Личный опыт«Людям как будто
дали добро
на дискриминацию»:
Мы сбежали в Германию от гомофобии
И стали политическими беженцами
Настя и Женя — ЛГБТ-пара из Хабаровска. В 2015 году, столкнувшись с преследованиями и нападениями в родном городе, они отправились в Германию и получили статус политических беженцев. Мы уже рассказывали о семье Сластиных в материале о семейных ЛГБТ-блогах. Теперь мы расспросили Женю о том, как они решились уехать из России, жили в лагерях для беженцев и спали на вокзалах, чтобы спастись от гомофобии.
юлия дудкина
Мы с Настей вместе уже почти одиннадцать лет, и в наших отношениях никогда не было интриг, подводных камней и измен. В России есть стереотип, будто бы однополые пары быстро расстаются и редко бывают моногамными. Но мы с самого начала поняли, что хотим быть вместе постоянно и что наши чувства друг к другу — это очень серьёзно.
Ни у меня, ни у Насти никогда не было гетеросексуальных отношений, мы обе рано осознали свою гомосексуальность. Я ещё в школе обращала внимание на девочек, могла посмотреть на знакомую и подумать: «До чего же она красивая!» Потом, в семнадцать-восемнадцать лет, девушки стали нравиться мне уже в сексуальном плане. Но я не думала, что так будет всегда. Вокруг говорили: «Твоя девушка очень симпатичная, но ты же понимаешь, что это просто подростковое увлечение? Придёт время, и у тебя появится муж и дети». Я соглашалась. Это было что-то вроде внутренней гомофобии: я уверяла себя, что эти отношения — это «несерьёзно», просто я так развлекаюсь.
С Настей мы познакомились, когда мне было двадцать. Мы и раньше виделись мельком, у нас были общие знакомые. Но тут мы случайно встретились в клубе, разговорились, и всё завертелось. Через некоторое время мы уже стали жить вместе, и оказалось, что в быту нам очень комфортно. Было ощущение, что мы знакомы с детства, ещё чуть-чуть — и сможем читать мысли друг друга. Когда я поняла, что это не просто мимолётные отношения, что мы становимся семьёй, мне стало страшно. Ведь в России намного проще жить, если у тебя «обычный», гетеросексуальный брак. Я понимала, что нас ждут трудности. Но не могла даже представить себе, что их будет так много.
Мама тоже испугалась. Ей очень нравилась Настя, но мама всегда мечтала о «нормальной» жизни для меня.
О наших отношениях она говорила: «Ах, вот если бы Настя была мужчиной, как было бы здорово!»
Моя мама тоже испугалась. Ей очень нравилась Настя, она воспринимала её как вторую дочь. Но мама всегда мечтала о «нормальной» жизни для меня, пыталась знакомить с сыновьями подруг. О наших отношениях она говорила: «Ах, вот если бы Настя была мужчиной, как было бы здорово!» Или мечтала: «Девочки, если бы вы нашли себе прекрасных мужей и вчетвером продолжали дружить всю жизнь». Но, конечно, никаких козней она не строила: мы с мамой всегда были близки и она не желала мне зла.
Остальные родственники, как и мама, волновались. Спрашивали: «Как мы объясним окружающим, что ты лесбиянка? Как будем смотреть людям в глаза?» Мы жили в Хабаровске, это довольно консервативный город. Открытых гей-пар тогда — в двухтысячные годы — было немного. Впрочем, агрессивной гомофобии тоже не было. Помню, как в 2001 году в одном из больших клубов в центре города по пятницам проходили вечеринки для ЛГБТ. Туда приходили и гетеросексуальные пары — все вместе мы пили шампанское и танцевали под Бориса Моисеева. Это было весело, очень по-доброму. Да, на гомосексуальную пару на улице могли посмотреть удивлённо, могли шептаться за спиной. Но никто не думал, что когда-нибудь возникнет угроза для жизни.
В 2011 году Настя стала мечтать о ребёнке. Она говорила мне: «Я так хочу девочку с твоими тёмными вьющимися волосами и карими глазами». Я относилась к этой идее скептически, но Настя не сдавалась: целый год изучала материалы в интернете, искала истории других российских ЛГБТ-пар с детьми. Постепенно я тоже поверила, что это возможно. Мы выяснили, что можно сделать искусственное оплодотворение в домашних условиях (во время искусственной инсеминации в домашних условиях сперму помещают во влагалище при помощи шприца без иглы; на активность спермы при этом могут влиять воздух и свет. Процедуру рекомендуется выполнять под наблюдением врача. — Прим. ред.). Для этого нужно найти донора, который будет приезжать к нам в дни овуляции и давать сперму.
