Честное материнствоРодительские привычки преподавательницы Александры Баженовой-Сорокиной
«C нашим обществом что-то глубоко не так»
СОВРЕМЕННЫМ МАМАМ ДО СИХ ПОР ДОСТАЁТСЯ СО ВСЕХ СТОРОН. По мнению родственников и соседей, они всё делают не так, а государство и вовсе считает, что уже сами роды — это долг перед родиной, а не частное решение женщины. В рубрике «Родительские привычки» мы разговариваем с героинями о том, каким на самом деле оказалось их материнство, как к нему подготовиться, можно ли это сделать в принципе, с какими трудностями приходится сталкиваться до, во время и после беременности, и о том, что приобретают люди, становясь родителями. В новом выпуске филолог, преподавательница и литературный консультант Александра Баженова-Сорокина рассказывает о внутреннем ребёнке, с которым теперь регулярно приходится сталкиваться, и о том, как и зачем объяснять детям сложную реальность.
Фотографии: Мария Хавторина
Мы с Ваней поженились за четыре года до рождения ребёнка, и нас активно расспрашивали «Ну когда же?», но мы были ещё не готовы. А потом защитили кандидатские, сдали анализы на TORCH-инфекции и решили попробовать. В нашем мегаудачном случае всё получилось очень быстро.
С беременностью тоже повезло — сложностей было мало. Основное затруднение было в том, что Глаша сидела неправильно, у неё было смешанно-тазовое предлежание. В таком случае нельзя рожать естественным путём, только кесарево сечение. Ещё у меня был кольпит — что-то вроде молочницы, связанной с шейкой матки, но это сущие мелочи по сравнению с тем, что может быть. В целом беременность проходила хорошо и спокойно, я была довольно активной. С тем опытом, который у меня есть сейчас, я поражаюсь, что так мало волновалась: ездила на велике, у меня были большие перелёты. Отсутствие знаний в этом смысле было абсолютным счастьем.
Место и акушер-гинеколога мы выбирали долго и тщательно, поэтому осмотры проходили приятно. Я нахожусь в привилегированном положении, потому что из семьи врачей — все советовали хороших специалистов, делились знаниями. Роды начались на три-четыре дня позже предполагаемого срока. Меня приняли со схватками, увидели, что Глаша не перевернулась, и решили делать кесарево. Операция прошла спокойно, потому что под наркозом ты почти ничего не ощущаешь. Был смешной момент — меня уже вскрыли, и тут гинеколог говорит: «У вас такие мышцы хорошие, наверное, спортом занимаетесь?» Надеюсь, такой комплимент мне больше никогда не сделают, потому что она смотрела на мои мышцы без кожи.
Самое тяжёлое — это отходняк после, когда наркоз отпускает и тело начинает ощущать, что в нём происходило. Ты чувствуешь нечто, что не можешь контролировать, тебя всю трясёт. Мне помогала переписка с друзьями — немного отвлекало от этого процесса. Но в целом сейчас уже вспоминается, как будто ничего страшного и не было.
Не могу вспомнить, что именно почувствовала, когда первый раз увидела Глашу, — чувств было море, но для них нет названия. Только в первые месяцы ты постепенно осознаёшь, что стала мамой, привыкаешь к существованию ребёнка. Но меня поражает, что уже в больнице проявился Глашин характер. Какие-то вещи, которые я вижу в ней сейчас, были заметны ещё тогда. В роддоме мам и детей периодически разделяют: ребёнка увозят на осмотр, а ты проходишь свои обследования. И когда приходишь забирать ребёнка из специальной комнатки, обычно дети громко плачут, все такие грустненькие. Сначала я очень боялась перепутать детей, но в итоге только Глаша не плакала — просто лежала с серьёзным лицом. Ребёнок мечты!
Мне сразу было понятно, когда Глаша хочет есть или ей скучно, потому что у неё был не просто крик, а звуковое разнообразие. Как будто в её плаче уже был текст. Может, я себе это придумала, но казалось, что Глаша конкретно сообщает, что ей нужно.
У меня не было послеродовой депрессии или нежелания видеть ребёнка, но беби-блюз случался — такие эмоциональные качели. С началом беременности и в первый год жизни ребёнка ты отчётливо понимаешь, насколько сильно зависишь от гормонов. Но мне всё время помогали мама и муж. Думаю, это уберегло меня от каких-то более тяжёлых состояний, потому что у меня было время высыпаться, не пропадала возможность общаться с людьми, а это очень важно. Многие были готовы подключаться, но поначалу мне было тяжело доверять кому-то Глашу.
