Книги«Величайшее благо»: Отрывок из первого тома «Балканской трилогии» Оливии Мэннинг

В издательстве Ad Marginem выходит «Балканская трилогия» британской писательницы Оливии Мэннинг, действие которой происходит во время Второй мировой войны, — произведение отчасти вдохновлено собственной жизнью Мэннинг, которая была замужем за сотрудником Британского совета. Первый том «Величайшее благо» охватывает период с 1939 по 1940 год. Главные герои, молодожёны Принглы, приезжают в Бухарест, который воспринимался тогда как «восточный Париж», и вливаются в местное сообщество дипломатов, экспатов и богатых дам, продолжают жить своеобразной повседневной жизнью, пока Европа погружается в войну. Главная героиня Гарриет в то же время лучше узнаёт своего мужа-профессора, которые иначе открывается ей в этой новой обстановке.

Мы публикуем отрывок из «Величайшего блага». Оформить предзаказ на книгу можно здесь, а на всю «Балканскую трилогию» — здесь.

***

Прежде чем отправиться днём в кровать, Якимов послал на станцию за чемоданами и отдал бóльшую часть одежды служащим гостиницы, чтобы они привели её в порядок.

Теперь же, неторопливо шагая за Добсоном по ресторану в вычищенном жёлтом жилете и умело отутюженном клетчатом костюме, он выглядел крайне элегантно, пусть и с лёгким налётом эксцентричности. Подойдя к столику, за который их пригласили, он благосклонно улыбнулся. После того как их представили, он поцеловал Гарриет руку и заявил:

— Как это прекрасно: после долгих лет жизни за границей увидеть настоящую английскую красоту!

— Мне говорили, что у вас своеобразное английское чувство юмора, — сказала Гарриет.

— Батюшки! Неужели репутация бедного Яки обогнала его?

Якимов так безыскусно обрадовался, что первоначальные подозрения Гарриет рассеялись, — почему они возникли, она и сама не могла сформулировать.

— Своеобразное английское чувство юмора! — повторил он. — Я польщён.

Он повернулся, чтобы проверить, слышал ли Добсон эту похвалу, но тот разговаривал с Гаем.

— Я счастлив был услышать, что вы вернулись, но крайне удивлён, что вас впустили.

Добсон нервно хохотнул, тем самым как бы смягчив свои слова, но Инчкейп недовольно скривил губы.

Добсон отличался лёгкой походкой (причём в процессе ходьбы он выгибался в талии, выпячивая живот), был ещё молод и в целом напоминал херувима: пухлый, с ямочками на щеках, весь бело-розовый. Он был совершенно лыс, но на макушке сохранились участки младенческого пуха — следы покинувших его волос.

— Мне приказали вернуться, — сказал Гай. — В Лондоне говорят, что на нас распространяется бронь военнообязанных.

— Это правда, — согласился Добсон, — но они не понимают, как это усложняет дело для нас: толпы британцев без дипломатической защиты.

Он снова хохотнул, весело и снисходительно, но Инчкейп не разделял его веселья.

— Кажется, подобные сложности — это ваша работа, — сказал он.

Добсон вздёрнул подбородок, недовольный тем, что его слова восприняли так серьёзно. Он снова рассмеялся, и Гарриет поняла, что имел в виду Гай, говоря, что Добсон «сохранил человеческий облик». Этот постоянный нервный хохоток, прорывавшийся сквозь его профессиональное самообладание, делал Добсона ближе и понятнее по сравнению с его коллегами. В тот же момент она поняла, что Добсон изрядно пьян. Гарриет сделала вывод, что он будет неплохим знакомым, но узнать его получше окажется непросто.

Мест за столом уже не хватало. Гаю пришлось сунуть официанту деньги, чтобы тот отправился на поиски стульев. Когда принесли ещё два, Добсон повалился на свой, словно намереваясь вот-вот соскользнуть на пол, и уставился на зажатый в руке листок бумаги. Это зрелище, казалось, привело его в такой ужас, что Гарриет заглянула ему через плечо. Это был счёт за его ужин.

Якимов поставил свой стул рядом с Гарриет. Софи, которая сидела на другой стороне стола, очевидно, сочла их появление практически невыносимым испытанием.

— Я видела вас в поезде на границе, — сказала Гарриет Якимову.

— В самом деле? — Якимов взглянул на нее с подозрением. — Не буду врать, дорогая, там возникли некоторые сложности. Из-за моей «Испано-Сюизы». Бумаги не в порядке. Что-то с разрешением. Боюсь, что старушку изъяли. Я как раз объяснял Добсону, что из-за этого происшествия не могу более числиться в резерве.

