Хороший вопрос«Школа была для меня тюрьмой»: Разные люди
о школьном буллинге

Я пошла в школу в семь лет. На тот момент меня ещё никто не диагностировал, но, поскольку я аутична, моё поведение отличалось от поведения других детей. Я могла сидеть в коридоре на полу, уткнувшись лицом в колени и заткнув уши, ходить туда-сюда вдоль стенки и напевать или бормотать что-то заученное наизусть. Иногда я уходила в угол рекреационной зоны, вставала в нишу у окна и стучала в стенку. Я трясла руками, делала особые движения, была неуклюжей. Часто я никак не реагировала на других детей, потому что не понимала, что они от меня хотят. Это было совершенно безобидное поведение, которое никому не мешало: поначалу я очень ответственно относилась к учёбе и, разумеется, вела себя тихо во время уроков, не бегала на переменах.

Но одноклассников, конечно, интересовало не то, насколько чьё-либо поведение безобидно, а то, насколько оно отличается от привычного им. А никого похожего на меня не было не только во всём классе, но, думаю, и во всей параллели. Поэтому меня начали обзывать, говорить, что я «ненормальная», насмехаться надо мной. Когда дети видели, что я не реагирую на это (а я абсолютно никак не реагировала, потому что не знала, что надо — я даже не смотрела в их сторону), они переходили к физическим действиям, чтобы вызвать реакцию. Меня били, пытались затолкать в мальчишеский туалет, садились на меня сверху, надевали мне на голову ведро, пинали ногами, отнимали вещи.

В одиннадцать лет, после тяжёлого нервного срыва, меня перевели в другую школу. Там ко мне относились ещё хуже и били сильнее. Подозреваю, что как раз тогда у меня впервые началась депрессия. Сейчас я уже четыре месяца на антидепрессантах, но состояние, в связи с которым мне их прописали, было несравнимо легче, чем состояние в одиннадцать — тринадцать лет.

В тринадцать я ушла в школу-экстернат. В двадцать один научилась спокойно рассказывать о своих первых школах без слёз. Но пусть и изредка, они до сих пор снятся мне в кошмарах.

Мне довелось учиться в школе с красивым названием — только оно было как яркая конфетная обёртка, за которой скрывается отвратительная грязь. Я человек по натуре тихий и немного нервный, и мне было сложно заводить знакомства. У меня плохо получалось установить контакт с другими детьми — мешала стеснительность, и я не знала, как к ним подступиться и как знакомиться. Поначалу дети меня игнорировали и не брали в свои игры. Ссылались на то, что я «странная», а ещё им не нравился мой маленький рост (да, я действительно была меньше всех в классе, да и телосложение у меня хрупкое). Я не могу сказать, когда точно началась конкретная травля, но по сравнению с тем, какой ад начался потом, в младшей школе было ещё сравнительно спокойно.

В нашем классе было всего шесть мальчиков, остальные двадцать четыре — девочки. Одной девочке очень нравилось унижать меня за мою внешность. Она регулярно, так, чтобы я слышала, обсуждала с подружками, какие у меня прыщи, какое «кривое непропорциональное» лицо, что у меня глаза, «как у дохлой рыбы», какая у меня отвратительная «бомжатская» одежда. Первые несколько раз я не выдерживала и пыталась дать неумелый отпор, оскорбляя её в ответ. Но тогда она сказала, что если я ей что-то сделаю, она нажалуется своему отцу-прокурору и меня закроют на десять лет в колонии для несовершеннолетних. Сейчас это звучит смешно, не правда ли? Но тогда я поверила. Вскоре к обсуждению моей внешности присоединилось обсуждение всех моих неудач и особенностей здоровья. Они ржали надо мной, когда у меня начинались приступы аллергии из-за цветов на День учителя и прочие праздники. Они передразнивали мои приступы удушья. Они говорили, что я притворяюсь и симулирую, чтобы привлечь внимание, не понимая, как мне на самом деле было больно и плохо.

Это привело к тому, что к старшим классам я царапала себе лицо и руки, выдирала волосы на голове, а единственным моим желанием было умереть, чтобы стать свободной. Клеймо «ненормального» закрепилось за мной ещё прочнее, начались неприятные шутки про «психушку» и «истеричек». Школа была для меня тюрьмой, откуда нельзя вырваться. После моего первого срыва с расцарапыванием лица до крови меня повели к завучу и школьному недоспихологу. Почему «недо»? На истории, как меня специально доводят, чтобы посмеяться, она сказала, что они «правильно реагируют на меня, ведь я так себя поставила».

