Личный опыт«У меня не было шока или стыда»: Как я стала бить свою маму

В начальных классах цепочка насилия в нашем доме вовсе не замыкалась на мне — я приходила в школу и била других детей, тех, кто был младше и слабее меня. Щипала их, доводила до слёз. Но потом об этом узнали учителя, они рассказали маме. Я боялась наказания и перестала драться в школе. Так я стала последним звеном в цепочке.

Самое ужасное воспоминание, связанное с мамой, — это то, как она сломала мне палец. Когда я перестала бить других детей в школе, все почувствовали, что на самом деле я была слабым человеком, и начали обижать меня. Как-то раз, уже в средних классах, мы с мамой возвращались домой. Я со слезами рассказывала ей, как меня дразнят одноклассники. Мы вошли домой, она сказала, чтобы я прекратила ныть, и замахнулась на меня. Я закрыла голову руками, и она сильно попала мне по пальцу. Он заболел и стал распухать, но я сделала вид, что всё нормально — боялась ещё сильнее рассердить маму. Но потом она отправила меня мыть руки после улицы. Как и всё остальное, это я делала под её строгим надзором. Она присмотрелась и спросила: «Почему ты так странно держишь палец?» Пришлось показать ей руку. Она решила, что у меня вывих, и сказала: «Дай я вправлю, я умею». После этого я почувствовала резкую боль. Вечер мы провели в травмпункте — мне наложили гипс. Когда мы ехали, мама приказала: «Врачу скажешь, что сломала палец на физкультуре». Я так и сделала.

В молодости моя бабушка работала стоматологом. У неё была деревянная ножная бормашина и комната в доме, оборудованная под медицинский кабинет. Люди со всего города приходили к ней лечиться. Это было задолго до моего рождения, может, даже до того, как родилась мама. Тогда не было современной аппаратуры и анестезии. К тому моменту, как я появилась на свет, бабушка давно уже оставила практику. Но они с мамой решили, что меня не нужно водить к стоматологу в платную клинику. Мама сказала: «Бабушка лучше всех этих современных специалистов». Это притом что бабушка давно уже была на пенсии и не знала современных методов лечения.

Несколько раз меня привязывали к этому ужасному деревянному устройству. Ножная бормашина работает медленнее современных аппаратов и доставляет дикую боль. Я вырывалась и кричала как могла, и каждый раз попытки поставить мне пломбу приходилось прерывать. В итоге мама с бабушкой спохватились, когда мне было десять лет: они увидели, что мои зубы все в кариесе и крошатся. Тогда мне наконец-то нашли хорошего стоматолога.

Но хоть бабушка и пыталась лечить мне зубы садистскими методами, к ней я относилась хорошо, и к дедушке тоже. В отличие от мамы, они не били меня. Я тогда не понимала, что в нашей семье действует круговорот избиений, в котором они тоже замешаны. Я ничего не знала о том, как они все жили до моего рождения. Били ли они маму в детстве, случилось ли между ними что-то, из-за чего они так друг на друга ополчились. Знала только, что у мамы когда-то была старшая сестра. Однажды, лет в тридцать, она просто ушла из дома, не оставив записки — видимо, не выдержала атмосферы, которая у нас царила. Бабушка всё время отзывалась о старшей дочери хорошо, гадала, чем она сейчас занимается. Мама, наоборот, злилась на неё, говорила, что та украла у неё колготки, когда уходила.

Всё, что делала моя мама, она объясняла заботой обо мне. Возможно, это и правда было заботой — в каком-то очень извращённом понимании. Вплоть до выпускного класса мы каждый вечер вместе делали домашние задания. Она сидела рядом. Я ошибалась, она давала мне тумаки, я плакала, заливала слезами страницы, и буквы расплывались. Она доставала чистую тетрадь и раз за разом заставляла переписывать задание с самого начала.