— Откуда вы ехали?

— Да так. Пришлось покататься. Когда начались беспорядки, я был слишком далеко от базы, поэтому отправился в ближайший порт. Всё-таки в подобные времена везде можно пригодиться. Кстати говоря, мой шанс выпал этим утром. Удивительная история.

Он огляделся, желая привлечь внимание как можно большего числа слушателей, и увидел, что Гай заказывает на всех кофе.

— Как насчёт капельки бренди, дорогой мой?

Официант расставил перед ними рюмки для бренди.

— Скажите, чтобы оставил нам бутылку, — велел Якимов, после чего поёрзал в стуле, стараясь приспособить сиденье к своим формам, поднял рюмку в сторону Гарриет, осушил её и преувеличенно громко причмокнул.

— Живительно!

На мгновение Гарриет увидела в нём алчность — словно он хотел, если бы мог, впитать в себя всю поверхность земли; но тут он посмотрел на неё. Взгляд его был абсолютно простодушным. Большие светло-зелёные глаза с опущенными внешними уголками казались плоскими, не толще стекла, и располагались будто бы не в глазницах, а на плоской поверхности между бровями и щеками.

Он налил себе ещё бренди, очевидно готовясь развлечь собравшихся. Гай выжидающе смотрел на него, а Софи уставилась на Гая. Она потянула его за рукав и интимно прошептала:

— Мне так много нужно тебе рассказать. Меня многое тревожит.

Гай отмахнулся от её откровений, и Якимов, не заметив этой мизансцены, начал рассказывать:

— Сегодня утром я рано встал и в холле гостиницы «Атенеум» встретил самого…

Обычно голос Якимова звучал тонко, печально и невыразительно и напоминал культурного Полишинеля, но, изображая Маккенна, он заговорил совсем по-другому. Воспроизводя суровый, требовательный голос Маккенна, он своими тонкими чертами умудрился изобразить и его обезьяноподобную физиономию.

Он рассказал о встрече с Маккенном, о поляках перед отелем, о спящей девушке, о шарфе, который похоронили вместе с трупом. Извинившись, что не говорит по-польски, он тем не менее передал акцент сердитого поляка.

Гай, восхищённый этим спектаклем, пробормотал: «Изумительно!» — и Якимов польщённо улыбнулся.

Остальные же, хотя и слушали с удовольствием, были смущены тем, что подобную историю подают как анекдот, но когда Якимов развёл руками и сказал: «Только вообразите, ваш бедный старый Яки — уполномоченный военный корреспондент!» — лицо его выразило такое комическое смирение перед столь невероятным поворотом, что они вдруг растаяли. Даже мрачная Софи смягчилась. Он объединил их теплом общего веселья, и пусть на один миг, но они сочли его даром свыше — их Яки, бедного старого Яки. Его рост, странное лицо, худая фигура, большие кроткие глаза и, главное, его скромность — они любили его за эти черты.

Добсон, очевидно, уже слышал этот рассказ. Подняв взгляд от счёта, он улыбнулся произведённому эффекту. Когда смех утих, Софи, которая не смеялась, с крайне серьёзным видом перехватила инициативу:

— По-моему, быть журналистом не так уж и сложно. Я была журналистом. Моя газета была антифашистской, поэтому мне теперь будет нелегко. Возможно, сюда придут нацисты. Понимаете?

Якимов моргал и, очевидно, не понимал ничего. Она раздражённо рассмеялась:

— Вы хотя бы слышали о нацистах?

— Наглисты, дорогая моя, я их так называю, — хихикнул он. — Не знаю, что с ними случилось. Начинали они вроде бы прилично, но где-то перегнули палку. Теперь их никто не любит.

Инчкейп расхохотался.

— Исчерпывающее описание ситуации! — сказал он. Софи уставилась на Якимова в упор.

— Нацисты — очень дурные люди, — сказала она. — Я как-то раз была в Берлине на празднике — понимаете? — и мне навстречу по тротуару шёл нацистский офицер. Я думала, что он мне уступит, я же леди, но нет! Он оттолкнул меня, и я оказалась на дороге, по которой ехали автомобили!

— Батюшки, — сказал Якимов.

Софи открыла рот, чтобы продолжать, но тут в разговор вмешалась Гарриет.

— Скажите, это вы когда-то покрасили окна в чёрный цвет? — спросила она.

— Что же, дорогая, это действительно был я.

— Расскажите, в чём было дело?

— В другой раз, пожалуй. Это несколько эксцентричная и очень давняя история. Дело было вскоре после окончания школы.