Родители? «Воспринимай всё с юмором. Это же просто шутки», — говорили они. Что ж, если делать мне больно — это весело и смешно, то я вообще не понимаю эту форму юмора. Я по-честному исполняла их советы «улыбаться», «игнорировать агрессора», «делать вид, что всё хорошо». Конечно же, ничего из этого не работало. За мной ходили и выкрикивали гадости в спину, регулярно спрашивали: «Ты ещё не сдохла?», отбирали мои вещи и выбрасывали их в мусорное ведро, запугивали меня и говорили, что побьют за школой. Спойлер: последнего так и не произошло, но мне пришлось в более взрослом возрасте ходить к психотерапевту около года, чтобы избавиться от одного только страха преследования. Часто я специально задерживалась в школе, пока они не уйдут курить и пить с взрослыми друзьями.

Ну и вишенка на этом торте — случай со школьной поездкой. Из-за сильного мороза мне стало плохо, и я начала задыхаться. Приступ был очень сильным, а рядом, как назло, были только одноклассники. Мне срочно нужна была вода, чтобы развести лекарство. Тогда мне казалось, что я и правда умру, прямо тут, на холодном тротуаре, а они так и будут стоять и смеяться вместо того, чтобы позвать на помощь. Мне было страшно, а им — весело. Видимо, я что-то упускаю в жизни, раз считаю, что жизнь под угрозой — это совсем невесело. Видимо, со мной и правда что-то не так, раз я в меньшинстве.

Как видите, раз я пишу этот текст, я тогда выжил. Положение спасла пришедшая классная руководительница, которая и оказала помощь. Вот только она же и обвинила меня в моём состоянии, сообщив, что мне не следовало никуда ехать, раз у меня проблемы со здоровьем, и если бы со мной что-то случилось, у неё были бы большие проблемы из-за меня. Конечно, из-за меня, а не из-за тех, кто бездушно ржёт и для кого чужая жизнь — это разменная монета. Вы думаете, хоть кого-то из них отчитали? Нет. Отчитали почему-то только меня. Мне до сих пор тяжело это вспоминать: весь текст я написала за час, а этот отрывок не могла написать четыре дня.

Ничто так сильно не подорвало мою социализацию, как школа. Что я оттуда вынесла, кроме академических знаний, восемьдесят процентов которых мне в жизни не пригодились? Ненависть к себе, аутоагрессию, низкую самооценку и отвращение к собственному телу и личности, недоверие к людям и социальную тревожность, панические атаки и как венец — тревожно-депрессивное расстройство личности и параноидальные мысли. Как и идею, что человеческие коллективы — это угроза и что никому нельзя верить. Мне потребовались годы, чтобы изжить из себя хотя бы треть всего этого, и то — я до сих пор себя ненавижу, мне сложно знакомиться и у меня часто идут крахом социальные контакты. И лучше бы у меня вообще не было никакой социализации, чем школьная.

Когда я училась в средних классах, я думала, что умру в концлагере. Я была аутичной, и хотя тогда ещё не знала об этом, отличия были заметны, и дети мне этого не прощали. Одноклассники меня душили, постоянно таскали мои вещи, смеялись после каждого моего слова так, что я на уроках теряла дар речи: открывала рот и не могла ничего сказать. До двадцати трёх лет я боялась разговаривать на английском из-за того гвалта, который вызывало у одноклассников любое неправильно произнесённое мной слово. Я боялась говорить на английском даже тогда, когда уже свободно читала книги в оригинале.

Очень долго я боялась детского смеха. Спустя три года после школы при виде смеющихся подростков я начинала оборачиваться, мои руки начинали дрожать, и я переходила на другую сторону улицы. Из-за того, что мои вещи постоянно ломали, я несколько лет обсессивно проверяла, на месте ли они. Чувствовала себя грязной из-за «сама виновата» со стороны взрослых и «не трогайте эту тетрадку, она до неё дотронулась» со стороны детей.

Травля со стороны взрослых была не менее тяжёлой. Глупые замечания некоторых учителей о том, что я «упала с самосвала, тормозила чем попало» были ничем по сравнению с их антисемитизмом. Самым нелепым было то, что учителя травили меня из-за еврейства, но, вероятно, сами не замечали, что делают. В школе у меня была сильная еврейская идентичность и сионистские взгляды как у Зеэва Жаботинского, поэтому любой антисемитизм в школе я воспринимала на свой счёт. А травля делала мою еврейскую идентичность ещё более сильной, потому что этот опыт позволял мне ассоциировать себя с евреями прошлого.

