РазвлеченияНесмешно: «Нанетт» Ханны Гэдсби как главное стендап-шоу года

дмитрий куркин

Жизнь стендап-комика Ханны Гэдсби в последние полтора года превратилась в один большой парадокс. В первой части своего прошлогоднего стендапа «Nanette» она объявила, что уходит из комедии. Однако сам перформанс, пусть и с задержкой (презентованный в 2017 году в Австралии, он только недавно добрался до Штатов и до Netflix), оказался настолько впечатляющим, что сделал уход Гэдсби со сцены невозможным. В свежем интервью Джимми Фэллону она признаётся, что её план провалиться и тихо закончить карьеру не сработал: «Теперь мне нужно выбирать: я буду либо дурой, либо лицемером. Я предпочитаю второе».

Парадокс другой: «Нанетт», который многие критики и коллеги Гэдсби назвали самым выдающимся, что случилось со стендапом в последние годы, — разовая, штучная вещь, которую скопировать и растиражировать нельзя, а превзойти будет трудно. Выступление Гэдсби создало ей репутацию даже не новой звезды, а подрывника, покушающегося на сами устои жанра: шутка ли сказать — комик, которая отказывается быть смешной.

Самоуничижительная интонация стала основой современного стендапа. Какой бы чудовищной ни была жизнь комика, он всегда может обернуть её в шутку — и чем кошмарнее обстоятельства, тем мощнее топливо для того, что принято называть «жизненным юмором», отрезвляюще горьким, зато честным. У сорока-с-чем-то-летней Ханны Гэдсби в этом смысле образцовый бэкграунд. Она искусствовед по образованию, она лесбиянка, и она родом из Тасмании, где гомосексуальность до 1997 года оставалась под запретом (солидный процент жителей тамошнего «библейского пояса» до сих пор выступает за то, чтобы приравнивать ЛГБТ к уголовникам). Вот только сама Гэдсби не находит в этом ничего смешного.

«Нанетт» начинается как классический стендап, но где-то на полпути делает резкий разворот, сперва превращаясь в TED-лекцию об очистительной природе юмора, затем — в яростную обличительную отповедь, обрушивающуюся на гендерные стереотипы, порождающие культуру насилия, а под конец — душераздирающую исповедь, взывающую к человечности. Гэдсби даже не ломает четвёртую стену (комики делали это десятилетиями), а за шкирку выдёргивает зрителя из зоны комфорта, причём делает это убийственно органично, усиливая эффект неожиданности. В начале перформанса, заснятого для Netflix, она заметно нервничает; в финале потряхивать будет уже аудиторию.

В каком-то смысле это обязанность комика — приносить себя в жертву, делясь самыми болезненными воспоминаниями и переживаниями. У Гэдсби их достаточно в рукаве. Она рассказывает о проблемах самоопределения, принятия и гендерных клише (заодно вспоминая о «лесбийских критиках», по мнению которых в её стендапе «недостаточно лесбийского контента»). Она вспоминает о сложных отношениях с матерью, которая долгое время не могла принять сексуальность дочери, а приняв, отнюдь не облегчила ситуацию («Как так вообще получилось, что она стала героиней моего рассказа?»). Она анализирует историю угнетения женщин на примере истории искусств — материале, который она в силу образования знает достаточно хорошо (Гэдсби делала пару образовательных программ на австралийском телевидении). Она поражается будничному, ужасающе обыкновенному насилию, с которым ей приходилось сталкиваться на улицах (в подробностях вспоминая эпизод, когда повздоривший с ней прохожий собирался избить её, потому что принял за «мужика» её подруги). Разница между Ханной и обычным стендапером в том, что она даже не пытается делать вид, будто процесс выворачивания себя наизнанку её хоть сколько-нибудь забавляет: «Юмор должен давать разрядку, но разрядку я вам не дам. Теперь вам самим придётся как-то выкручиваться». Комедия должна смягчать боль и приносить утешение — но что если боль не становится слабее? Что если сам комик оказывается в положении плачущего клоуна из анекдота, рассказанного Аланом Муром: «Доктор, я и есть Пальяччи»?

Гэдсби не плачет и отказывается быть жертвой. Её ярость, направленная против обидчиков — как личных, так и идейных, — слишком велика, чтобы удерживаться в рамках жанра, установленных каноном стендапа, и пересыпать самоуничижительными шутками. Этот гнев, в общем, хорошо резонирует с повесткой #metoo, но у Ханны он слишком личный, выстраданный, чтобы списать его на подыгрывание конъюнктуре (в чём её нельзя было бы обвинить в любом случае: «Нанетт» она написала ещё до того, как разразился масштабный голливудский скандал). Но, как признаётся сама героиня этого напряжённого моноспектакля, гнев, сколько бы он ни отрезвлял аудиторию, тоже не приносит ей удовлетворения. Образ «рассерженного стендапера» (или «орущей женщины-комика», как выражается сама Гэдсби) не льстит ей, и её атака «белых гетеросексуальных мужчин» в зале не столько самоцель, сколько неизбежный побочный эффект.

Разрядку «Нанетт» всё же даёт, хотя разрядка эта не комическая, а драматическая — сродни той тишине, которая повисает после разрыва десятка снарядов. Там, где юмор и праведный гнев оказываются бессильными, долгожданное утешение приходит из человеческого сострадания. Это к нему, в конце концов, Гэдсби сводит ниточки своего перформанса и к нему призывает аудиторию. Месседж не то чтобы революционный, даже для стендапа, но требующий постоянного напоминания.

Обложка: Netflix