Софи, которая до этого угрюмо наблюдала за Гарриет, теперь победоносно заулыбалась. Гарриет с удивлением поняла, что в отказе Якимова Софи усмотрела очко в свою пользу.

Гарриет не предвидела возможности появления какой-нибудь Софи. И очень зря. Всегда находился кто-то вроде неё. Кроме того, даже если Гай и не поощрял поведение Софи, его природное дружелюбие легко было неправильно истолковать. Она и сама ошибочно полагала, что это дружелюбие направлено лишь на неё. (Ей вдруг явственно вспомнилась одна из первых их встреч, когда Гай взял её худую руку в свои и сказал: «Вы недоедаете. Приезжайте в Бухарест, и мы вас откормим».) Они поженились, как будто их встреча не могла привести ни к чему иному. И всё же — что, если бы она узнала его получше? Что, если бы они были знакомы уже год и всё это время она наблюдала бы за ним, за его отношениями с окружающими? Она не стала бы торопиться со свадьбой, сочтя, что он чересчур широко закидывает сеть своего дружелюбия, чтобы справиться с увесистым грузом брака.

Но они поженились; она невинно полагала, что они будут всецело владеть друг другом, укроются в отношениях, закрытых от враждебного внешнего мира. Вскоре, впрочем, обнаружилось, что Гай не готов ей подыгрывать. Он не просто принимал окружающий мир — он приветствовал его, и странным образом мир вокруг него становился менее враждебным.

— Я так полагаю, вы учились в Итоне? — спросил Инчкейп Якимова. В его иронической улыбке проскальзывала тень неодобрения.

— Увы, нет, — ответил Якимов. — Мой бедный старый отец не потянул. Я учился в одной из этих жутких школ, где какой-нибудь Маршалл вечно изводит Снелгроува, а Дебенхэм слишком уж привязан к некому Фрибоди. Раз уж мы об этом заговорили, мне вспомнилась забавная история о крокетном матче, в котором директриса знаменитой школы для девочек играла против директора очень известной школы для мальчиков, крайне тучного мужчины. Так вот…

Довольно банальная история казалась совершенно уморительной благодаря модуляциям дребезжащего голоса рассказчика. Он делал паузы перед словами и выговаривал их медленно, чуть задыхающимся и неодобрительным голосом, так что все, кроме Софи, сначала посмеивались, а потом начали хохотать. Софи с угрюмым видом наблюдала за мужской реакцией на рассказ: Гай приговаривал: «Господи!» — и утирал слёзы, Инчкейп смеялся, запрокинув голову, а Добсон покачивался от наслаждения.

— И о чём шла речь? — спросила она, когда история подошла к концу.

— О крокетных шарах, — ответил Инчкейп.

— Тогда я не понимаю. Что тут смешного?

— А почему вообще что-то бывает смешно? — мягко спросил Инчкейп.

Этот ответ не удовлетворил Софи.

— Это английский юмор, да? — спросила она агрессивно. — У нас в Румынии свои шутки. Например, какая разница между котёнком и куском мыла? По-моему, полная глупость.

— И что же, какая между ними разница? — спросил Гай.

Софи раздражённо на него взглянула и ничего не ответила. Он стал уговаривать её; наконец она сдалась и обиженно сказала:

— Если посадить котёнка у дерева, он на него заберётся.

Успех шутки удивил её саму. Она подозрительно оглядывалась, но, постепенно успокоившись, благодушно сообщила:

— Я знаю много таких шуток. Мы их рассказывали в школе.

— Расскажи ещё, — попросил Гай.

— Но это же такая глупость.

— Что ты, это очень интересно.

Уговорив её рассказать еще несколько штук, мало отличающихся друг от друга, Гай начал доклад на тему грубого крестьянского юмора, примерами которого он назвал сказочные загадки. Он попросил Якимова подтвердить, что русские крестьянские сказки по сути не отличаются от крестьянских сказок других народов.

— Наверняка, дорогой мой, наверняка, — пробормотал Якимов. Глаза его опустели, тело обмякло — в нём словно бы угасла жизнь, если не считать руки, которой он каждые несколько минут подливал себе бренди.

Добсон, задремав, чуть не соскользнул со стула, после чего кое-как проснулся и сел поудобнее. Инчкейп с застывшей улыбкой слушал Гая. Было уже поздно, но никто, казалось, не собирался уходить. Ресторан был набит битком, оркестр играл, все ожидали второго выступления Флорики. Гарриет вдруг ощутила, как она устала; ей захотелось оказаться в кровати. Гай рассказывал, что в жаркие летние ночи посетители таких ресторанов засиживались под деревьями допоздна. Однако это не была жаркая летняя ночь. Из окружавшей их тьмы время от времени приходили волны осенней прохлады, от которой застывал летний воздух. Кто-то упомянул, что на горные пики к северу от города лег первый снег. Она понадеялась, что хотя бы холод заставит их вскоре покинуть ресторан.

