Книжная полкаКритик Полина Рыжова о любимых книгах
10 книг, которые украсят любую библиотеку
ИНТЕРВЬЮ: Алиса Таёжная
СЪЁМКА: Екатерина Старостина
МАКИЯЖ: Ирен Шимшилашвили
В РУБРИКЕ «КНИЖНАЯ ПОЛКА» мы расспрашиваем героинь об их литературных предпочтениях и изданиях, которые занимают важное место в книжном шкафу. Сегодня о любимых книгах рассказывает критик, журналист и редактор проекта «Полка» Полина Рыжова.
Полина Рыжова
критик
Стенания о том, что роман умер, автор умер, бумага умерла, литература умерла, книжный рынок умер и вообще всё на свете умерло, только маргинализируют практику чтения
Литература сегодня в каком-то смысле — типичная «девушка в беде». И меня одинаково раздражают и те, кто пытаются от неё избавиться, и те, кто её исступлённо спасают. Потому что сами по себе все эти челленджи вроде «прочитаю за этот год сто тысяч книг!», государственные кампании, призванные сделать чтение модным, школьное брюзжание, что без великой русской литературы мы все превратимся в животных, маргинализируют практику чтения не меньше, чем стенания о том, что роман умер, автор умер, бумага умерла, литература умерла, книжный рынок умер и вообще всё на свете умерло, кроме ютьюб-блогеров, телеграм-каналов и криптовалют.
Да, статус книги, мягко говоря, изменился. Мир больше не крутится вокруг неё, просто потому что появилась куча других объектов. И эту нормальную, в общем, конкуренцию люди читающие, как правило, ощущают как последний день Помпеи — хотя у литературы всего-навсего исчезает функция развлечения: это больше не способ убить время или проветрить голову. Непонятно, зачем корпеть над топорно написанным детективом в жуткой обложке, если можно включить роскошный сериал с любимыми актёрами, да ещё и приготовить ужин в процессе.
При этом в литературе остаётся всё то, о чём обычно любят говорить с придыханием. И это, по-моему, не устареет и не умрёт, даже если люди научатся закачивать себе в голову библиотеку конгресса США с помощью одного клика. У меня есть дурацкая аналогия с путешествием. Возьмём расстояние N, которое можно преодолеть тремя способами: на самолёте, на машине и пешком. На самолёте, ясное дело, быстрее и удобнее всего, но и впечатлений минимум. На машине дольше, зато узнаете местность, и приключения гарантированы — машина сломается, попутчиков возьмёте. А если идти пешком, то это, конечно, будет история — нет, даже История с заглавной буквы. Вы можете умереть в процессе, но этот опыт, скорее всего, радикально изменит вашу жизнь, каждый пройденный кустик оставит след в душе.
По-моему, важен не только сам факт соприкосновения с творчеством, но и качество взаимодействия: пеший путь — это как прочитать крутую книгу, поездка на машине — как посмотреть хороший фильм, билет на самолёт — не знаю, как гифки с котятами. Чтение для меня всегда труд, и на него сложно согласиться: ленивая и замученная часть меня постоянно хочет смотреть гифки, а не читать. И это, кажется, нормально: все стоящие вещи в жизни даются человеку через сопротивление собственной инертности. Не преодолел — не получил.
Я всегда воспринимала текст, и особенно текст художественный, как магическое пространство — он поразительным образом умеет сам себя «додумывать». К письму обычно подходишь, ничем не располагая; разве что небольшим образом, обрывком воспоминания, анемичной мыслишкой. И только в процессе (если повезёт, конечно) возникают ритм, мелодия, рождается новая, сильная мысль, которая, кстати, имеет мало общего с первоначальной. Хороший текст самостоятелен, он не впускает в себя идеологию и готовые концепции. Начнёт талантливый автор писать о хорошем или плохом Путине, а напишет, сам не заметив, об эпохе, любви, одиночестве и смерти.
