Книги«Назови меня своим именем»: Отрывок из той самой книги

В ИЗДАТЕЛЬСТВЕ POPCORN BOOKS выходит книга Андре Асимана «Назови меня своим именем», по которой был снят одноимённый фильм Луки Гуаданьино. Она рассказывает о подростке Элио, который проводит лето на семейной вилле в Италии и жизнь которого резко меняется, когда к нему в дом на несколько недель приезжает молодой учёный, аспирант его отца Оливер. Бумажная версия издания поступит в продажу в феврале (пока она доступна для предзаказа), но уже сейчас её можно прочитать на Bookmate. Мы публикуем отрывок из книги.

КНИГА ПРЕДНАЗНАЧЕНА ДЛЯ ЛИЦ СТАРШЕ 18 ЛЕТ

Вспоминая то лето, я не могу чётко восстановить последовательность событий. Есть несколько ключевых сцен, а всё остальное — лишь повторение нашей рутины.

Утренний ритуал — перед завтраком и после: Оливер — на траве или у кромки бассейна, я — за своим столом. Затем — купание или пробежка. После он берёт велосипед и едет в город на встречу с переводчицей. Обед за огромным столом в тени деревьев или в доме, всегда — один или два гостя на «обеденной каторге». И восхитительные послеобеденные часы, напоенные солнцем и тишиной.

Следом идут остальные сцены: отец со своими неизменными вопросами — чем я занят целыми днями, почему всегда один; мать, призывающая найти новых друзей, коль скоро старые уже не интересны, и, самое главное, начать наконец выходить из дома — а то вечно эти книги, книги, книги, сплошные книги и нотные тетради; оба умоляли чаще играть в теннис, ходить на танцы, знакомиться с людьми и понять в конце концов, почему так важно иметь в жизни других людей, а не только льнуть к иностранцам. Сделай что-нибудь безумное, говорили они, непрерывно стараясь отыскать во мне завуалированные, обличительные признаки разбитого сердца, которые — увенчайся их поиск успехом — они бы сразу попытались исцелить в своей неуклюжей, назойливой, но преданной манере, словно я смертельно раненный солдат, забредший в их сад и молящий о помощи.

«Ты всегда можешь со мной поговорить», «Я тоже когда-то был в твоём возрасте», — говаривал отец. «Ты думаешь, никто никогда не чувствовал того, что чувствуешь ты, но, поверь, я сам всё это пережил и выстрадал, причём не раз; с чем-то так и не смирился, что-то до сих пор понимаю столь же плохо, сколь ты сейчас, но тем не менее мне знаком каждый изгиб, каждый проход, каждый закоулок человеческого сердца».

Есть и другие, случайные воспоминания: послеобеденная тишина — кто-то дремлет, кто-то работает, кто-то читает, — и весь мир погружён в приглушённые полутона. Блаженные часы, когда голоса из внешнего мира так мягко, так осторожно пробиваются в наш, точно я сплю. Затем — теннис. Душ и коктейли. Ожидание ужина. Снова гости. Ужин. Его вторая за день поездка к переводчице. Прогулка до города и возвращение поздней ночью, иногда в одиночестве, иногда с друзьями.

Я боялся его появления, боялся отсутствия, боялся взгляда, но больше — безразличия

И есть исключения: тот день, когда поднялась буря, а мы сидели в гостиной, слушая музыку под град, барабанивший во все окна в доме. Выключается свет, глохнет музыка, и всё, что у нас остаётся, — это лица друг друга. Тётя тараторит что-то про свои ужасные годы в Сент-Луисе, Миссури, который она произносит как «Сан Луи»; мать источает аромат чая с бергамотом, а фоном — снизу, с кухни, до нас долетают голоса Манфреди и Мафальды, которые громким шёпотом вступили в супружескую перебранку. За окном — сухощавая фигура нашего садовника в плаще и капюшоне: он сражается со стихией и, несмотря на непогоду, по обыкновению пропалывает грядки — а у окна в гостиной отец подаёт ему знаки руками: «Скорее, Анкизе, возвращайся внутрь!»

— От этого типа мурашки по коже, — сказала тогда тётя.

— У этого типа золотое сердце, — ответил мой отец.