Раньше я думала, что если ты удовлетворил все потребности ребёнка, то он не будет плакать — это ожидание быстро разбилось о реальность. Поэтому для меня до сих пор одна из самых сложных штук — то, что люди максимально не приветствуют активное присутствие детей в общественном пространстве. Детский плач всех раздражает, хотя младенец буквально не умеет делать ничего другого. Когда ребёнок плачет, тебя тут же могут начать стыдить прохожие, и поначалу я ужасно переживала, что всем мешаю. Мы обсуждали эту проблему с подругами — все чувствовали тот же стыд. Мне кажется, с нашим обществом что-то глубоко не так. Покормить ребёнка в публичном месте тоже стоит многих нервов, хотя ребёнок по-другому не вырастет. И плач — такая же нормальная часть его физиологии, иначе просто не бывает.
Тем не менее я часто выходила куда-то с Глашей, и это было очень правильным решением. Рано начала брать её с собой в музей в слинге — меня умиляло, что как раз там бабушки-смотрительницы воспринимали ребёнка суперхорошо, относились очень нежно. Мы много встречались с друзьями (до пандемии не было ощущения, что ты сейчас всем заразишь ребёнка). У меня никогда не было чувства изоляции с Глашей.
Ощущение нагрузки появилось, когда я вышла на работу на фултайм, Глаше было два года. Я была абсолютно перегружена, ничего не успевала — это были худшие полтора-два года. Мне очень помогали обе бабушки, потому что они сидели с Глашей, но справляться всё равно получалось по-разному. С одной стороны, я скучала по работе и сам рабочий процесс доставлял мне удовольствие. Но, по сравнению с годом парт-тайма, я вдруг начала очень много болеть, потому что долгое время не находилась в замкнутом пространстве с большим количеством людей. Помню, как говорила терапевту, что не вылезаю из соплей, а она отвечала: «Ну да, это может продлиться ещё годик». В итоге продлилось полтора, а потом Глаша пошла в сад и мы ещё год болели всей семьёй.
Как только я перестала кормить грудью, мы стали укладывать Глашу попеременно: один день Ваня, один я. Кто укладывает, тот моет ребёнка и производит необходимые бытовые действия. В целом у нас большая часть обязанностей разделялась поровну. Стало сложнее, когда закончился карантин, потому что у меня вся работа была удалённой, а у Вани довольно большая часть — нет. Его задерживают на работе, а меня это суперзлит, потому что я пытаюсь делать свою работу и одновременно занимать ребёнка. Это непросто.
У меня был лактостаз — это когда у тебя застаивается молоко и будто что-то воспалилось. Довольно неприятная штука. Но в целом вскармливание было для меня в хорошем смысле эротически заряженным действием, потому что это такой супербондинг с ребёнком. Ощущение, что ты можешь кого-то накормить, — магия! А ещё ты прямо чувствуешь, как работают гормоны, устраивают тебе счастливый приход.
Но я понимаю, что тут многие вещи зависят от установок и глубинных штук. Я всю жизнь была телесно ориентированной, потому что родители меня всегда целовали, гладили. Бабушки-дедушки тоже. И в этом смысле мне было в разы легче с ребёнком, потому что я сама люблю тактильность, привыкла к ней. Но знаю, что многих людей бесконечная телесная совместность очень утомляет.
Я кормила в общественных местах довольно активно. Не специально, конечно, просто, если ты выходишь из дома с ребёнком, странно предполагать, что он спокойно проголодает три-четыре часа. Поэтому я ужасно зла из-за наездов на кормящих женщин, хотя мне лично по этому поводу ничего не говорили. Как-то везло. Возможно, это связано с тем, что в общественных местах я встречалась с друзьями, а нападать на женщину, когда она не одна, гораздо менее эффективно.
Мне говорили кучу гадостей другого толка. Одно из любимых — когда люди видят слинг и уверены, что ребёнок в нём либо задохнётся, либо искривит позвоночник. На втором месте — это что ребёнок холодно одет: «Где шапочка?» Один раз мы с Ваней очень быстро шли, куда-то опаздывали. Практически бежим с Глахой, она в носочках, в штанах, но между ними есть зазор. Температура +5. Это увидела женщина и практически выхватила у нас ребёнка с таким видом, будто мы сейчас его убьём. Вот этим вот зазором между носочками и штанами. И подобных историй было множество.
Мысль, что я плохо справляюсь, очень часто бывает по жизни, тут и триггеры не нужны. Но в случае непрошеных комментариев меня больше расстраивало, что я не могу дать отпор, послать этих людей, хотя хочется. В общем, скорее было ощущение, что я не как мать не справляюсь, а как человек, который может за себя постоять.
