Книжная полкаФоторедактор Arzamas Настя Индрикова
о любимых книгах
10 книг, которые украсят любую библиотеку
В РУБРИКЕ «КНИЖНАЯ ПОЛКА» мы расспрашиваем героинь об их литературных предпочтениях и изданиях, которые занимают важное место в книжном шкафу. Сегодня о любимых книгах рассказывает ресёрчер, автор телеграм-канала murmolka Настя Индрикова.
ИНТЕРВЬЮ: Алиса Таёжная
ФОТОГРАФИИ: Катя Старостина
МАКИЯЖ: Любовь Полянок
Настя Индрикова
фоторедактор, ресёрчер
Сочинение по «Войне и миру» я написала на двойку,
а годы спустя
на филологическом выяснила, что моё прочтение романа вовсе не было таким радикальным
Мне долго казалось стыдным, что я не читала до школы, что не читала стихов, что моё чтение в средней школе состояло из золотой троицы подростка («Пролетая над гнездом кукушки» Кена Кизи, «451 градус по Фаренгейту» Рэя Брэдбери и «Над пропастью во ржи» Сэлинджера), а также каких-то серий фантастических романов и воспоминаний генералов танковых войск. Стыдно мне было и за то, что после школы я пошла не учиться, а работать в магазин комиксов и виниловых игрушек. В институте стало стыдно за то, что в нашей панельке не было дубового профессорского шкафа или что я не знаю наизусть что-то из Пастернака и Рильке.
В старших классах я довольно долго, пока не случился скандал с угрозой отчисления, выходила из дома «в школу», поднималась на пятый этаж, дожидалась, когда мама уйдёт, возвращалась домой и читала. Читала всё подряд, от изданий, выходивших в «оранжевой серии» (серия книг «Альтернатива») до «Старшей Эдды» и ирландских саг с Гомером. В общем, удивить тут особо нечем, разве что горжусь, что была единственным человеком в классе, кто целиком осилил «Войну и мир» и очень хотел обсудить этот текст. Обсуждение на уроке закончилось дикими криками нашей учительницы, что вся коммуникация прекращается, а вместо этого пишем сочинение. И сказать за это спасибо мои одноклассники должны мне. Сочинение я написала на двойку, а годы спустя на филологическом факультете выяснила, что моё прочтение романа вовсе не было таким скандальным и радикальным.
Какое-то представление об устройстве литературы я получила на филфаке, куда попала года через четыре после окончания школы. При всём неоднозначном отношении к факультету, он сильно изменил мои отношения с книгами. В институте я стала читать то, что игнорировала в школе, считая ужасной тоской. И обнаружила, что это всё мощные тексты. Ганс Роберт Яусс в статье «История литературы как вызов теории литературы» пишет, как вообще тяжело читать что-то из золотого фонда художественной литературы: «Прекрасное в них и их „вечное значение“ ставят шедевры, с точки зрения эстетики рецепции, в опасную близость к „лёгкому чтению“, и требуется особое усилие, чтобы прочитать их заново, чтобы вновь открылась для восприятия их художественная природа». Филфак не только открыл мне авторов, портреты которых висят в каждом классе литературы, но и познакомил с совсем неизвестными. Всеми, кто прячется в их тени.
После двух лет английской филологии я перевелась на германскую, писала диплом по роману Дёблина «Горы, моря и гиганты», а потом, хотя и зарекалась возвращаться в РГГУ, поступила в магистратуру Центра типологии и семиотики фольклора. Все годы на филфаке мне говорили: «У вас там на фольклористике». А на фольклористике мне говорили: «У вас там на германистике». В результате я так и не решила, где мне лучше, и комфортно уселась на оба этих стула.
