Книжная полкаМузыкант
и журналистка
Серафима Питерская
о любимых книгах
10 книг, которые украсят любую библиотеку
ИНТЕРВЬЮ: Алиса Таёжная
СЪЁМКА: Александр Карнюхин
МАКИЯЖ: Ирина Гришина
В РУБРИКЕ «КНИЖНАЯ ПОЛКА» мы расспрашиваем журналисток, писательниц, учёных, кураторов и других героинь об их литературных предпочтениях и изданиях, которые занимают важное место в их книжном шкафу. Сегодня своими историями о любимых книгах делится музыкант, журналистка, вокалистка и басистка панк-группы «Кружок», главный редактор журнала о беге STRIDE Mag и соосновательница журнала «12Крайностей» Серафима Питерская.
Серафима Питерская
музыкант и журналистка
Я шутила
по-взрослому, влюблялась во всех красавчиков подряд и к тринадцати годам дочитала внеклассную программу одиннадцатого класса
До восьми лет я не любила читать. Это было для мамы катастрофой: из-за тяжёлого детства и актёрства она была влюблена в интеллект и очень хотела вырастить из меня начитанного человека. Однажды, когда мне было семь лет, маме удалось навязать мне пару страниц книжки про Синдбада-морехода. До того я воспринимала Синдбада на слух — а одолеть страницу самостоятельно смогла, только когда мама оставила меня в комнате с книгой один на один. Я была очень послушным, но гордым ребёнком. Книга обижала меня тем, что была обязательна к прочтению, но в конце концов я ей подчинилась.
Спустя три месяца я вернулась в Хабаровск — там мы жили с бабушкой. Пока родители пытались зацепиться в Москве, искали работу в театре, я пошла в школу — и за всё это время ничего длиннее стихотворений из «Родничка» не читала. Окончив первый класс с пятёрками, я окончательно переехала в Москву, с трудом расставшись с огромной стопкой комиксов про медвежонка Бамси.
В поездке в Рузу, где отдыхали театральные деятели и их детишки — нынешняя богема Москвы, — мама поставила меня перед выбором: после обеда или спать, или читать. Первое я ненавидела всей душой ещё с детского садика, поэтому спустя некоторое время — после сопротивления, антагонизма, скуки, и обид на литературу в целом — грязно-голубое издание сказок Оскара Уайльда стало первой книгой, которую я полюбила читать. Рассказы наполняли меня ужасом, болью, радостью, состраданием и предвкушением любви. Остановиться было невозможно, и я пошла на разгон.
Из-за чтения под лучом света из коридора в ночной час начало стремительно падать зрение. Я была очень эмоциональным ребёнком, которого распирало от собственных желаний и чужих ожиданий: танцевала, пела, рисовала, писала стихи и едкую прозу. Я хотела стать актрисой, как родители, журналистом, как Ильф и Петров, художником, как Врубель и Дали, Маргаритой, львом Асланом, Сейлормун, Хосе Аурелиано Буэндиа, Земфирой, богиней Бастет и Бритни Спирс. А папа с мамой подкидывали в этот костерок очередной томик, после прочтения которого человек уже не может быть прежним. Я шутила по-взрослому, влюблялась во всех красавчиков подряд, ни с одним не умела вступить в диалог и к тринадцати годам дочитала внеклассную программу одиннадцатого класса. Поспорить с литературой по важности могли только физкультура и турнички.
В выпускном классе как отрезало. Шум в голове (знакомый, как сейчас выясняется из просветительских статей про пубертат, многим тинейджерам), отуплял и вызывал чувство вины из-за того, что я не могу желать чего-либо конструктивного. Поступив в РГГУ на истфил, я познакомилась с ребятами, чья эрудированность окончательно разубедила меня в собственной. Кичиться прочитанными книжками было уже просто невозможно, внутреннюю пустоту и шум больше ничего, кроме эмоций и чувства вины, не заполняло. Книжки вернулись во главу угла, только когда я ушла в академ и начала самостоятельно зарабатывать статьями.
Следующая волна любви к чтению накрыла меня в двадцать два, с началом моей «светской жизни» — я была подающей надежды журналисткой. Я вкалывала на работе допоздна, убивалась из-за влюблённостей, ходила на спорт, напивалась до беспамятства, отыгрывалась на людях, которые от меня зависели, ненавидела и одновременно болезненно любила себя. Реальность довольно серьёзно проигрывала вымышленному миру в плане качественных цельных образов, а встреча с правильным человеком подарила мне мир очень крутых книжек. Большинство в этом списке относится именно к этому периоду жизни.
Реальность стала меняться позже — когда мы с Мишей (моим мужем, а в то время возлюбленным) начали жить вместе и придумали свой собственный журнал об абсурдистской литературе. Весь гротеск, абсурд, тремор моей былой жизни уместились в три хитроумно визуально решённых номера «12Крайностей», состоящего из произведений наших современников. Сразу после мучительные взаимоотношения с литературой перешли в маниакальную фазу; я пережила депрессию, и та поглотила все чужие миры из книжек. Очнувшись, мы с Мишей кончили пить, выбросили все книги без полиграфической ценности и, оставив все снобские представления о сложности бытия, стали петь и играть в собственной панк-группе. Сегодня читаю нечасто, по настроению — слишком интересно жить собственной жизнью. Я, конечно, не интеллектуал, но мама мной гордится. Мне этого достаточно.
