Книги«Лишь»: Отрывок из книги
о писателе-гее, который ищет себя

Издательство Popcorn Books выпустило книгу «Лишь» американского писателя Эндрю Шона Грира, получившую в 2018 году Пулитцеровскую премию. Её главный герой, не особенно успешный писатель Артур Лишь, получает приглашение на свадьбу бывшего партнёра. Артур не хочет туда ехать. Чтобы не давать прямого отказа, он говорит, что будет за границей — принимает все приглашения на литературные мероприятия, которые ему прислали, и отправляется в кругосветное путешествие. Мы публикуем отрывок из главы, в которой герой отправляется в Германию.

. . .

Сказать, что Лишь — педагог, — это всё равно что назвать Мелвилла таможенником. Но Мелвилл и правда одно время служил на таможне. А Лишь одно время занимал должность именного профессора (должность, учреждённая на деньги благотворителя и названная по его имени или в честь выбранного им лица. — Прим. ред.) у Роберта в университете. Не имея педагогического образования — если не считать пьяных, овеянных сигаретным дымом посиделок с Робертом и компанией, где все что-то горланили, кого-то высмеивали и вечно играли со словами, — за кафедрой он чувствует себя неуютно и вместо того, чтобы читать лекции, воссоздаёт со студентами те утраченные деньки. Памятуя, как почтенные мужи пили виски и кромсали «Нортоновскую антологию поэзии», он разрезает пассаж из «Лолиты» на части и предоставляет молодым докторантам собрать его по-своему. В их коллажах дьявольски хитрый Гумберт Гумберт превращается в старика с помутившимся рассудком, который мирно смешивает коктейли и, уклоняясь от конфронтации с Шарлоттой Гейз, вновь отправляется за льдом. Лишь даёт им отрывок из Джойса и бутылочку замазки — и Молли Блум просто говорит «Да». Он просит их придумать убедительное первое предложение для книги, которую они не читали (что сложно уже потому, что эти усердные студенты читали всё), и они пишут леденящий кровь зачин для «Волн» Вирджинии Вулф: «Я заплыла так далеко, что не слышала криков спасателей: „Акула! Акула!“»

Хотя в программе курса нет ни вампиров, ни монстров Франкенштейна, студенты его обожают. Они с детского сада не держали в руках ножницы и клей. Их никогда не просили переводить по кругу фразу из Карсон Маккаллерс («В городе было двое немых, они всегда ходили вместе») на немецкий (In der Stadt gab es zwei Stumme, und sie waren immer zusammen), а потом обратно на английский, и так до тех пор, пока не получится полная белиберда: «В баре были вместе две картофелины, и от них жди беды». Для юных тружеников это настоящие каникулы. Учатся ли они чему-нибудь на уроках Артура Лишь? Едва ли. Зато он заново пробуждает в них любовь к языку, которая с годами, подобно супружескому сексу, изрядно поблекла. И попутно сам завоёвывает их любовь.

В Берлине Лишь отпускает бороду. Все вопросы — к одному молодому человеку с надвигающейся свадьбой. Ну, или к новой пассии нашего героя: Бастьяну.

Кто бы мог подумать, что они сойдутся? Уж точно не Лишь. Ведь они совсем друг другу не подходят. Бастьян молод, тщеславен и заносчив, к литературе и искусству относится не только без интереса, но даже с некоторым презрением; зато он заядлый спортивный фанат, и поражения Германии вгоняют его в такую депрессию, какой не видели со времён Веймарской республики. При том, разумеется, что Бастьян не немец; он баварец. Лишь не в силах этого понять. Для него Германия — это и есть баварские ледерхозен (кожаные штаны на подтяжках, национальная одежда баварцев. — Прим. ред.) и пивные фестивали Мюнхена, а вовсе не граффити Берлина. Но Бастьян страшно гордится своими корнями. Об этом возвещают картинки и надписи на его футболках, которые — в сочетании со светлыми джинсами и лёгкой курткой — и составляют его обычный гардероб. Со словами он обращается безыскусно, бесстрастно, бесцеремонно. Что, как вскоре убедится Лишь, не мешает ему быть на удивление чувствительным.