Те, у кого никак не получается похоронить всю литературу, стараются похоронить хотя бы современную. Действительно, может ли какой-нибудь безвестный автор конкурировать с коллекцией лучшей мировой прозы? За каждым писателем из этого списка тянется длинный хвост рекомендаций —гарантия, что вы не потратите время зря. Достоевского с Набоковым, конечно, можно до бесконечности интерпретировать и прикладывать туда, где болит, но они уже не напишут о нас сегодняшних, не подумают о нас через текст, не выразят нашу боль и злость. Да, сегодня есть много других способов транслировать дух времени в творчестве. Литература больше не магистральный путь, но, мне кажется, по-прежнему один из самых живописных.
Есть два варианта удачного чтения: бессознательное, когда я проваливаюсь в историю, как в ловчую яму, и осознанное, когда я оценивая скольжу по строчкам, периодически в яростном восторге захлопываю книгу, приговаривая: «Что за талантливый негодяй!» Первое не особо люблю — когда выбираюсь из ямы, понимаю, что мне обустроили хитрую ловушку, пощекотали нервы, выкрутили эмпатию до максимума, но, по большому счёту, всё равно обманули. А вот второе состояние люблю трепетно: я получаю какое-то физиологическое удовольствие от процесса.
А ещё, как оказалось, бывает чтение трансцендентное — редчайший подвид. Когда вдруг обнаруживаешь тексты, которые тебе не то чтобы нравятся или не нравятся — они настолько твои, что ты чувствуешь себя в них как в депривационной камере или околоплодных водах. То есть, по сути, ничего и не чувствуешь — только расстаёшься с собственными границами.
Литература больше
не магистральный путь, но,
мне кажется,
по-прежнему
один из самых живописных
Мария Cтепанова
«Один, не один, не я»
Сборник окололитературных эссе лучшего, на мой взгляд, современного российского публициста. В текстах Степановой смыслами переливается каждое слово, если не каждая буква. Я люблю подолгу крутить каждое предложение, удивляясь тому, как оно сделано: качественно, со вкусом, но каждый раз с какой-то гипнотизирующей «неправильностью», благодаря чему смыслы не попадают в заготовленные «лунки», а тревожно перекатываются, заставляя размышлять.
Именно так для меня выглядит идеальная литературная критика — не суетливое выставление баллов произведению или втягивание его в какую-то актуальную повестку, а сотворчество, надстройка над текстом дополнительных этажей. Так же о литературе писал Григорий Дашевский, которому книга Степановой, собственно, и посвящена.
Сергей Соловьёв
«Индийская защита»
Ещё один сборник эссе. Тексты Соловьёва настолько перенасыщены образами, настолько поэтичны, что читать подолгу не получается — мутит, как от частого дыхания. Соловьёв может оттолкнуться от чего угодно — фигуры Введенского, философского умозаключения, солнечного луча на письменном столе, очертания женской груди — и добраться по канатам ассоциаций туда, где никто из нас вообще ни разу не был. В мире его прозы совершенно естественно соединяются три очень разных и близких мне источника: русская литература, природа Крыма и трепетное отношение к Индии — что я особенно ценю.
Арундати Рой
«Бог мелочей»
Рой рассказала свою историю так, что какая-то часть меня так и осталась жить в керальском Айеменеме — душном мире родственных уз, сентиментальных и страшных воспоминаний, пространстве чистой детской боли, которую уже ничем и никогда не унять. И именно эта боль перетряхивает весь текст: «Бог мелочей» — это не скучный букеровский постколониальный роман, а книга о вывернутом наизнанку внутреннем мире человека, семьи, страны, планеты. При этом нет ни одной пафосной ноты, весь текст держится на деталях, мелочах, безделушках, соре — этакий «девочковый» солипсизм.
«Бхагавад-Гита как она есть»
Занимательнейшая история. Арджуна, лидер клана Пандавов, готовится к битве с коварными Кауравами. Но вдруг начинает сомневаться: переубиваю сейчас всех родственников, устрою кровавую баню — и ради чего? Ради какого-то царства? Бред. Но Кришна, устроившийся его колесничим, говорит Арджуне, что непременно всех надо убить, и объясняет по пунктам почему.