Я, конечно,
не интеллектуал,
но мама мной гордится. Мне этого достаточно
Курт Воннегут
«Бойня номер пять, или Крестовый поход детей»
В этом списке «Бойня номер пять» оказалась по единственной причине: именно отсюда я узнала о тральфамадорцах (хотя о них рассказывается и в других произведениях Воннегута) — ими невозможно не увлечься, когда ты подросток. Существа с планеты Тральфамадор жили сразу во всех временах и поэтому никогда не грустили, если, например, кто-то из близких умер, потому что всегда могли вернуться в прошлое и заново пережить его.
Обычно я ассоциирую себя с главным героем произведения, но в этой книжке способность тральфамадорцев заставила меня почувствовать родство с персонажами второстепенными, с функциями, с пришельцами. Всё благодаря тому, что до пережитой депрессии у меня была крепкая память: я могла воспроизвести все подробности разговора, события жизни — до деталей, до времени и дня недели. По-настоящему оценить эту способность (которая большую часть жизни заставляла меня лишь горько сожалеть о том, что я распознала счастливый миг постфактум) я смогла лишь сегодня, после того как почти утратила её.
Илья Масодов
«Мрак твоих глаз»
Первая книга, прочитанная мной с экрана телефона — и, наверное, самая правильная, чтобы начать читать её именно в цифровом виде и понять, что литература иногда важнее медиума. Образный ряд Масодова не лез ни в какие ворота: жуткий мир детской страшилки, описанный языком литературного маньяка, душил меня, тащил за собой, заставлял страдать, хотеть напиться — талого снега, крови из шеи малышки. Мёртвый Дедушка Мороз, Смерть-Снегурочка, желанный Владимир Ильич в солнечном поле, загорелые плечики и коленки. Торжество ужаса и эротики, очень круто.
Михаил Елизаров
«Библиотекарь»
Поскольку эту книгу, как и большинство других из этого списка, мне посоветовал человек с чётким вкусом, который мне импонировал, я стала её читать, не имея понятия, кто такой Елизаров, какое значение он имеет для русской интеллигенции и так далее. Это были годы увлечения чистой концепцией, и «Библиотекарь» со своей прямолинейностью сбил меня с ног, привёл в восторг.
Идея, что в мире (на постсоветском пространстве) есть семь книг и каждая даёт невероятную силу тому, кто её прочитает, кажется мне настолько же сумасшедшей, насколько и точной. Конечно, в жизни всё гораздо сложнее, но иногда, когда встречаешь живое воплощение тех, кто как будто прочитал «Книгу ярости», «Книгу терпения», «Книгу силы», «Книгу радости», бьёт током. Хотелось бы мне прочитать их все.
Том Маккарти
«Когда я был настоящим»
Долгие годы меня не покидало ощущение нереальности происходящего; отчасти это объяснялось деперсонализацией, отчасти — тем, что я не могла найти себя в профессии. То, что я не филолог, стало понятно сразу, что я не театровед — спустя какое-то время, что не журналист — ещё чуть позже. Всё это время рефлексия напоминала мне то, что происходило с героем книги Тома Маккарти «Когда я был настоящим».
Он попал в аварию, ему напрочь отшибло память, и на деньги от компенсации за ущерб он занимается тем, что реконструирует события, которые якобы припоминает. Таким образом он проживает их, словно пытаясь снова стать «настоящим» — и так пока не надоест и не захочется перейти к новой реконструкции. Очень знакомо мне.
Луиджи Серафини
«Codex Seraphinianus»
Друг подарил мне её со словами: «Сима, у вас должна быть эта книга». Это была, можно сказать, встреча — нет ничего более похожего на меня, чем она. Это энциклопедия несуществующего мира. Населяющие его существа очень похожи на людей, но странно, симпатично-уродливых.
Все местные изобретения бредовые и совершенно бессмысленные: чего стоит стол с наклоном, чтобы на нём не скапливались крошки (что не мешает крошкам скапливаться на маленьких горизонтальных подставках для посуды)? А как насчёт очень красивого хрустального города, в котором было бы весело жить, если бы все дома не состояли из стеклянных саркофагов с трупами? Можно потратить целый вечер на то, чтобы придумать, как звучит тамошний язык. И сама по себе книга очень красивая, на классной бумаге. Пожалуй, тогда я задумалась о том, что некоторые книги стоит держать в бумажном виде.