Бастьян заводит привычку наведываться к Лишь по несколько раз в неделю. Поджидает его у дома в своей лёгкой курточке, джинсах и неоновой футболке. Зачем ему сдался наш мистер профессор? Он не говорит. Он просто прижимает Лишь к стенке, едва переступив порог квартиры, и шепчет вольную интерпретацию таблички на КПП «Чарли»: «Въезжаю в американский сектор…» (контрольно-пропускной пункт на Фридрихштрассе для перехода из Западного в Восточный Берлин во времена холодной войны. Табличка на КПП гласила: «Вы выезжаете из американского сектора». — Прим. ред.). Иногда они до утра не выходят из дома, и Лишь приходится готовить ужин из того, что есть: яиц, бекона и грецких орехов. Однажды вечером, на исходе второй недели Wintersitzung, когда они вместе смотрят любимое шоу Бастьяна Schwiegertochter gesucht («Разыскивается невестка» — нем.), где сельские кумушки ищут пару для своих сыновей, молодой человек засыпает в обнимку с Лишь, уткнувшись носом ему в ухо.

Город юности, страна старости.
Где-то на границе между ними и обретается Лишь

В полночь его бросает в жар.

Как странно ухаживать за чужим человеком. В болезни самоуверенный Бастьян превращается в беспомощное дитя; то его знобит, и его надо закутать, то его лихорадит, и его надо раскрыть (в квартире имеется градусник, но, увы, европейский, с непонятной шкалой Цельсия); потом ему нужны продукты, о которых Лишь в жизни не слышал, и старинные (вероятно, выдуманные в бреду) баварские примочки и снадобья вроде горячего Rosenkohl-Saft (сока брюссельской капусты). Хотя Лишь всегда слыл неважной сиделкой (по выражению Роберта, бросал слабых на произвол судьбы), при взгляде на бедного мальчика у него разрывается сердце. Ни Mami, ни Papi. Лишь гонит воспоминание о другом больном в другой европейской постели. Как давно это было? Он садится на велосипед и объезжает Вильмерсдорф в поисках какого-нибудь спасительного средства. А возвращается, как это всегда бывает в Европе, с пакетиком порошка, который нужно развести в воде. Микстура пахнет скверно, и Бастьян отказывается её пить. Тогда Лишь включает Schwiegertochter gesucht и велит ему делать глоток каждый раз, когда голубки снимают очки, чтобы поцеловаться. Бастьян пьёт, глядя на Лишь охристыми, как жёлуди, глазами. К утру жар спадает.

— Знаешь, как тебя зовут мои друзья? — спрашивает Бастьян из комка простыней с узором из плюща. Комнату заливает бледный свет. Бастьян снова стал собой: румяные щёки, бодрая улыбка. Только растрёпанные волосы словно бы ещё не проснулись, как кошка, свернувшаяся на подушке.

— Мистер профессор, — говорит Лишь, вытираясь после душа.

— Нет, это я тебя так называю. Они зовут тебя Питером Пэном.

Лишь, по своему обыкновению, смеётся задом наперёд: «АХ-ах-ах».

Бастьян берёт кофе с прикроватной тумбочки. Окна открыты, ветер играет дешёвыми белыми занавесками; над липами растянулось серое с тёмными кляксами небо.

— «Как поживает Питер Пэн?» — спрашивают они у меня.

Лишь хмурится и подходит к гардеробу. В зеркале мелькает его отражение: раскрасневшееся лицо, белое туловище. Статуя с чужой головой.

— Расскажи мне, зачем меня этим зовут.

— Знаешь, твой немецкий никуда не годится, — говорит Бастьян.

— Неправда. Он не идеальный, возможно, — говорит Лишь, — зато он взволнованный.

Молодой человек садится в постели и беззастенчиво смеётся. Бронзовая кожа, слегка обгоревшие после солярия плечи и щёки.

— Видишь, я понятия не имею, о чём ты. Что значит «взволнованный»?

— Ну, взволнованный, — объясняет Лишь, надевая трусы. — Вдохновенный.

— То есть как у ребёнка. Ты выглядишь и ведёшь себя очень молодо. — Бастьян хватает Лишь за руку и притягивает к себе. — Может быть, ты так и не вырос?

Что ж, может быть. Лишь познал и радости юности — восторги, волнения, темноту клубов, где можно затеряться с таблеткой, с бутылкой, с незнакомцем, — и (за компанию с Робертом и его друзьями) прелести старости — комфорт и покой, красоту и хороший вкус, старых приятелей и старые истории, вино и виски и закаты над водой. Всю жизнь он перемежал первое и второе. Молодость, какая была у него самого, когда каждый день со стыдом полощешь единственную хорошую рубашку и надеваешь единственную хорошую улыбку, отправляясь навстречу всему новому: новым наслаждениям, новым знакомствам, новым граням себя самого. И старость, как у Роберта, когда так же придирчиво выбираешь пороки, как галстуки в парижском бутике, когда спишь на солнце после обеда, а позже, вставая с кресла, слышишь поступь смерти. Город юности, страна старости. Где-то на границе между ними и обретается Лишь. Но, похоже, он и там не освоился.