Книжная полкаИскусствовед
Карина Караева
о любимых книгах
10 книг, которые украсят любую библиотеку
В РУБРИКЕ «КНИЖНАЯ ПОЛКА» мы расспрашиваем журналисток, писательниц, учёных, кураторов и других героинь об их литературных предпочтениях и изданиях, которые занимают важное место в их книжном шкафу. Сегодня своими историями о любимых книгах делится искусствовед и куратор Карина Караева.
Карина Караева
ИСКУССТВОВЕД И КУРАТОР
Между фикшен
и нон-фикшен я выберу нон-фикшен
Формирование привычки к чтению, точнее отхода от акустического звука к записанному тексту (у меня дома было много пластинок со сказками, одна из любимейших — «Златовласка»), сформировала моя мама, которая до сих пор всем рассказывает, что любила я исключительно страшные, печальные истории. У меня был огромный том — сборник скандинавских сказок, которые так или иначе сформировали моё отношение к миру и, возможно, некоторый цинизм по отношению к текстам. Поворотной книгой для меня в переходном возрасте стал «Александрийский квартет» Лоренса Даррелла, в выборе сферы рабочих интересов — «Утрата середины» Ханса Зедльмайра, «От Калигари до Гитлера» Зигфрида Кракауэра и «Русское и советское искусство» Николая Пунина.
Отношения с книгами развивались непоследовательно. Я могла погружаться с головой в мемуарную лирику, потом бросать её и зачитываться концептуалистами, которые возникли в пространстве моих интересов как следствие несчастной любви. Мне отчего-то казалось, что «Фрагменты речи влюблённого» — это очевидно и только обо мне, так как Барт описывал все классические случаи меланхолии, возникающие в случае любви. Потом, безусловно, я поняла, что работа Барта, скорее, о литературной связности, о вожделении текста — и это было колоссальное лингвистическое потрясение для меня: когда литература обслуживает сама себя, существует ради самой себя, и подвиг читателя — увязнуть в ней.
Существует совсем немного людей, к мнению которых я прислушиваюсь в выборе литературы. Так как мне приходится читать много профессиональных книг, которые я, как правило, выбираю сама, отец остаётся главным цензором в моих предпочтениях в границах классических текстов.
Перехваленными авторами я назову Эльфриду Елинек и Михаила Елизарова — я схватилась читать его и просто не смогла, так как испытывала буквально тошнотворное чувство от конструкции текста. А Райнхарда Йиргля и Роберта Вальзера мне хотелось бы, чтобы читали больше. Самым важным писателем с точки зрения языка для меня будет Константин Вагинов, а самые сложные отношения у меня с Михаилом Кузминым. То есть это идеальные отношения, в том смысле, что его лирика — одна из самых моих любимых, однако, каждый раз, когда я читаю «Крашены двери голубой краской, Смазаны двери хорошо маслом», мне кажется, что я становлюсь свидетелем какого-то насилия текста, насилия слова.
Я предпочитаю читать по утрам за завтраком. Ничего особенного, просто на заре мозг лучше познаёт текст и иногда открывает его заново. Книги я покупаю в букинистических магазинах, заказываю по интернету, так как много читаю на иностранных языках. Между фикшен и нон-фикшен выберу нон-фикшен. К счастью, я могу хранить книги в книжных шкафах, которых, безусловно, не хватает. Книги хранятся и на работе, и дома: наличие нескольких пространств для библиотеки, с одной стороны, вынуждает тратить время на перемещение, с другой стороны, всегда есть место, где можно читать.
Мне казалось, что «Фрагменты речи влюблённого» — это очевидно и только обо мне
Франц Кафка
«Письма к Фелиции и другая корреспонденция. 1912–1917»
Формирование моих интересов с Кафкой — это, скорее, возможность понимания самой себя. Так как я не разделяю личную судьбу и литературу — отсюда мой интерес к мемуарам и дневникам, — Кафка является идеальным примером патологии, разрушения текста. С одной стороны, это физическое желание письма («... в первые часы нового года нет более сильного и более дурацкого желания, чем то, чтобы запястья наши, Твоей левой и моей правой руки, были связаны неразрывно»), с другой — стеснение текста, так как он категорически личностный.
Также меня восхищает конструкция этой книги: дело в том, что автор пишет о своей возлюбленной и своей возлюбленной так, как если бы он создавал утопический роман. Описывая каждый свой шаг, он обращается к Фелиции как к другу. А дружба — это категория, практически утраченная в отношениях. Например, у Франсуа Федье в «Голосе друга» описана как раз эта чувственная недостаточность. Собственно, Кафка изменяет себе как писатель в письмах к Фелиции, потому что формирует текст таким образом, что динамика отношения читается как детектив — один из самых нелюбимых мною жанров. Это и интересно, так как создаётся впечатление, что автор нарочно придумывает эту композицию переписки.