Сначала мы долго не могли найти донора. В социальных сетях было много специальных пабликов, например «Однополые родители» — там мы и искали. Постоянно встречались с добровольцами, но они все нам не подходили. Мы ведь искали «своего» человека — который бы понравился нам, с которым у нас было бы взаимопонимание. Однажды мы предложили Настиному приятелю стать донором, и он согласился. Но на его сперму у меня началась аллергия, и пришлось искать дальше.
В конце концов донором стал мой друг детства. Он приезжал к нам в нужные дни, мы проделывали процедуру, но ничего не получалось. Настя всё больше расстраивалась: она уже переставала верить, что что-то получится. С того момента, как мы сделали первую попытку, прошёл уже почти год. Мой друг тоже охладел к нашей затее и куда-то исчез. Мы решили: попробуем один, последний раз, а потом поедем во Владивосток и ляжем в клинику. Уговорили нашего донора сделать ещё одну попытку. Никто из нас особенно не надеялся на успех, но внезапно всё получилось.
У нас есть традиция: по весне мы с Настей вместе моем окна и балконы. В тот год сразу после того, как мы провели уборку, у меня вдруг поднялась температура. Настя сразу догадалась: «У тебя упал иммунитет, ты беременна». Мы сделали тест, но он ничего не показал. Настя не сдавалась, так что я сдала кровь на ХГЧ. Анализы были спорными, появилась вероятность внематочной беременности. Конечно, мы ударились в слёзы, страшно переживали. Но потом всё нормализовалось: беременность не была внематочной, и она протекала нормально — я ждала мальчика. Опасность миновала.
Когда я стала дальше спускаться вниз, девушка набросилась на меня сзади
со словами «извращенка»
и начала душить.
Я никогда не умела драться, так что
не смогла ничего сделать
Эмиль родился со светлыми волосами и светлыми глазами — совсем не таким, как представляла его Настя. Но он был наш, и мы очень радовались, сразу же полюбили его всей душой. Мы рожали вместе в частной клинике. Врачи относились к нам хорошо, даже делали поблажки — разрешали Насте оставаться со мной в палате до ночи. Я говорила: «Если так и дальше пойдёт, в России скоро легализуют гей-браки». Но не тут-то было. Эмиль появился на свет в 2013 году — в том же самом году российский президент подписал закон «О запрете пропаганды гомосексуализма среди несовершеннолетних». Мы поняли: теперь по закону мы не сможем объяснить ребёнку, что у него две мамы и это нормально. Получится, что мы занимаемся пропагандой.
В обществе что-то изменилось, как будто людям дали добро на дискриминацию. В парке нам говорили: «Вы извращенки, пусть лучше ваш ребёнок будет сиротой, чем будет жить с вами». Раньше в женской консультации другие мамы, узнав, что я лесбиянка, удивлялись, но вели себя корректно. Теперь они открыто осуждали меня, оскорбляли. В лучшем случае просто отворачивались и отходили подальше.
Нашу машину во дворе регулярно царапали гвоздями, нам спускали шины. Однажды утром на меня напали в подъезде. В семь утра я пошла выгуливать собаку и встретила на лестнице незнакомую девушку. От неожиданности я поздоровалась. Когда я стала дальше спускаться вниз, она набросилась на меня сзади со словами «извращенка» и начала душить. Я никогда не умела драться, так что не смогла ничего сделать. Она душила меня долго — мне уже стало казаться, что я действительно вот-вот задохнусь. К счастью, собака разволновалась, начала выть и лаять. Настя услышала её из квартиры и прибежала на помощь. Она оттащила от меня нападавшую. После этого мы пытались обратиться в полицию, но там нас назвали «пи***и» и сказали, что мы ничего не добьёмся.
Чем дольше мы жили в такой атмосфере, тем больше опасались за сына. Мы поняли, что ни нам, ни ему не дадут жить в России спокойно, и стали собираться — решили отправиться в Германию и попросить политического убежища. Мне было очень страшно, мы ведь фактически летели в никуда. Без денег, без вещей. Мы даже английского языка не знали. К тому же никто не гарантировал, что нам предоставят убежище — далеко не все его получают. Сначала нужно доказать, что твоей жизни действительно угрожает опасность.
Настя тогда была беременна нашим вторым ребёнком, мы ждали девочку. В таких условиях мы бы ни за что не решились бежать, если бы ситуация не стала по-настоящему критической. Из-за того, что мы находимся в статусе политических беженцев, я не могу раскрыть все детали (героиня подписала документы о неразглашении информации. — Прим. ред.). Но могу точно сказать: нам ничего не оставалось, кроме как уехать.