Любой список любимого, важного и тому подобного, ограниченный десятью (двадцатью, ста и так далее) пунктами, — это всегда головная боль. С одной стороны — десяток книг, которые перепахали в юности. С другой — ещё пара десятков таких, которые невероятно важны для тебя сегодня. Среди них любимые всем сердцем, но и без меня известные могут бороться с теми, о которых необходимо узнать всем. В общем, если «Американские боги» Геймана в итоге останутся здесь, а список будет выглядеть выпендрёжным, это только потому, что их и без меня здесь хорошо читают.
Филфак не только открыл мне авторов, портреты которых висят в каждом классе литературы, но и познакомил
с совсем неизвестными. Всеми, кто прячется
в их тени
Элиас Канетти
«Ослепление»
Самый эмоционально, физически тяжёлый опыт чтения, какой у меня был. «Ослепление» — это череда погружений во внутренние миры абьюзивных персонажей: каждый из них уверен, что на пути к его счастью стоит мир, населённый ущербными, аморальными, злыми, глупыми людьми. Филолог-отшельник живёт с мыслью, что его никому не нужные книги хотят украсть недостойные люди (то есть примерно все). Его служанка — что он в кабинетной тишине (это слишком подозрительно) годами расчленяет женщин, в то время как она лишена достойной её роскоши. Горбун-сутенёр считает филолога безумцем, аферистом и богачом, а значит, справедливым будет украсть его деньги, чтобы уехать в Америку и обыграть в шахматы Капабланку. Каждый контакт человека с человеком порождает насилие, каждый насильник говорит себе, что «они довели», «они это заслужили».
Канетти написал этот роман в 1935 году, и его часто сравнивают с Кафкой — но мир Канетти гораздо, гораздо страшнее. У Кафки читатель защищён от абсурда точкой зрения — он всегда вместе с героем. У Канетти невозможно зацепиться ни за кого в романе. Как будто попадаешь в голову соседа, который за стеной бьёт ребёнка, затем в голову матери, которая унижает дочь, затем в голову сотрудника спецподразделения, который мечтает размазать чужую печень по асфальту, да и в голове профессора-филолога не лучше. И так далее — из одного исковерканного восприятия реальности в другое.
Винфрид Георг Максимилиан Зебальд
«Естественная история разрушения»
Зебальд попался мне уже после окончания института — и я всё ещё не понимаю, как так вышло, что одного из самых важных немецкоязычных авторов не проходят студенты-германисты. Этот историк литературы и писатель родился за год до окончания Второй мировой войны и в какой-то момент решил осмыслить и проговорить то, что до сих пор является в Германии очень скользкой темой.
«Воздушная война и литература» (так переводится оригинальное название сборника «Luftkrieg und Literatur») — это запись его цюрихских лекций. Выстроены они вокруг одного из самых важных символов немецкой культуры второй половины XX века — руин. О важности можно судить уже по тому, что самое заметное направление немецкой послевоенной литературы буквально называлось «литературой руин» (Trümmerliteratur). Зебальд при этом считает, что даже в ней не случился полноценный разговор о состоянии жителей Германии к финалу войны. Хорошо известен пример Дрездена, который горел уже в 1945 году, что описано пережившим это Воннегутом в «Бойне номер пять». Но Дрезден не был уникальным — за годы войны британская авиация стёрла с лица земли множество городов, больших и маленьких.
Ковровые бомбардировки, нацеленные на мирных жителей (это оправдывалось необходимостью деморализовать немецкий тыл), вызывали вопросы даже в Великобритании, но их осмысление в самой Германии оказалось совершенно невозможно. И Зебальда интересует, как возникла полная табуированность этой темы. Очень важная книга для понимания того, как сложно бывает выйти за оппозицию «очевидное зло против очевидного добра», чтобы увидеть что-то одновременно масштабное, болезненное и никем не анализируемое.
Анна Лёвенхаупт Цзин
«The Mushroom at the End of the World»
Сначала я прочитала большую статью Цзин, которая вышла за несколько лет до книжки и представляет собой её краткое содержание. Статью мы разбирали на семинаре по Science and Technology Studies в Университете Гумбольдта, где у меня была полугодовая стажировка. К тому моменту уже накопилось множество вопросов к тому, как и чему меня учат дома, а текст стал последним гвоздём в гроб моего студенчества в Москве.
