выехать, был одним из наибольших облегчений. Друзья присылали фотки из подвалов, девчонка, что сдала билет, просила помощи с выездом на турецком телевидении.
Теперь во всём приходится полагаться на доброту незнакомцев. Хотя я в чужой стране, семья моей девушки приняла меня как родную. Сейчас мы в безопасности, но многое непонятно: как девушке продолжать учёбу, что будет с ребятами, которые остаются и волонтёрят, как планировать жизнь дальше чем на день. Семья моей девушки консервативная, о наших отношениях они не знают. Мы шутили, что как только ступим на турецкую землю, то придётся стать гетеро в мусульманской стране. И, конечно, не очень приятно постоянно скрывать свою идентичность, чтобы быть «хорошей беженкой», хотя это сейчас не главная из наших проблем.
Семьи здесь большие, так что помогают все: от двоюродных дядей до хороших знакомых из соседнего магазина. Компания, в которой я так и осталась работать удалённо, поддержала с переездом финансово, а сейчас организовывает нам встречи с психологом и жертвует деньги на гуманитарку. Мы все делаем какой-либо вклад: кто информационно, кто материально, кто берёт в руки оружие. Есть, конечно, место вине выжившего, но мы продолжаем работать и приближать тот день, когда можно будет поесть львовских круассанов на Пушкинской.
И я, и моя девушка вернёмся в Украину после *****. Нам ещё целое поколение города отстраивать.
Катя
Я студентка, мне двадцать лет. Я из Днепра — там мои родители, мой партнёр. Если говорить о жизни в Украине в целом, то, конечно, было всё: и хорошее, и какие-то проблемы.
Как бисексуалке мне было относительно спокойно: как бы там ни было, но гомофобия касается больше мужчин. Я регулярно носила в университет футболки и рюкзак с ЛГБТ-флагом. Я могла спокойно об этом говорить: о моей бисексуальности знали родители, знала вся моя группа. Центр города максимально спокойный: там много ЛГБТ-персон и вообще людей, которые поддерживают ЛГБТ. Мои подруги живут в России — там, мне кажется, с гомофобией гораздо больше проблем. В Украине по крайней мере нет закона о «гей-пропаганде».
При этом я всё равно встречала гомо- и бифобию на бытовом уровне. Например, когда мне было семнадцать лет, один человек, узнав о моей бисексуальности, сказал, что я шлюха, и прекратил общение. В моей группе в университете есть гомофобы. Но при этом гомофобия не выходила за рамки: мне никогда не угрожали, меня не преследовали, не было никакого насилия. Скорее, бисексуальность воспринимали как нечто не самое нормальное, но не ужасное.
Свою идентичность я осознала примерно лет в десять. Когда я была маленькой, то впервые увидела мультик «Monster High», где была очень красивая и интересная девочка-кошка. Где-то год я была зациклена на ней, всем рассказывала, какая она классная, перенимала её стиль и её повадки. Я обожала её! Только потом, через много лет, я поняла, что была влюблена в неё. А потом, когда у меня появился доступ к интернету, я прочитала научные публикации и поняла, что быть ЛГБТ нормально. Тогда же началось осознание того, что мне нравятся девушки — возможно, даже больше, чем парни. При этом я долго была гомофобной. Думаю, что это случилось из-за родителей: мой отец говорил ужасные вещи про ЛГБТ-людей. Правда, сейчас он гораздо спокойнее в этом смысле: видимо, когда сталкиваешься с ЛГБТ-людьми в жизни, то меняешь своё восприятие. Сейчас я чётко знаю, что если я приведу домой девушку или скажу, что мой парень трансгендерный, то это не будет чем-то скандальным.
***** в моей жизни началась, как и у многих людей, утром 24 февраля. Мои родители зашли ко мне в комнату в семь утра и сказали: «Катя, нас бомбят». На самом деле я сама проснулась в пять утра от звука взрывов. Я не сразу поняла, что происходит: мне показалось, что это дома уронили что-то тяжёлое.
Первое, что мы начали делать, — это собирать тревожный чемоданчик. Конечно, мы и до этого слышали, что будет ***** и что нужно готовить вещи, но никто из моих знакомых не воспринимал это всерьёз. Никогда не думала, что это правда случится. Но даже когда мы собирали ценные вещи, я не верила, что придётся уезжать: думала, что всё закончится через пару дней. Всё это было очень страшно — как будто ты оказался в кошмаре, а проснуться не можешь. Как будто всё не на самом деле.
Моя мама очень переживала, плакала каждую ночь и постоянно просила меня уехать. Сначала мы хотели уехать через неделю после начала *****, но сразу это не получилось. Через три недели я поехала на вокзал: планировала уехать в Германию, потому что там у меня есть друг. Он с первого дня ***** подготовил мне диван и сказал, что я могу к нему приехать.
Из дома я и мама выехали за пять минут до конца комендантского часа — и добрались до вокзала уже к шести часам утра. Я была более или менее спокойна, но это спокойствие не из разряда «всё будет хорошо», а из разряда «а что я могу сделать». У людей вокруг был дикий ужас.