Мы знали, по прилёте нам нужно будет отправиться в лагерь по приёму переселенцев и беженцев и там оформить заявление. Из-за того, что официально мы никем друг другу не приходились, в лагере нас могли разлучить. Так что у нас появился план: прилететь в Берлин, доехать на поезде до Копенгагена, оформить брак, а потом уже ехать в лагерь.
Несколько суток мы провели в самолётах, поездах и автобусах. Эмилю было меньше трёх лет, он устал и постоянно плакал. Мы укладывали его поспать на вокзальной скамейке и укрывали единственным пледом, который удалось взять с собой. Всё время хотелось прилечь хоть ненадолго, оказаться в настоящей мягкой постели, но такой возможности не было. Один из наших двух чемоданов поломался, и тащить его было очень неудобно. Всё это было похоже на страшный сон.
Решение пожениться было скорее практическим. ЛГБТ-пары в России не привыкли к романтике. Конечно, я хотела бы красивого предложения, цветов. Я мечтала о церемонии, на которой будут друзья и родственники. Причёска, платье… Но когда тебе и твоей девушке постоянно приходится терпеть нападки, озираться, тут уже не до романтики. Ты начинаешь думать, что просто не имеешь на неё права. Так же как не имеешь права гулять с любимым человеком за руку в парке или устроить свидание в общественном месте.
Ночью мы лежали
на грязной простыне и мучились
от духоты, днём уходили гулять
по окрестным полям и лугам. Это были очень тоскливые две недели
Церемония в ратуше Копенгагена должна была быть очень быстрой: подписать документы, обменяться кольцами и уйти. Но мы не предусмотрели всех трудностей. Работники ратуши спросили у меня что-то по-английски, я замешкалась. Они стали говорить, что, раз я не знаю языка, они не могут нас поженить, ведь они не уверены, что я даю осознанное согласие на брак. Настя, как умела, стала объяснять им, что я всё понимаю, просто не говорю по-английски. Они снова стали задавать мне какие-то вопросы. Настя пыталась мимикой показать мне, что нужно отвечать. В конце концов нам поверили. Может, потому что мы хорошо чувствуем друг друга и Настя действительно подсказала мне нужные ответы. А может, просто женщина, которая регистрировала брак, решила пойти нам навстречу.
Вернувшись в Берлин, мы ненадолго остановились в гостях у пары, с которой познакомились в интернете. Отоспались, помылись, а потом отправились в Геттинген. Это был 2015 год, в Германию прибывал огромный поток мигрантов. Мы решили, что лучше попросить убежища в небольшом городе на западе страны, в Берлине мы боялись затеряться в хаосе среди других иностранцев. Но оказалось, что и в Геттингене ситуация не лучше. Нам сказали: «Вас негде разместить, езжайте в Билефельд». Дали нам билеты на поезд с пересадками. Мы снова отправились в путь — с кричащим ребёнком, беременной Настей, поломанным чемоданом. Всё это было очень трудно: кто-то из нас то и дело плакал, мы везде опаздывали, постоянно что-то где-то забывали, терялись, не могли найти дорогу. В Билефельде нас отправили жить в школьный спортзал — там рядами стояли кровати, как в пионерском лагере, а свет никогда не выключался. К счастью, мы не остались там даже на ночь: наши берлинские знакомые связались со своими друзьями в этом городе и те нас приютили. Они же поговорили с сотрудниками лагеря, чтобы нас наконец поселили и начали оформлять. На немецком было гораздо проще уладить этот вопрос, чем нам на ломаном английском.
В лагере мы провели четырнадцать дней. Там было очень много людей, туалет не закрывался, и на весь этаж ужасно пахло. Многие справляли нужду просто где попало. Мы делили крошечную комнату с другой семьёй, это были супруги с двумя детьми. Люди кругом постоянно ругались друг на друга на разных языках. Постепенно и мы стали так делать. Атмосфера была такая напряжённая, что молчать просто не получалось. Нужно было выпустить пар, высказаться, пусть даже твоего языка никто вокруг не понимает.
Ночью мы лежали на грязной простыне и мучились от духоты, днём уходили гулять по окрестным полям и лугам. Это были очень тоскливые две недели. Мы не понимали, что будет дальше, наши жизни нам как будто не принадлежали. Конечно, мы старались верить в лучшее, но получалось с трудом. Я понимала, в том, что в лагере такие условия, не виноваты ни немецкое правительство, ни сотрудники лагеря. Они делали для нас что могли, возможно, мы обязаны им жизнью. Но в тот год волна людей была слишком большой, на всех не хватало ни жилья, ни белья, невозможно было поддерживать порядок. Нам просто не повезло.