Мама никогда не была замужем и не работала. Она почему-то винила в этом родителей. Ещё она, видимо, считала, что все её проблемы в жизни из-за этого. Она всегда повторяла, что хочет для меня другой судьбы. По маминым словам выходило так, что она в своё время встречалась с разными парнями, но ни один из них так и не сделал ей предложения. Поэтому мне она всегда говорила: «Встречаться с парнями не надо, пока не будет штампа в паспорте». Уже ближе к двадцати годам, если кто-то провожал меня до дома, она выскакивала на улицу и устраивала скандал — ведь соседи увидят, что я «иду с мужчиной». Мой штамп в паспорте был её идеей фикс. Она внушала, что мне нужно заполучить его как можно быстрее и соглашаться на первое же предложение руки и сердца, которое я получу в своей жизни. Мама объясняла: с моим умом и внешними данными выбирать не приходится. Хорошо, если хоть кто-то меня выберет.

Я только теперь понимаю, что мама была очень несчастным человеком с серьёзными психическими проблемами. Я думаю, что, возможно, она страдала от депрессии. Тогда, в детстве, я даже не знала, что это такое. Тем более что я никогда не видела маму грустной — скорее взвинченной, всеми командующей.

Не сумев реализоваться ни в работе, ни в браке, мама выбрала для себя роль хозяйки дома. Она не позволяла никому из нас ничего делать самостоятельно. Звала ужинать, рассаживала за столом, и мы должны были ждать, когда она всё принесёт. Если кто-то шёл на кухню помыть себе ложку, она бросалась вдогонку, отталкивала этого человека от раковины и мыла сама. Ей хотелось полностью контролировать дом, чувствовать себя в нём хозяйкой. При этом у неё плохо получалось. У нас всегда было грязно, на столе громоздилась посуда, еда была не очень-то вкусной. Дедушка периодически уходил в магазин и покупал себе сосиски. Мама, поймав его на этом, начинала кричать, а он — двухметровый крепкий мужчина — кидался на неё с кулаками.

В детстве мне вовсе не казалось, что в нашей семье происходит что-то неестественное. Я думала, другие семьи живут так же. И для мамы, и для бабушки скандалы и побои были нормальным способом общения — казалось, без этого они просто неспособны друг друга понять. Единственным человеком, который хоть как-то озвучивал проблему, был дедушка. Он не был маминым родным отцом: до того, как они сошлись с бабушкой, у него уже была другая семья и дети. Иногда он досадовал: «В прошлой семье были одни скандалы и драки, и здесь то же самое!» И грозился: «Соберу чемодан и уйду от вас». Бабушка с мамой начинали плакать: «Как же мы без тебя?» Он оставался.

Когда мне исполнилось семнадцать, распределение сил в нашей семье постепенно начало меняться. Мы переехали из Украины в Россию, я тогда окончила школу, и мама настояла на том, чтобы я поступила в колледж. Она была уверена, что ни в один институт или университет я не попаду. Я стала учиться, впервые в жизни начала ездить самостоятельно. Как-то раз я стояла на остановке и прочитала объявление: «Набор в школу каскадёров». У меня дух захватило: ведь каскадёры ездят на лошадях и делают опасные трюки, прямо как герои моих любимых книг! Ни у кого не спросив разрешения, я отправилась в эту школу и прошла отбор.

Конечно, мама была против. Она устраивала скандалы, писала в полицию заявления против нашего учителя (якобы он подвергал опасности жизни несовершеннолетних), пыталась запретить мне ходить на занятия. Тренер, столкнувшись с ней, понял ситуацию и стал поддерживать меня. Он знал, что для меня на тот момент было очень важно окрепнуть, увлечься чем-то.

Первые месяцы было очень трудно. Всю жизнь у меня не было собственной воли, к тому же я боялась людей вокруг. Мне говорили: «Перепрыгни препятствие». Я спотыкалась и начинала плакать. Сама себе я казалась размазнёй, овощем. Кто угодно мог лепить из меня что угодно. Но я не бросала занятия. Постепенно мои мышцы крепли, у меня получались всё новые трюки. Я стала одной из лучших в группе, ездила на соревнования. Случилось что-то невероятное — я впервые в жизни почувствовала внутри себя силу, я казалась себе жёсткой, несгибаемой.

Теперь я уже не так боялась людей, начала знакомиться с парнями, ездить в походы. Я была закалённой, гибкой, и мне было всё равно, что говорит мама. Однажды, когда она в очередной раз была чем-то недовольна и кинулась на меня с кулаками, я сама ударила её. У меня не было шока или стыда. Это вдруг показалось совершенно естественным. Как она со мной, так и я с ней.