Цзин несколько лет изучала сообщества собирателей грибов мацутакэ. Гриб очень ценится в Японии, при этом собирать его непросто и спрос сильно превышает предложение. Как следствие, в экономические и социальные отношения вокруг него вступают люди, живущие в самых разных странах, где можно найти этот гриб: от Японии и Китая до США, Канады и Финляндии. Эти отношения Цзин описывает как «третью природу». В этой конструкции первая природа — то, что мы обычно называем окружающей средой (environment), включая человека. Вторая — капиталистическое преобразование первой. Третья — альтернатива второй: разбросанные по миру люди собирают грибы, формируя подвижную, трудноуловимую сеть. При этом сама работа над этой книгой — эксперимент в коллаборации. Исследованиями мацутакэ Цзин занималась не в одиночку, а в постоянном контакте и обмене данными с другими учёными в разных странах. Вместе они образовали общество изучения миров мацутакэ — постоянно растущую сеть исследователей.
Матьё Асселин
«Monsanto: A Photographic Investigation»
Матьё Асселин пять лет снимал окрестности небольшого городка Аннистон в Алабаме. Почва и вода там отравлены полихлорированными бифенилами и их производными. Причина — несколько десятилетий (с 30-х по 70-е) деятельности химзаводов компании Monsanto. Их же химикаты (самый известный — «агент оранж») использовали американские военные во Вьетнаме для уничтожения посевов и лесной растительности, что привело к массовому голоду и последующим генетическим заболеваниям среди жителей и самих военных. При этом в наши дни Monsanto известна уже как агрессивный игрок сельского хозяйства. Из их зерна выращивают генно-модицированные сою, кукурузу, хлопок.
Вот этому переходу от производства химического и биологического оружия к «борьбе с голодом» и посвящена книга Асселина в жанре расследовательской фотографии. Это не просто набор фотографий с комментариями, а изобретательно выстроенный нарратив. Асселин рассказывает историю Monsanto, перемежая собственные снимки, репринты газетных полос с сообщениями о заражении городов, тексты о том, как в разные годы компания скрывала известные ей факты опасности собственной продукции, рекламные ролики разных лет. Есть и копия кабального контракта, который компания заставляет подписывать фермеров. За экоактивизмом автора можно увидеть историю не о том, что Monsanto погубит нас всех ГМО-продуктами, а о том, как корпорация с очень плохой историей агрессивно захватывает важный для жизни на всей планете в рынок, попутно меняя биосферу.
Павел Берков (Составитель)
«Вирши: силлабическая поэзия XVII–XVIII веков»
Слово «вирши» звучит как-то не слишком привлекательно: то ли речь про графоманию, то ли — про неуклюжие, архаичные и интересные только филологам стихи, написанные до того, как Пушкин создал настоящую поэзию и русский литературный язык. Даже «учителя Пушкина» — Державина — считали архаичным уже во второй половине XIX века, а затем его переоткрыли поэты Серебряного, то есть уже XX, века. Но если Державин звучит как привычная классическая поэзия, откройте эти самые «вирши» ещё более ранних стихотворцев XVII–XVIII веков. Быстро обнаружится, что они звучат совсем современно. Попробуйте зачитать вслух какой-нибудь стих Антиоха Кантемира или Феофана Прокоповича так, словно они звучат на рэп-баттле. Ритмическая разбивка коротких реплик, переносы окончаний рубленых фраз на следующую строку — всё это идеально сочетается с текстами, которые чаще всего представляют собой не возвышенные поиски художника, а высказывания на актуальные общественно-политические темы и адресные выпады в сторону оппонента.
Коли кто карты мешать, разных вин вкус
знает,
Танцует, на дудочке песни три играет,
Смыслит искусно прибрать в своём платье
цветы,
Тому уж и в самые молодыя леты
Всякая вышша степень, мзда уж невелика;
Семи мудрецов себя достойным мнит лика.