Якимов меж тем вылил себе в бокал остатки бренди и принялся оглядываться. Глаза его вновь обрели блеск. Когда подошёл официант, Якимов лишь слегка шевельнулся и прищурился в сторону бутылки, и её тут же заменили полной — так быстро, что Гарриет предположила, что Якимов обладает такой же магической властью над официантами, как некоторые люди — над птицами и зверями. Заново наполнив свой бокал, он откинулся на спинку стула, готовясь, как опасалась Гарриет, просидеть тут всю ночь.

Что же до Гая, выпивка ничуть не убавила его энергию. Он впал в словоохотливую эйфорию, в которой совершал открытия и делал экскурсы в метафизику и социальные науки. Каждые несколько минут Софи — которая теперь выглядела радостной и оживлённой — по-хозяйски перебивала, чтобы объяснить, что он имеет в виду. Возможно ли, подумала Гарриет, что на самом деле этот разговор казался Софи таким же бессмысленным, как и ей самой?

— Можно сказать, что загадки — это самая примитивная форма юмора, — говорил тем временем Гай. — Настолько примитивная, что это уже не юмор, а магия.

— Он имеет в виду, как сфинкс и оракул, — вмешалась Софи. — Оракулы всегда говорили загадками.

— Кроме Делосского, — заметил Инчкейп.

Софи смерила его презрительным взглядом.

— Оракул был в Дельфах*. (* Софи не знает о существовании оракула Аполлона на острове Делос и путает его с Дельфийским.)

Инчкейп пожал плечами и промолчал.

В полночь Флорика вышла, чтобы спеть ещё раз. На этот раз Гай был слишком поглощён собственной речью, чтобы заметить её. Гарриет посмотрела на столик Ионеску — там никого не было. Флорике поаплодировали уже с меньшим пылом, она ушла со сцены, и оркестр продолжил играть.

Гарриет зевнула. Полагая, что воспринимает происходящее крайне милосердно, она разглядывала Софи и думала: неужели Гая действительно привлекает такая вот девичья глупость? Если бы она, Гарриет, так гримасничала и жестикулировала, перебивала бы его и требовала бы внимания — понравилось бы ему?

— По-моему, нам пора, — сказала она неожиданно для самой себя.

— Никто не хочет расходиться, — ответил Гай, очевидно шокированный её предложением.

— Нет-нет, — тут же подхватила Софи. — Ещё слишком рано.

— Я устала, — сказала Гарриет.

— Завтра вы можете спать весь день, — ответила Софи.

Инчкейп затушил сигарету:

— А я бы лёг пораньше. Мне не удалось выспаться в поезде.

— Ну дайте мне хотя бы допить, — сказал Гай тоном ребёнка, который просит посидеть ещё десять минуточек, и поднял свой полный бокал.

— Ещё совсем рано, дорогая моя, — вставил Якимов, доливая себе бренди.

Они просидели ещё полчаса. Гай цедил бренди и пытался оживить разговор, но ритм был утерян. Всеми овладела вялость, присущая окончанию вечера. Когда наконец решили уходить, пришлось искать официанта.

Инчкейп положил на стол купюру в тысячу леев со словами:

— Это за меня.

Гай заплатил остальное.

Они взяли такси и двинулись обратно. Софи жила в центре города, и её высадили первой. Гай вышел проводить её до двери, и она долго и эмоционально что-то говорила, схватив его за руку. Уходя, он окликнул её:

— До завтра!

Затем отвезли в «Атенеум» Якимова. Уже у гостиницы он сказал:

— Батюшки, я и забыл: меня ждут на приёме в апартаментах княгини Теодореску.

— Какой поздний приём, — пробормотал Инчкейп.

— На всю ночь.

— Когда мы найдём себе квартиру, приходите к нам на ужин, — сказал Гай.

— С радостью, дорогой мой, — ответил Якимов и принялся выбираться из автомобиля, в результате чего практически уселся на бордюр. Кое-как встав на ноги, он нетвёрдым шагом дошел до вращающихся дверей и по-детски помахал остающимся.

— Мне интересно, — сухо сказал Инчкейп, — как вы будете вознаграждены за своё гостеприимство.

— Яки раньше был знаменит своими приёмами, — с упрёком сказал Добсон из своего угла.

— Что ж, посмотрим. Пока что, если вы не против, я бы попросил высадить меня следующим.