Павел Пепперштейн
«Свастика и пентагон»
Повести и рассказы Пепперштейна замечательные, хотя и не сравнятся по широте, размаху, богатству мира с его же «Мифогенной любовью каст». В списке эта книга оказалась из-за повести «Свастика», а точнее, из-за символа. Это детективная история, в которой, презрев всех Шерлоков и Пуаро, убийцей оказывается мерзкое ядовитое нечто, образовавшееся в бассейне свастичной формы и само принявшее форму свастики.
Психоделики, которую не зря приписывают автору, в этом рассказе не так много, а вот ощущения обманутых ожиданий, пустышки, которое часто и ошибочно возникает от чтения абсурдистских текстов, — завались. Это, как нетрудно догадаться, наряду с произведениями Хармса и Введенского, стало одной из незримых основ подбора литературы для «12К» (так коротко называется наш журнал). И потом, у меня особые отношения с этим символом — свастикой: я очень сильно к нему привязана и очень разочаровываюсь в человеке, когда слышу от него, будто бы это только фашистский знак.
Джим Додж
«Трикстер, Гермес, Джокер»
Это очень интересное соединение битниковской эстетики и «волшебной» литературы, презираемого многими филологами магического реализма. Я люблю это у Маркеса, у Геймана, у Марины и Сергея Дяченко, да даже у Водолазкина — и заодно заочно у многих других авторов, чьих книг я ещё не читала. В «Трикстере» помимо самой истории и крутых, замечательно прописанных героев, которые приглянутся любителям фильмов Гая Ричи, мне нравится концепция, что знание непостижимо, а тот, кто его обретёт, тотчас растворится в небытии. И просто, и изящно. Больше спойлерить не буду, это надо читать.
Мариам Петросян
«Дом, в котором…»
Три книги, составляющие это произведение, были единственной бумажной литературой, которая отправилась со мной в Квебек: там я проучилась полгода, отчаянно пытаясь стать билингвой. Когда я собиралась туда и увольнялась, начальник сказал мне: «Сима, ты не сможешь жить в благополучной Канаде, тебе для жизни необходим надрыв». Он оказался неправ. Квебек, Монреаль оказались и впрямь достаточно размеренными и даже скучными провинциальными городами, но это пошло мне только на пользу. За полгода учёбы там я перестала нервничать из-за каждого звонка и сообщения, как это бывает в Москве, начала бегать (эту историю я, пользуясь положением главреда, часто рассказываю читателям нашего бегового журнала) и много рисовать.
Это было очень крутое время, и «Дом, в котором…» был рядом, как-то умещаясь между моим учебным планом, силовыми и кардиотренировками, рисованием и романом. Наконец, я впервые узнала, каким себя видит мой друг, который мне всю эту литературу насоветовал, — героем книги Лосем, одним из самых уважаемых воспитателей в магическом детском доме. Я и сама той морозной зимой, будучи студенткой, занимая самую дальнюю комнату на этаже, продуваемую всеми ветрами, чувствовала себя ребёнком, слегка помятым и по-своему интересным.
Стивен Кинг
«Возрождение»
Единственное произведение Кинга, которое я прочитала, и одна из немногих книг, которые полностью одолела после депрессии. Сделать это меня надоумил муж, я поддалась и не пожалела. То, с какой ясностью передо мной встают нарисованные воображением картинки, говорит, что живо воспринимать литературу я не разучилась; к тому же, как в детские годы, мысль о том, что я закончусь, и потом — или ничто, или кромешный ад, с подачи Кинга вновь не даёт мне покоя. С этой мыслью, как и с идеей, что мы не принадлежим друг другу, я всё ещё не могу смириться, она терзает меня, заставляя крепче обнимать и благодарить близких. Страшно, что вдруг я моргну, а их нет.
Марк Данилевский
«Дом листьев»
Когда-то я считала себя кинокритиком, благодаря чему научилась ходить в кино в одиночестве. Сегодня такого со мной уже не случается, а вот раньше было сплошь и рядом. Иногда я устраивала себе экстремальные испытания — к примеру, ходила одна на триллеры, хотя я обычно ору и сучу в воздухе ногами и руками от ужаса. Это дисциплинировало меня — понятно, что кино закончится, и ты выйдешь на улицу живой и невредимой. С книжками не так. Ты закрыла книгу, пошла в другую комнату, а прочитанное идёт вместе с тобой, как чёрное облако.
В общем, такие ощущения и от «Дома листьев», который мы стали читать с Мишей вдвоём — отчасти потому что интересно, отчасти потому что одной мне с этим триллером было бы жутковато. Слишком узнаваемо всё, что описывает Данилевский: неявность сумерек; подозрительные пятна в тёмной комнате (они могут оказаться углублением в пространстве, которого раньше не было); шорохи и потрескивания в соседнем помещении (о них стараешься не думать в ночи); потенциальная бесконечность собственного дома. Отвлекает от ковыряний в глубинах этого ужаса и возвращает к реальности только вёрстка (эту книжку тоже стоит держать в бумажном виде): страницы, исписанные задом наперёд и в хаотичном порядке, перечисления, списки, использование разных шрифтов и кеглей для передачи разноголосицы и тому подобное. Занятная штучка, как ни крути.