Нет правды в людях, кричит безмозглый
церковник;
Ещё не епископ я, а знаю часовник,
Псалтырь и послания бегло честь умею,
В Златоусте не запнусь, хоть не разумею.
Антиох Кантемир.
Из «К уму своему. На хулящих учение»
Мэттью Десмонд
«Выселенные: Бедность и богатство в американском городе»
В тысячах отзывов на goodreads.com пишут примерно следующее: «Это исследование читается как роман, и это самая важная книга года». Так и есть: первые триста страниц «Выселенных» — это душераздирающий документальный роман про людей в отчаянно бедственном положении. Объединяет их постоянная угроза выселения. Раз за разом она становится реальностью: лендлорд, шериф с ордером, команда грузчиков. И выбор: вещи отправляются либо на тротуар, либо в спецхранилище, откуда их можно выкупить за 350 долларов. Место действия — Милуоки, штат Висконсин. Арендная плата за часто непригодное для жизни жильё — от 400 до 600 долларов без коммунальных платежей, а пособие по безработице у одной из героинь — 628.
Но это не роман о жизни на дне. Десмонд — учёный, который в исследовании бедности совместил два не всегда объединяемых метода. Первый — включённое наблюдение: поселился в трейлер-парке, где живут те, кого называют «white trash»; спустя четыре месяца, когда его героев оттуда выселили, нашел комнату в «неблагополучном» районе (преимущественно афроамериканском — образцовое гетто). Так прожил с героями книги больше полутора лет. Второй метод количественный — сбор и обработка огромного массива статистических данных. И параллельно с этим — лечение от депрессии, до которой его довело образцовое гуманитарное исследование. Образцовое потому, что глубокий анализ не помешал Десмонду написать бестселлер, установив связь между теми, о ком он пишет, и теми — для кого, то есть читателями за пределами академического круга.
Иван Гончаров
«Обыкновенная история», «Обломов», «Обрыв»
С одной стороны, Гончарова нельзя назвать забытым писателем. С другой — ему не очень везло. После успеха «Обыкновенной истории» он почти оказался новым главным писателем русской литературы (предыдущим был Гоголь), но вскоре появился Тургенев — и безоговорочное лидерство тут же улетучилось. Второй роман «Обломов» тоже стал хитом, но писал Гончаров медленно и мучительно, жил далеко не звёздной жизнью, подозревал Тургенева в плагиате. И к моменту выхода «Обрыва» точка зрения Гончарова на перемены в России из новаторской превратилась в глазах критиков в реакционную. Роман разгромили. Сегодня с восприятием Гончарова тоже сложно: на фоне больших мыслителей от литературы Толстого и Достоевского он опять отходит на второй план. Не забыт, но, кажется, живёт в виде образов Табакова и Богатырёва из фильма Михалкова. «Что у тебя там? — Суп… с мясом».
Зато если читать Гончарова не в рамках школьной программы (она убивает примерно всё) и даже не в институте, то можно пересмотреть отношение. Увидеть, что Великие Вопросы Бытия («стоит ли высшая мировая гармония слезинки ребёнка?») сильно переоценены. А вот герои Гончарова и их проблемы недооценены. Даже не хочу заводить разговор о женских персонажах у того же Толстого. Идеальная женщина у последнего — Наташа Ростова, когда она покончила с глупостями, чтобы рожать детей и посвятить себя семье и мужу. Чёрт с ней, с мизогинией Льва Николаевича, но как-то обидно, что философы затмили в глазах читателей гораздо менее претенциозных авторов, которые писали о том и тех, о чём и о ком гораздо интереснее (и важнее) читать здесь и сегодня.