В тот день отправлялся поезд в Польшу. На вокзале сформировалось три очереди: первая — это матери с детьми, вторая — это пожилые люди и люди с особенными потребностями, третья — все остальные. Поэтому я села только на второй поезд: нас сажали не в первую очередь. Это случилось через семь часов после того, как я пришла. Уже на вокзале я разговорилась с женщиной, которая тоже ехала в Германию. Мы сели на поезд благодаря её напористости: она просто проталкивала меня вперёд. Скорее всего, если бы не она, я бы в тот раз не уехала.
Сутки ехали до границы, ещё сутки там стояли. Саму границу мы прошли очень быстро, нас практически не проверяли. В поезде мы вдесятером сидели в одном купе. С нами сидели две женщины, а с ними — шесть их детей, по три у каждой. У одного мальчика тогда был день рождения: ему исполнялось то ли пять, то ли шесть лет. На следующий день после отъезда мама купила ему тортик со свечкой. Тогда же ему позвонил папа, который остался воевать: мальчик тогда очень сильно расстроился. Час или два он не играл, не разговаривал. Всё это было ужасно.
Ещё сутки я добиралась до Германии — через Варшаву и Берлин я доехала до того города, где сейчас нахожусь. В Берлине друг купил мне билет на концерт моей любимой группы Placebo. На песне «Try Better Next Time» сцена раскрасилась украинским флагом — фанаты потом рассказывали, что Placebo так делали и на других концертах. Чёрт, это было… очень. Понимание, что мир за нас, очень поддерживает.
Самым сложным морально было оставить близких: они не хотят уезжать до сих пор. Ещё сложно было оставить животных: у меня кошка, кот и крыса. При этом у меня есть чувство, что если бы я осталась, то было бы проще. Окей, если меня убьют со всеми. Меня не будет это колыхать, потому что я буду уже мертва. Но если убьют всех моих близких, когда я буду здесь, то мне придётся всё это пережить. Ужасно осознавать, что я в безопасном месте, а их могут убить.
Моему партнёру повезло: он всё ещё не поменял женский маркер в паспорте, поэтому у него нет проблем с выездом, его не призовут в армию. Он собирается ехать из Днепра со своей знакомой до Львова, а оттуда уже в Польшу. Попасть на поезд всё так же сложно: нужно стоять несколько часов, если не дней. Частники берут огромные деньги: я видела, как они просили и 200 евро, и даже тысячу евро. Недавно моя подруга заплатила 300 евро, чтобы доехать до границы с Польшей.
При этом у меня есть чувство, что если бы я осталась, то было бы проще. Окей, если меня убьют со всеми. Меня
не будет это колыхать, потому что
я буду уже мертва
Сейчас я в Германии живу у своего друга. Он и его семья из России, и они очень сильно мне помогают. Кроме них мне помогли волонтёры: все три дня в дороге они нас кормили, были даже те, кто приносили веганскую еду. Было вообще всё необходимое, от воды до шампуней, — и в Украине, и в Польше, и в Германии.
В Европе волонтёры нас встречали прямо на вокзалах. В Берлине меня встретил мальчик, которому было лет двадцать пять. Он сопроводил меня до пункта выдачи бесплатных билетов, дал еды. У него была специфическая форма. Я спросила, кто он, на что он ответил, что работает пожарным, а в свободное от работы время волонтёрит. Человек спасает людей всё время, и от этой мысли я расплакалась. Очень сильно поддерживает осознание, что люди видят наши проблемы и хотят помочь. Что они остаются людьми, что идут помогать по своей воле.
Когда я ехала в поезде из Франкфурта, то встретила женщину из Харькова. Она была в тапочках, и я спросила почему. Она сказала, что во время воздушной тревоги она со всеми убежала в подвал, а когда вышла, то поняла, что её дома уже нет. У неё не оказалось никаких других вещей, они все были уничтожены, поэтому она и поехала в одних тапочках. Меня это сильно поразило и разбило. У человека буквально ничего не осталось, кроме джинсов, куртки и… тапочек. У неё больше нет дома, ей некуда возвращаться, ей нечего делать. Это очень страшно. Я очень надеюсь, что ***** скоро прекратится, потому что ***** — самое страшное, что может случиться в мире.
Сейчас я чувствую себя в принципе нормально: я могу гулять, покупать что-то. Конечно, я переживаю из-за близких: мамы, папы, подруг, животных. Даже однокурсников: один из них в Запорожской области воевал в территориальной обороне. Всегда есть опасность того, что ракета может попасть в твой дом. Это перманентное ощущение, что смерть за твоим плечом. Конечно, любой человек может умереть в любое время — даже от того, что кирпич на голову упадёт. Но теперь ты постоянно думаешь именно о том, что любой твой близкий может умереть в любой момент.
Сейчас я оформляю временную защиту — это значит, что я буду получать от Германии 370 евро в месяц. Плюс у меня будет медицинская страховка. Для меня это важно, у меня есть инвалидизирующее заболевание — болезнь Крона. Мне нужны медикаменты и рецепты на них, мне нужно ходить к врачу.
Я очень хочу вернуться в Украину, когда закончится *****. Мой отъезд — это насильственное изгнание меня из моей страны. Я не решала переезжать в Европу, это было абсолютно неподготовленным решением. Эмиграция не приносит удовольствия, я ехала без какого-либо понимания, что со мной будет — а вдруг мне оформят беженство, после чего я не смогу вернуться в Украину? Это стрёмно, но я понимала, что другого выхода нет.
ФОТОГРАФИИ: Sergii — stock.adobe.com (1, 2, 3)