Когда мы сдали все нужные анализы, из лагеря нас отправили в общежитие для переселенцев и беженцев. Ехать было недалеко, но на дороге случилась авария — грузовик столкнулся с машиной, перевозившей стекло. Всё шоссе было усыпано осколками. Три часа мы провели в автобусе на жаре, на троих у нас было две булочки и полбутылки воды. Эмилю было скучно, он не мог понять, зачем нужны все эти мучения. Я страшно хотела в туалет, но мне было негде сходить. Вокруг шоссе не было ни кустов, ни деревьев. Кроме нас в автобусе ехали одни мужчины. Они справляли нужду прямо на улице. Я не могла снять брюки прямо при них — стеснялась. То и дело я выходила и осматривалась: вдруг всё-таки увижу хоть какой-нибудь кустик? Они понимали, в чём моя проблема, и смеялись надо мной. Мной овладело страшное чувство беспомощности. Я думала о том, как же сильно наша собственная страна обидела нас и унизила.
В общежитии было немного проще, чем в лагере — у нас хотя бы появилась своя комната. Но вокруг жили люди из других стран, в том числе тех, где гомосексуальность преследуется. Они относились к нашей паре ничуть не лучше, чем соотечественники. Когда мы шли по коридору, они выкрикивали оскорбления. Стирка в общежитии была по расписанию. Нашим днём была среда. Вместе с нами в прачечную приходили жители ещё пяти комнат. Первое время я просто не могла попасть ни к одной стиральной машине: соседи оттесняли меня, специально стирали вещи по одной, чтобы занять машину на всё отведённое для стирки время. Тогда я стала вставать в пять утра, приходить к двери прачечной и сидеть там до открытия. Мне было холодно, я укладывалась прямо на грязное бельё и пыталась вздремнуть. Когда в восемь комнату открывали, я успевала занять машинку. Но тогда соседи придумали новое издевательство. Стоило мне отлучиться на минуту, они отключали из розетки мою машинку и вытаскивали из неё мокрое, недостиранное бельё — якобы она сломалась. Из-за этого я не могла даже на секунду отвернуться — по полтора часа стояла вплотную к машинке и охраняла её.
Наш статус, может быть, и не самый завидный — ни машины, ни хорошей работы. А ведь всё это было у нас в России. Но для нас это не главное. Главное — что мы семья и нам больше ничего не угрожает
Нас не любили не только за то, что мы лесбиянки, но ещё и за то, что мы от всех отличались. Почти все в общежитии говорили на одном языке, многие приехали из одного города. Они дружили между собой, у них была взаимовыручка. Мы были лишними. Один раз кто-то из соседских детей очень сильно укусил Эмиля — до мяса. Тут уж мы стали просить, чтобы нам дали отдельную квартиру.
После всех мучений мы всё-таки получили статус политических беженцев. Это случилось два года назад. День, когда мы узнали об этом, стал для нас одним из самых счастливых в жизни. Мы поняли, теперь все лагеря позади. А главное — никто больше не может сказать нашим детям: «Ваши матери — извращенки». Конечно, адаптироваться в чужой стране тоже непросто. Мы обе числимся на бирже труда и получаем пособие по безработице. Учим язык, проводим много времени с детьми. Садик Эмиля работает только до двух часов дня, а Эмму вообще пока не удалось устроить, так что приходится всё успевать: учёба, дети, домашние дела. Наш статус, может быть, и не самый завидный — ни машины, ни хорошей работы. А ведь всё это было у нас в России. Но для нас это не главное. Главное — что мы можем быть вместе со своими детьми, что мы семья и нам больше ничего не угрожает. А работа у нас обязательно появится — нужно просто ещё немного времени. Мы счастливы, и наша новая жизнь в Германии нам очень нравится.
Мы думаем сыграть настоящую свадьбу — с гостями и тортом, как нам когда-то хотелось. То, что здесь мы официальные супруги, очень мотивирует — чувство безысходности исчезло, хочется жить дальше, развиваться вместе. Эмиль, который вместе с нами ездил по всем лагерям и общежитиям, говорит, что не помнит этого. Из детства он помнит бабушку, собаку, дачу в России. А всё плохое забылось. Это удивительно: дети счастливы здесь и сейчас, они умеют забывать о том, как их обидели.
Конечно, может быть, однажды он вырастет, вспомнит что-то и придёт с этим к психологу. Я не удивлюсь этому. Но, в конце концов, каждому подростку есть о чём поговорить со специалистом, у каждого есть своя травма. Кто-то из ровесников Эмиля расскажет, как в детстве боялся темноты. Эмиль — о том, как он жил в лагере и спал на вокзальной скамейке.