Я училась в Донецке — город и до войны не казался мне дружелюбным. Если у нас были «пророссийские» учителя, они нахваливали Екатерину II, которая создала черты оседлости, и Богдана Хмельницкого, который устраивал еврейские погромы. На уроке литературы сцену из «Тараса Бульбы», где «жидов в воду побросали» во время погрома, воспринимали как смешной момент, и я, слушая всё это, ломала карандаши и то и дело старалась улизнуть из класса «в туалет», чтобы просто прийти в себя, чем вызывала ещё больше насмешек одноклассников. Я чувствовала себя абсолютно бессильной. Как будто я попала в антиутопию.

«Проукраинские» учителя заставляли меня писать в сочинениях, что я украинка — в итоге я могла очень долго сидеть над тетрадкой, так ничего толком не написав, и меня считали «тупой». Нам рассказывали, что украинские националисты, убивавшие евреев, были героями, а украинцы произошли от арийцев. Что украинские женщины настолько «чистые», что даже нацисты считали их детей «полноценными» людьми. А я слушала это и была уверена, что умру в концлагере. Что Холокост повторится. Ведь я для них была «нечистой».

Не важно, на чьей стороне были взрослые — евреи были для них недолюдьми, и учеников-евреев фактически заставляли это принять. К счастью, в моём случае им этого не удалось, но антисемитизм для меня до сих пор очень сильный триггер. Даже ситуации, когда люди на улице обвиняли меня в том, что я принадлежу к «народу-паразиту» (с которыми я во взрослом возрасте сталкивалась в России), я не воспринимала настолько тяжело, как ту школьную травлю. Потому что в школе я была совершенно бессильна: и по отношению к толпе детей, и по отношению ко всемогущим взрослым.

Что касается моей идентичности, я называю себя небинарным человеком. Ориентация у меня сложная, и думаю, что ни один существующий термин не сможет её точно описать, так что я называю её просто квир*. Я предпочитаю использовать множественное число, потому что считаю его нейтральным. Где-то в промежутке одиннадцати-двенадцати лет у меня стало появляться странное ощущение. Помню, что тогда я задали вопрос родителям: «Я точно мальчик? Может, я на самом деле девочка и просто родился в другом теле?» Они же предложили «посмотреть в трусы и не думать об этом». Потом я спросили: «Может быть, я не мальчик, не девочка, а что-то другое?» Но ответ был тем же. Где-то в семнадцать лет я приняли себя как небинарного человека.

Сейчас я оканчиваю последний курс в колледже, куда ушли после восьмого класса школы. К сожалению, я всё ещё не говорю о своей квирности, соответственно, никто из одногруппников не знает о моей идентичности. Впрочем, в нынешнем коллективе у меня нет друзей, так что я во многом закрыты от окружающих. В школьные же годы меня травили. Причина, по которой люди заподозрили о моей квирности, остаётся для меня загадкой. Я ни разу не поднимали среди одноклассников тему своей ориентации или идентичности, но при этом я довольно часто слышали в свой адрес высказывания гомофобного содержания. Причём те же люди часто называли меня «девкой» и «бабой».

В первой школе обстановка начала становиться нездоровой где-то в начале пятого класса; пик травли пришёлся на конец пятого и шестой класс. Травили меня не только вследствие гомофобии. Я нейроотличные и не могли держать зрительный контакт во время разговора, у меня это вызывало очень сильный дискомфорт. Но это мало кто понимал, и многие одноклассники считали, что я не смотрю в глаза из-за надменного отношения. Часто дело доходило до того, что они задавали глупые, неудобные вопросы. Иногда бывало так, что подходила компания из четырёх человек и они намеренно, с выпученными глазами просверливали взглядом, чтобы сделать мне плохо. Меня несколько раз пытались избить. Обычно, правда, они просто вытаскивали мои вещи из шкафчика, чтобы закинуть в дальний угол и затоптать или разбросать по коридору.

Я пытались игнорировать наиболее токсичных одноклассников. Часто в таких ситуациях в школу приходили родители, чтобы поговорить непосредственно с теми, кто участвовал в травле, но как правило, это не помогало, и одноклассники становились ещё враждебнее. Во второй школе меня травили за то, что я часто пропускали занятия. Группа одноклассников постоянно меня преследовала и висла надо мной, куда бы я ни пошли. Я обращались к психологу. Учителя ничего не предпринимали.

ФОТОГРАФИИ: i_valentin — stock.adobe.com