Личный опытВ СИЗО за «порнографию»: Трансгендерная женщина Мишель о своём деле

Обвинение

Всё началось летом, тринадцатого августа. С утра ко мне домой явились двое оперативников — как я поняла, из местного управления «К», киберполиции. Они показали удостоверения и достаточно вежливо, без агрессии, вывалили мне обвинение в распространении детской порнографии. Меня это шокировало: «Какая порнография? Да ещё и детская! Покажите где». У меня была открыта страница «ВКонтакте», они начали листать изображения, очень долго — аж до 2014 года. Выяснилось, что они мониторили мою страницу и изучили картинки аж до 2013-го. Работали больше полугода — с декабря 2018 года по август 2019 года. Они накопили материалы и сделали экспертизу изображений — в конце концов они сложились в обвинение.

Меня увезли в следственный отдел, и началась следующая, протокольная часть обвинения. Был допрос, я дала согласие на особый порядок рассмотрения дела в суде, признала вину, которую мне предъявляли. Честно говоря, я тогда почти ничего не осознавала: вот моя страница, вот мои картинки, не более того. Они предложили мне этот вариант: «Вам за это не грозит ничего страшнее небольшого условного срока, может быть, года полтора. Соглашайтесь, и мы проведём следствие и судебное заседание в особом порядке, в закрытом режиме, без огласки для вас. Вы сможете спокойно работать, как работали. Ну а если нет — арест или СИЗО. Но вам в тюрьму с вашей ориентацией ну никак нельзя». Силой не воздействовали, но можно сказать, что угрожали — обещали более жёсткую меру пресечения, если я не соглашусь с обвинением.

Я считала, что речь просто о размещении картинок, которые они посчитали порнографическими. Сначала обсуждали размещение, но потом ситуацию стали интерпретировать как распространение, а дальше — как нарушение половой неприкосновенности, и в итоге возникла угроза реального срока — три года. Сейчас больше всего меня возмущает, что хоть моим делом и занимался адвокат по назначению, он не сказал ни слова, что при таком обвинении речь идёт о покушении на половую неприкосновенность. А это определение предполагает реальный срок.

Любой реальный срок может оказаться
для меня пожизненным, поскольку
заключённые агрессивно настроены
по отношению к таким людям, как я

Как я понимаю, чисто формально статья 242.1 УК РФ («Изготовление и оборот материалов или предметов с порнографическими изображениями несовершеннолетних». — Прим. ред.) подразумевает нарушение половой неприкосновенности — независимо от того, был ли сам несовершеннолетний и нарушалась ли половая неприкосновенность. Я поняла это уже позже, в камере, читая возражения прокурора на апелляцию. Он прямым текстом написал, что предполагает этот пункт — я не знала этого, я не специалист по Уголовному кодексу. Уже позже, на апелляционных судах пришлось буквально кричать, что меня осудили не только за то, чего я не совершала, но и за то, в чём мне даже не предъявляли обвинения: слова «половая неприкосновенность» ни разу не звучали в ходе следствия. Это непостижимо. На этих изображениях нет полового акта, нет сцен насилия — это хентай (эротическая манга. — Прим. ред.).

В последнем слове я обратила внимание суда на то, что страница, за которую меня судят, называлась «Миша Серый» и велась в женском роде — и объяснила почему. И в связи с этим говорила о себе уже в женском роде: «Я воспитала себя таким образом, что чувствую уважение к закону, поэтому надеялась на компетентность следствия, справедливое решение суда. Исходя из этого, я приму любой приговор, который будет вынесен судом». Это был вызов и глупость одновременно. Хотя это, конечно, были не единственные мои слова. Я говорила, что любой реальный срок может оказаться для меня пожизненным, поскольку наше общество и особенно заключённые агрессивно настроены по отношению к таким людям, как я. Я говорила, что у меня онкологическое заболевание, за эти три года может произойти рецидив и так далее. То есть фактически наказание для меня тяжелее, чем оно формально звучит в Уголовном кодексе. Но в последнем слове в любом случае надо просить суд не назначать реальный срок — а не благодарить.

Когда я шла на судебное заседание первой инстанции, я не исключала, что возможен неблагоприятный исход. Готовилась к этому морально, несмотря на все обещания — хотя полностью не верила, конечно. Обещала позвонить Ладе (подруга Мишель Лада Преображенская, привлекавшая внимание к делу. — Прим. ред.), как всё закончится. Выложила все документы, симки, телефоны, карточки — оставила только один телефон, чтобы дать первый сигнал после завершения. После судебного заседания я успела сказать всего четыре слова: «Три года колонии, прощай», — и у меня сразу же отрубили телефон. На этом моя связь с внешним миром завершилась. После объявления приговора на меня надели наручники, увели в клетку, провели досмотр — и после недолгого ожидания увезли на автозаке в СИЗО. Так началась моя жизнь в заключении.