Антон Чехов
«В сумерках. Очерки и рассказы»
Сложно сказать что-то новое про Чехова. Тем более что в отличие от Гончарова он ни в какую тень вроде бы не попадал. Его пьесы до сих пор ставят по всему миру чуть ли не чаще Шекспира. Но именно это для меня проблема. Опять победило что-то большое и тяжеловесное. Хотя кажется, что рассказы из сборника «В сумерках» глубже, чем всем известные «Вишнёвый сад» и «Чайка».
На момент выхода сборника Чехов уже регулярно печатался, но был известен в первую очередь как автор коротких сатирических (и очень злых) рассказов. «В сумерках» — маленький авторский сборник, в который сам писатель включил те тексты, которые считал наиболее значимыми. То есть это та черта, после которой начинается Чехов и как драматург, и как автор своих самых важных текстов. Поэтому очень интересна критика и реакция (болезненная) на неё. Особенно на первую статью Михайловского. Это был далеко не разгром, напротив, Михайловский называл Чехова очень талантливым автором, но предъявлял претензии, которые занятно звучат сегодня. Он считал недоработкой то, что рассказы сводятся к наблюдению за выхваченными из жизни героев моментами и обрываются до того, как читатель узнает, что же стало с героями дальше. И то, что в описании самих героев нет определённости, чётких контуров, ясной оценки: «Вопросы без ответов, ответы без вопросов, рассказы без начала и конца, фабулы без развязки». То есть Михайловский довольно точно описывает устройство и характер этих рассказов — настолько, что хочется ответить: «Вы так говорите, будто это что-то плохое».
Анна Гримшоу
«The Ethnographer’s Eye»
Я человек очень трусливый, и мне нравится, когда какую-то важную для меня идею объясняют умные люди, статусно находящиеся сильно выше. У меня таким образом появляется комфортная возможность сослаться на авторитет. Так получилось и с Гримшоу, которая обращает внимание на две проблемы социальной антропологии. Первая — то, что дисциплина, для которой зрение играет центральную роль (метод — включённое, или, более точно, участвующее наблюдение), по сути, не умеет смотреть. Вторая, связанная с первой, — текстоцентричность антропологии и гуманитарных наук в целом.
Это не новый, но программный для визуальной антропологии текст. В нём Гримшоу задаёт до сих пор не закрытые вопросы об отношениях между зрением и знанием, об изображении как документе. Например, отображают ли фотография и документальная съёмка подлинную жизнь и что вообще мы понимаем под подлинным знанием? Как в 1922 году антропологию определили фильм «Нанук с Севера» и книга «Аргонавты западной части Тихого океана»? Как со временем проблематизировалось намерение показать людей не в оптике цивилизованного исследователя, а их собственной точки зрения, которую должен воспроизвести «невинный глаз» камеры? Как с визуальной антропологией соотносятся итальянский неореализм, синема верите (cinéma vérité), прямое кино (direct cinema)?
«Тлинкиты. Каталог коллекций Кунсткамеры»
Этот альбом — каталог коллекции петербургской Кунсткамеры, больше двухсот пятидесяти страниц с изображениями шаманских масок и ножей, трубок, боевых накидок, похожих на деревянные бронежилеты, шлемов и прочих вещей, которые принадлежали тлинкитам.
Тлинкиты — один из народов, живущих вдоль побережья залива Аляска. У меня довольно неоднозначное отношение к этому изданию. С одной стороны, я большой фанат искусства коренных народов Северной Америки. С другой — об этнографических коллекциях мировых музеев сложно сказать что-то хорошее. Сейчас во всём мире представители коренных народов требуют предметы из музеев обратно, а в научном и околонаучном сообществах остро ставятся вопросы об этичности сохранения таких фондов (об этичности их формирования уже не спорят). У нас же в каталоге безо всякой рефлексии пишут, что предметы могли принадлежать индейцам, поселение которых сжёг первый губернатор Русской Америки Александр Андреевич Баранов. В общем, во мне постоянно борются желание увидеть такие вещи своими глазами и нежелание идти в музеи, зная, как эти вещи в них оказались.