По-моему, это восхитительно парадоксальный сюжет для любой религии, тем более для индуизма, который ассоциируется с ненасилием, отстранённостью, заботой о карме и прочими прекрасными вещами. Кришна растолковывает Арджуне, что самое главное — не просидеть всю жизнь в позе лотоса, а выполнить долг. Мне нравится думать над этим. Жалко только, что, в отличие от Арджуны, у нас нет возможности поболтать с Кришной — удостовериться, что мы точно поняли, в чём этот самый долг состоит.
Василий Розанов
«Опавшие листья»
Проза Розанова очень понятная и чересчур туманная, насквозь ироничная и одновременно пугающе искренняя. Всё у него вертится вокруг него самого — и при этом никакого самодовольства. Что мне особенно нравится — в его мире нет прямолинейности, однозначности, всего того, что при желании можно раскритиковать или опровергнуть. Розанов сам всё опровергает и сам со всем соглашается, он и тут, и там, и везде, и нигде — и это делает его тексты неуязвимыми. Галковский в «Бесконечном тупике» сравнивал их с чёрной дырой: «Мы хотим понять Розанова, но попадаем в замкнутое искривлённое пространство его иронии и выскальзываем из него на другой уровень своего собственного сознания».
Егор Радов
«Мандустра», «Змеесос»
Радов, как и все постмодернисты девяностых, любит щёлкать читателей по носу: чтобы и секса побольше, и насилия, и святотатства, и задорной бессмыслицы — чай, не в советскую литературу попали. Но в отличие от других, игра в деконструкцию у него не самоцель, а инструмент философской системы; Радов уравнивает высокое и низкое, хорошее и плохое, смешное и не очень, потому что у всего на свете есть мандустра — общая эстетическая суть, грандиозная правда. Умение видеть мандустриальность вещей означает умение жить в искусстве, умение жить в кайф, потому что «искусство — это кайф».
Ольга Комарова
«Грузия»
Вселенная женского умопомрачения: воспалённого сознания или, напротив, блаженной глупости. Для меня это самая волнующая тема в искусстве. Героини Комаровой все как одна несчастные, теряющие рассудок, но при этом они вызывают не жалость, а ужас — как когда заглядываешь в бездну, которая наверняка откусит голову. Сама Комарова про бездну знала не понаслышке: у неё были нервные расстройства, а в начале девяностых она ударилась в православие и сожгла всё написанное.
Андрей Платонов
«Ювенильное море»
Я, если честно, вообще не подозревала, что так можно писать. Не слова, а валуны. Не герои, а титаны. Под давлением этой невероятной силы ты и сам превращаешься в молодую советскую страну, в переплавляемую чугунную чушку, в тот самый мясосовхоз, который переустраивают Надежда Бесталоева и Николай Вермо. И при этом всё время ощущаешь счастье и тоску, разливающееся внутри ювенильное море.
Джулиан Барнс
«Нечего бояться»
Большое эссе о смерти. Где-то ироничное, где-то душещипательное, где-то концептуальное, а где-то и легкомысленное. Но сама по себе концентрация на этой теме, постоянное возвращение к этой конечной (исходной, на самом деле) точке вызывает протест, тревогу, даже панику. Барнс, как может, пытается читателя успокоить — не утешить, а побыть рядом, разделить переживание собственной смертности.
Стивен Пинкер
«Чистый лист. Природа человека.
Кто и почему отказывается признавать
её сегодня»
Редкий пример дельного нон-фикшена. Пинкер не пересказывает идеи — он берёт тебя в интеллектуальное путешествие (или плен?), которое ты потом хочешь продолжить самостоятельно. Мы все привыкли жить внутри концептуального противоречия: с одной стороны, наука уверенно заявляет, что всего человека с его сложным внутренним мироустройством можно объяснить биологией, с другой — мы по-прежнему хотим верить в собственную безграничность, непрозрачность и непознаваемость, а этот биологический детерминизм вроде как даже оскорбителен. Пинкеру удаётся снять это болезненное противоречие, а без него, поверьте, дышится легче.