СИЗО

По дороге в СИЗО я размышляла о том, что дальше может быть агрессия — со стороны охраны, персонала, заключённых. Всё таило опасность. Я читала, готовилась — узнала, например, что о своей ориентации и идентичности при попадании в среду заключённых надо сказать сразу. Хуже будет, если это внезапно выяснится потом — могут убить. А так можно как-то выстроить диспозицию. Поэтому я ничего не скрывала, тем более на мне было женское бельё. На досмотре сразу сказала, что я трансгендер. Они спросили: «А что это? Такая ориентация?» Отнеслись спокойно, даже к тому, что я попросила меня изолировать. Меня поместили на одиночное содержание, сразу как получили от меня информацию — официальное заявление я писала уже позже, когда находилась в одиночной камере. Ко мне относились очень толерантно — это действительно удивило. С другими заключёнными я ни разу не пересекалась — ни на прогулках, ни в камере, ни в душе. Только в коридоре, но в коридоре применяют меры, чтобы никто не контактировал.

Медицинская служба следственного изолятора и администрация поначалу не препятствовали моему приёму гормональной терапии. Это не сильнодействующие средства, они не запрещены. Какое-то время Лада передавала мне препараты через медицинскую службу. Но в заключении всё происходит очень медленно — лекарства доходили недели через полторы, а то и две. Приходилось составлять дополнительные заявления, были многочисленные процедурные переписки. Ко мне отнеслись с пониманием, разрешили принимать препараты, пусть и с нарушением медицинских схем, — но их хватило только на два месяца. Потом лекарства перестали передавать, поскольку ни врач СИЗО, ни другой специалист их мне не назначал — сказали, что их можно будет получить только при освобождении. В принципе, это фатальное дело: если нет назначения, то шансов продолжать гормональную терапию в СИЗО нет. Для трансгендеров очень важно держать при себе рецепт. При этом многие занимаются самоназначением: сложно найти хорошего эндокринолога, страна не приспособлена к этому.

Позже ко мне приходили люди из общественной наблюдательной комиссии, а незадолго до заседания областного суда — даже начальник УФСИН по Брянской области. Они приходили ко мне в камеру, спрашивали, есть ли у меня жалобы по условиям содержания. Я всегда говорила, что если быть до конца честной, жалоб у меня нет, я могу только благодарить СИЗО. Пыталась объяснить, что меня возмущает не это, а то, как меня посадили. Уполномоченный по правам человека — Татьяна Москалькова — получила информацию от Лады Преображенской и поручила своему аппарату разобраться в ситуации. Но, естественно, в решения суда она вмешаться не могла.

Было двадцать девятое ноября, а за окном ливень, как будто трубу прорвало — бесконечные потоки воды. Я думала,
что мои любимые люди — подруга Лада, жена — узнали, где я, и теперь плачут

Представители общественной наблюдательной комиссии заинтересовались мной, потому что в средствах массовой информации поднялась волна. Но возмущались люди тем, за что меня посадили, а не как я сижу. Я считаю, что адвокат по назначению вместе со следственным комитетом меня подло обманул — это моё право называть это подлостью. Это вообще было странное во всех смыслах решение. У меня тридцать лет опыта работы, но представитель ОНК сказал, что карьера теперь закончена: «Ваше место теперь — колония, где мы вас будем с удовольствием навещать».

Первые дни в СИЗО у меня не было слёз, было шоковое состояние. Не страх и даже не тревога — ощущение, как когда человек тонет, не до конца осознавая, что происходит, что он идёт на дно. Перед тем, как меня отвели в камеру, мне пришлось часов шесть провести в приёмном боксе. Было двадцать девятое ноября, а за окном ливень, как будто трубу прорвало — бесконечные потоки воды. Я думала, что мои любимые люди — подруга Лада, жена — узнали, где я, и теперь плачут.

При этом само по себе одиночное содержание для меня было благом. У меня такой характер — нет необходимости, чтобы рядом постоянно были собеседники. Возможности читать книги уже достаточно. Другое дело — осознавать, что тебя принудительно изолировали. Что значит лишение свободы? Наверное, это индивидуально — я сидела и думала, что это значит для меня. Это настолько всеобъемлющее чувство: любимая музыка, недосмотренные фильмы, недочитанные книги, недосказанные слова — от всего этого я теперь изолирована решётками, стенами, замками. И возможно, это будет недоступно мне до конца жизни, потому что впереди целых три года в такой изоляции, и каждый день тянется вечность. Наверное, самое тяжёлое в условиях лишения свободы, особенно в первые дни, не само одиночество, а эта безысходность.