Защита своих границ была для меня самой тяжёлой штукой, но, наверное, полезной для внутреннего роста. Такого количества посягательств на них у меня не было никогда: переживания бабушек, что ребёнок мало ест, попытки его накормить насильственно. Но у тебя нет выбора, и надо как-то учиться их отстаивать. То есть тебе нужно защищать и свои границы, и границы малыша. А часто это ещё и совпадающие вещи: бабушки говорят, что ребёнок мало ест, и ты думаешь, а вдруг правда.
В первую очередь я чувствую физические и временные ограничения. Есть куча вещей, которые раньше можно было делать не задумываясь: посмотреть сериал, почитать, сходить в кино в нерабочее время. Сейчас нерабочее время по большей части не моё. У меня стало преступно мало времени наедине с собой, а это действительно для меня важно. Второе ограничение — это что раньше я «не справлялась» по-другому. Когда тебе плохо, когда хочется поплакать, позлиться или побыть одной — с ребёнком ты действуешь совершенно иначе.
Сейчас Глаше семь, она многое понимает. И в случаях моей жёсткой фрустрации, когда я не могу сдержать эмоции, приходится ей коротко объяснять ситуацию — из-за чего я расстроена, что сейчас происходит. Потому что мне кажется очень важным, чтобы она не думала, что это её проблема или вина. Допустим, я пришла с перекошенным лицом, не готова играть и веселиться. Самое главное — донести, что это с ней не связано. Если мы ссоримся с мужем, то тоже важно это проговорить. Она сразу пытается помирить, переживает, и всегда приходится объяснять, что это не её зона ответственности, не в её компетенции. Бывает, что в таких ситуациях у детей подлетает ощущение всемогущества, потому что при ребёнке ты собираешься и действительно начинаешь меньше спорить. Она начинает думать, что это потому, что она что-то делает. А так, конечно, быть не должно.
Материнство — это гигантское расширение жизни и сознания. Просто потому, что появились новые отношения, совершенно другие, ни на что не похожие. С человеком, который полностью от меня зависит. Сейчас уже, слава богу, не полностью, но изначально так.
Я постоянно сталкиваюсь со своим внутренним ребёнком — в этом много и подводных камней, и приятных вещей. Приятно то, что ты наконец можешь делать всё, что не мог делать, когда сам был ребёнком. Хочу и малюю на стене фломастерами, всегда хотела куклу — возьму и куплю. Конечно, верх дзена — это когда ты покупаешь куклу именно себе, а не ребёнку, потому что именно ты её хочешь. Так у меня пока не получается, но я стремлюсь. Обожаю читать детскую литературу, смотреть мультфильмы. Для меня это всегда было огромным удовольствием. Сейчас из-за работы я меньше смотрю всякого с Глашей, но есть вещи, которые мы обязательно смотрим всей семьёй.
Но это, конечно, и опасное приобретение. Когда ты видишь своего ребёнка в состоянии растерянности, беспомощности, потерянности, то первое время ты тут же перемещаешься в своё прошлое. Дальше уже всё зависит от уровня проработанности детских травм. Потому что не столкнуться с маленьким с собой очень сложно, когда перед тобой, по сути, зеркало.
Мы обе любим рисовать — очень классно делать это вместе. Читать вместе. Глаша любит самые разные игры — это могут быть и настолки, и просто игра в ассоциации. В её нынешнем возрасте мы много разговариваем, она задаёт очень сложные и интересные вопросы. Разговоры часто выходят более интенсивными, чем со взрослыми, — про погоду ей не интересно. С февраля по апрель мне раз в неделю задавался вопрос, почему в мире существует зло. В общем, вопросы не шуточные.
Когда она спрашивает что-то подобное, я много думаю. Сразу понимаю, почему так удобно быть фундаменталистом: у тебя на всё есть ответы. Яблоко, Ева — и теперь всё плохо. Мне же приходится продумывать, обсуждать — с собой и с ней — вопросы бытия. И бесконечно гуглить: «Как называется вот этот цветочек, что растёт в Антарктиде?» Но это здорово, серьёзная прокачка! Вопросы разнятся от политических до любых других. Ещё у нас растёт маленький социалист, что неудивительно, учитывая родителей. В последнее время Глаша неоднократно спрашивала, почему мы платим за то, где живём, почему всё платно.
Когда начались военные действия, у нас с Глашей был разговор. Мы в первый же день ей всё сказали, коротко объяснили ситуацию. А дальше был худший вопрос в истории: «А у нас в окне видно, как люди воюют?» Также я постоянно участвую в благотворительности, связанной с беженцами. Глаша знает, что мы относим вещи, что я занимаюсь с детьми. Реальность поменялась, и она это очень прочувствовала.
До этого огромным испытанием был коронавирус, мы много всего обсуждали про болезни: почему так, почему сяк. 24 февраля мы поняли, что говорить про «корону» было очень легко.