Вальтер Беньямин
«Московский дневник»
Московский дневник Вальтера Беньямина — это иной вид исповедальной литературы, для меня связанный с немецким романтизмом. Топография как чувственность, описание детcкой игрушки и мучительная любовь к Асе у Беньямина перетекают друг в друга, как элементы волшебной сказки, в которой автор — рыцарь, обманщик и обманутый. Мне также кажется, что Виктор Шкловский в «ZOO, или Письма не о любви» в некотором смысле предвосхищает Беньямина, так как исследует меланхолию расстояния и места. Здесь мне кажется, что даже «Печальные тропики» Леви-Стросса — один из возможных контекстов.
Сергей Добротворский
«Кино на ощупь»
Спустя восемь лет после смерти Сергея Добротворского вышла книга его статей и лекций. К тому времени я считала его одним из лучших критиков, поэтому сразу же приобрела его книгу. Эта книга до сих пор остаётся единственным стимулом заниматься критикой. Добротворский — очень тонкий стилист, понимающий, как построить критический текст таким образом, чтобы читать его как композиционный роман. Каждая его статья — это тропик слова.
Апулей
«Золотой осёл»
«Золотой осёл» Апулея входит в круг моих интересов как один из самых сложных и страшных текстов. Как повествование — это почти Ветхий Завет со своей системой подчинений и сложносочинённых связей повествования. И, безусловно, карнавальная практика, которая мне близка в контексте перформанса в искусстве.
Daniel Birnbaum & Anders Olsson
«As a Weasel Sucks Eggs. An Essay
on Melancholy and Cannibalism»
Для меня это особое посвящение — перечитывать эту книгу. Дело в том, что куратор Даниэль Бирнбаум создал именно то пространство текста в искусстве, до которого я никак не могу добраться. Поэтому, с одной стороны, это чтение — практически физическое погружение в модернистское и современное искусство и литературу, с другой — выбранная радикальная тема позволяет авторам проследить развитие меланхолии через каннибализм как форму объядения и познания плоти.
Описывать эту книгу практически невозможно, так как упоминание имён Ницше, Бернхарда, Фрейда, Кристевой каждый раз переходит у авторов в границы психологического и психоаналитического описания меланхолии и её параноидальных версий. И ещё этот философский труд стоит прочитать хотя бы ради темы еды, пожирания и запахов, начиная с «Превращения» Кафки и заканчивая известной работой Дитера Рота «Staple Cheese».
Шарль Диль
«По берегам Средиземного моря»
Об этой книге мне сложно говорить, так как она — моё вечное путешествие. Диль — исследователь genius loci, его сочинения всегда носят описательный характер. Мне интересно её читать, так как помимо исторических фактов, канувших в Лету и уже не столько принципиальных, это особенный вязкий язык, очень характерный для начала XX века, в подобном ключе писала ещё одна моя любимая «исследовательница», которая поехала с друзьями в начале века в Италию изучать итальянские типы. Диль, как исследователь византийской культуры, описывает всё увиденное почти как Вазари свои встречи с художниками-современниками.
«Film as Film: The Collected Writings
of Gregory J. Markopoulos»
Четыре года назад я поехала на фестиваль фильмов Маркопулоса. Я слышала о нём, но мне не предоставлялась возможность посмотреть его работы. Дело в том, что его любовник Роберт Биверс получил в завещании наставление показывать его фильмы в месте, где родился Маркопулос. Наше путешествие было таинственным и волшебным, и, наверное, самым особенным в истории моих фестивальных приключений. Два года назад вышла книга манифестов, статей и писем Маркопулоса. Описывая свой метод, свой стиль и возможность работать с 16 мм плёнкой и вести дневниковую запись — Маркопулос был ближайшим соратником Йонаса Мекаса, — автор, как мне кажется, приходит к утверждению того, что кинометод — особенный способ живописи.
Кристиан Метц
«Воображаемое означающее»
Эта книга для меня обусловлена моей профессиональной потребностью, но она одновременно написана тем языком, который мне близок, так же как близок язык Нанси, к примеру. Кристиан Метц рассматривает восприятие кино через призму объект/субъект. И, собственно, основной пафос, помимо моего любимейшего определения скопического кино, сводится к тому, что восприятие фильма связано с вуайеристским чувством зрителя.
D. N. Rodowick
«The Virtual Life of Film»
Своим вопросом «Что было кино?» Родовик на самом деле продолжает идею Базена о желании запечатлеть в фильме поверхность мира. Подход Родовика, с одной стороны, фотографический — он мыслит фильм как набор фотографических изображений, с другой — и эта идея близка мне — он связано с развёртыванием времени в пространстве. Также он анализирует новую для кино медиакультуру, то есть цифровые технологии, которые предполагают символическую имитацию. А здесь уже вступает в категорию знака в изображении.
Морис Бланшо
Рассказы
Я думаю, что интерес к этой книге у меня не пройдёт никогда. Я возвращаюсь к ней всегда, у меня даже было несколько идей выставочных проектов на основе идей Бланшо. На самом деле мне кажется, что он определил весь постмодернизм. Мой любимый рассказ — «Безумие дня», в котором на первых его страницах он даёт определение смерти и определение эгоизма — двух категорий, с которыми всегда работает литература. «Рассказ? Нет, никаких рассказов, больше никогда».