Мне встречалась фраза, что для того, чтобы выжить в тюрьме, надо жить тюрьмой. Но я поняла, что это категорически неверно: надо думать о воле, хоть это тяжело, хоть это доводит до слёз — иначе просто нет смысла жить. Я почувствовала это на себе и благодаря этому держалась, когда надежды на другой исход не было. Я считала дни, узнавала у охранников, сколько вообще сидят — а сидят, пока в колонию не увезут.

Было дней десять, чтобы подать апелляцию — я не знала, будет ли она, и сама не могла её написать: просто не знала как. Представляете, каким потрясением для меня было, когда я увидела адвоката — сразу по его лицу поняла, что это человек от Лады Преображенской. Появилась уверенность, что при любом исходе, если Лада меня помнит и действует, я смогу. Даже если не получится с апелляцией, я смогу выдержать предстоящие три года — с такой поддержкой я справлюсь.

Перемены

Огласка чувствовалась. Без неё такими несчастными, как я, никто не интересуется. Если никто не говорит о произошедшем, не помогает с воли, то затягивает, как в трясину. То, что люди помнят, — единственный шанс на спасение, возможность выжить.

Я думала, что толерантное отношение в СИЗО могло и закончиться — могли перевести в другую камеру, например. То, что мне сохранили такие условия содержания и ко мне осталось такое отношение, произошло благодаря внешней поддержке. Они поняли, что ко мне надо как минимум относиться уважительно — это потом проявлялось в мелочах. Возможно, там в принципе не приняты открытые насильственные действия в отношении заключённых — я не видела такого даже издали.

Огласка повлияла не только на содержание, но и на решение апелляционного суда. Я не надеялась на апелляционный суд: я не знаю, как составить апелляционную жалобу, заранее не нанимала адвокатов, поэтому никаких перспектив, кроме колонии, не видела. Но ко мне пришёл адвокат, которого наняла жена, а через день — адвокат от Лады. Целых два адвоката — такая поддержка! Плюс два общественных защитника — любимая подруга Лада, организовавшая всю общественную деятельность, и приглашённый ею юрист Макс Оленичев. Их, правда, по настоянию прокуратуры потом отстранили от процесса. Это шокировало меня, я очень рассчитывала на Ладу в суде. Но даже сам факт, что я её увидела по видеосвязи, меня очень вдохновил. Почему удалили? Теперь я знаю, что прокурор ходатайствовала. Мол, и так защиты достаточно.

Я думала, почему меня посадили. Одна
из причин — психологическая уязвимость трансгендеров на этапе перехода. Когда
в этом состоянии предъявляют обвинения, такое даже осознать сложно

Апелляционный суд вынес решение отменить приговор, освободить меня из-под стражи, материалы моего дела вернуть в суд первой инстанции (тот, что вынес мне приговор) и рассмотреть дело в другом составе суда. Дело рассмотрят снова, вынесут другой приговор — но не факт, что он будет благоприятным. Пока можно только рассуждать, ещё нет конкретных планов и стратегии. Ещё не назначили судью, дело передают в инстанцию первого уровня.

Важно понимать, что при любом обвинении, уже даже при риске возникновения этого обвинения, необходима адвокатская поддержка. Чтобы при аресте знать, куда обратиться. Адвоката по назначению нельзя даже принимать в расчёт — он всячески убалтывал меня на согласие и признание. Это была единственная его функция: он меня просто обманул и о сути обвинения, и о тяжести наказания, которое мне грозит.

Я думала, почему меня посадили, составила целый перечень пунктов. Один из них — психологическая уязвимость трансгендеров на этапе перехода. Всё тяжело — и физически, поскольку происходит гормональная перестройка, и психологически — состояние неустойчивое. Когда в этом состоянии предъявляют обвинения, тем более такие, выходящие за рамки здравого смысла, такое даже осознать сложно.

Мои планы зависят в первую очередь от того, чем закончится процесс — хотелось бы, чтобы благоприятно. Но в любом случае буду реализовывать свою гендерную идентичность — надо будет в связи с этим перестраивать свою жизнь. Очень хочется верить, что моя жена, которая так много сделала для меня во время болезни и, по сути, помогла выжить, всё-таки поймёт, что моя гендерная идентичность — это не блажь, а врождённое состояние. И примет меня такой, какая я есть. Мне очень хочется, чтобы мы были вместе и дальше, как это получилось у моей любимой подруги Лады. Я вижу перспективы, но насколько они выполнимы, зависит от решения суда и от того, чем всё закончится.

Фотографии: urbanoutfitters (1, 2, 3)