С того дня всё стало наоборот. Теперь не она била меня, а я её. Сначала руками. Но драться руками тяжело, они устают, можно больно удариться. Дома у меня стояла довольно тяжёлая железная палка — это был снаряд для фехтования в школе каскадёров. Когда мы с мамой начинали скандалить, я брала эту палку и била маму. Она сначала закрывала голову руками, потом падала на землю.

Когда это происходило, она говорила: «Какая же ты злая и несчастная». Эти слова ещё больше меня бесили, я расходилась ещё сильнее. После побоев у неё оставались синяки. Мне после этого не бывало стыдно. Я не была сторонницей насилия и никогда не стала бы вести себя так с другим человеком. Но почему-то то, что я делала с мамой, казалось мне нормальным. Я считала, что имею на это право после всего, что она делала со мной в детстве. К тому же мы с ней были частями одной системы — той, где насилие постоянно циркулировало и не исчезало.

Во время таких драк я говорила ей: «Я могу тебя убить, и я хочу это сделать. Но не буду — меня ведь посадят, а я хочу жить дальше. Поэтому я просто буду тебя бить». Странно, но после того, как я её избивала, она выглядела даже довольной. Тут же успокаивалась, шла заниматься своими делами. Даже улыбалась мне. Кажется, в нашей семье действительно был свой, извращённый способ общаться между собой, и в семнадцать лет я ему научилась.

Я пыталась вести себя так же, как она вела себя со мной в детстве. Мама очень экономила, берегла еду. Я доставала из холодильника всё самое вкусное, бросала на пол, ходила по этому всему ногами. Мне хотелось сделать ей больно. Я не анализировала происходящего, не думала о том, что я совершаю насилие. Я даже не мыслила такими категориями. С детства я считала, что насилие — это когда посторонний мужчина бросается на женщину на улице.

Всё резко прекратилось, когда мне было двадцать лет — я переехала в другой город к молодому человеку. Долгое время после этого мы очень мало общались. Сейчас мама — одинокая женщина, она живёт одна. Её родители умерли. Мы с ней периодически общаемся. Она делает вид, что никаких драк и скандалов никогда не было. Зовёт, чтобы я переехала к ней. Пару раз я пыталась поговорить о своём детстве. Но у неё есть всего несколько ответов: «Такого никогда не было» и «Всё, что я делала, было тебе во благо». Те несколько лет, что я сама била маму, мы не обсуждали. Я так и не почувствовала настоящего стыда за это. Но головой я понимаю, что насилие — это то, чего нельзя совершать, и больше я никогда так не поступлю.

Сейчас я работаю удалённо и много путешествую. Езжу в поездах, снимаю комнаты у разных людей или останавливаюсь по каучсёрфингу. Чем больше я вижу разных родителей с детьми, тем больше понимаю — систематическое насилие существует во многих семьях. Россия, Украина, Турция — родители повсюду бьют детей. Когда в этом участвуют бабушки и дедушки, всё складывается в сложную систему насилия. Недавно в поезде я видела, как мама толкнула сына, и он ударился головой о поручень. Мальчик заплакал, а мама снова ударила его, чтобы он замолчал и не беспокоил других людей. В другой семье я наблюдала, как крупная и мощная женщина бросается с кулаками на маленького мальчика за то, что он не хочет спать.

Когда разговариваешь с новыми знакомыми — неважно, есть ли у них дети или нет, — в их речи постоянно проскальзывают слова «шлёпнуть» и «проконтролировать». Иногда мне кажется, что нормальных семей просто не существует. Сама я преподаю языки детям и подросткам по скайпу. Я никогда не повышаю на них голос, не виню их ни в чём. Даже когда они делают ошибки, я не называю это «ошибками». Не говорю, что у них «не получилось» или «получилось плохо». Пытаюсь говорить с ними как со взрослыми. Я знаю, дома им наверняка достаётся. Пусть в их жизни будет хоть один взрослый, который обращается с ними нормально. 

Фотографии: maxximmm — stock.adobe.com (1, 2, 3, 4)