Но те часы были омрачены страхом, и страх этот нависал надо мной, словно тёмный дух или заточённая в нашем крошечном городке неведомая птица, чьё обугленное крыло бросает несмываемую тень на всё живое. Я не знал ни что именно меня пугает, ни почему я так взволнован, ни отчего то, что вызывает смятение, порой видится надеждой и в тёмные времена приносит столько неописуемой радости — радости с петлёй на шее.

То, как громыхало моё сердце, когда я вдруг встречался с Оливером, одновременно пугало и волновало меня. Я боялся его появления, боялся отсутствия, боялся взгляда, но больше — безразличия.

Эти мучения в конце концов стали так меня изнурять, что после обеда, в часы беспощадной жары, я, обессилев, засыпал на диване в гостиной; однако даже во сне всегда точно знал, кто был в комнате и кто в ней сейчас, кто на цыпочках входил и выходил, кто на меня смотрел и как долго, кто искал сегодняшнюю газету, стараясь не шуметь, но в конечном счёте бросал эту затею и принимался искать программу передач на вечер, уже не тревожась о том, проснусь я или нет.

Страх меня не покидал. С ним я просыпался, а когда, заслышав шум воды в ванной, понимал, что Оливер присоединится к нам за завтраком, страх этот оборачивался радостью, которая мгновенно рассеивалась, стоило ему предпочесть работу в саду утреннему кофе. К полудню желание услышать от него хоть слово становилось невыносимым. Я знал, что через час с лишним диван в гостиной примет меня в свои объятия, и ненавидел себя — за свою неудачливость, посредственность, влюблённость и неопытность. Просто вымолви хоть слово, Оливер, просто прикоснись ко мне. Посмотри на меня — и не отрывай взгляда, пока глаза мои не подёрнут слезы. Постучи в мою дверь ночью — и узнаешь, оставил ли я её открытой. Зайди в комнату. В моей постели для тебя всегда есть место.

Больше всего я страшился дней, когда он исчезал на несколько часов кряду, — весь день и весь вечер я проводил, томясь незнанием, где он и с кем. Иногда я видел, как он пересекает пьяццетту или разговаривает с людьми, которых я там никогда не встречал. Но то было не важно: на крошечной площади, где вечерами собирались люди, он редко одаривал меня взглядом — в лучшем случае быстрым кивком, предназначенным скорее не мне, а моему отцу, чьим сыном я по воле случая являлся.

Написать одному из преподавателей? Сходить к врачу? Сказать, что мне нужен психиатр? Рассказать Оливеру?

Мои родители, особенно отец, не могли на него нарадоваться. Оливер был самым способным из наших летних постояльцев: он помогал отцу разбираться с бумагами, отвечал на большинство его писем и, кроме того, неплохо справлялся с собственной рукописью. Чем он занимался в своё личное время, было только его делом.

«Если принудить молодых бежать рысью — кто же побежит галопом?» — говаривал отец, вольно цитируя какую-то пословицу. В нашем доме Оливер просто не мог оступиться.

Поскольку мои родители никогда не обращали внимания на его отлучки, я решил, что надёжнее будет утаить своё беспокойство. Я говорил об Оливере, только если меня о нём спрашивали, и притворно поражался тому, что его, оказывается, ещё нет дома: «Да, и правда, давно его не видно», «Нет, понятия не имею».

Главное было не перестараться — услышав фальшь в моём голосе, родители могли догадаться, что меня что- то гложет. Обман они чуяли за версту — даже удивительно, что они до сих пор ничего не заподозрили.

Они всегда любили повторять, что я слишком быстро привязываюсь к людям, однако тем летом я наконец понял, что значат эти слова на самом деле. Должно быть, такое случалось и прежде, и родители распознали во мне эту склонность, в то время как сам я, вероятно, был слишком юн и не отдавал себе в этом отчёта. Их сердца с тех пор были не на месте. Они волновались обо мне, и я знал, что волнения их не беспочвенны. Я лишь надеялся, что они никогда не узнают, насколько далеко всё зашло в этот раз — дальше, чем в их самых тревожных опасениях. Я видел: сейчас они ровным счётом ничего не подозревают, и это мучило меня — хоть я и не хотел, чтоб они знали правду. Кажется, они больше не видят меня насквозь и я могу скрыть почти всё, что захочу; наконец я в безопасности от них — и от него, — но какой ценой? И хочу ли я этой безопасности?

Мне не с кем было поговорить. Кому я мог рассказать? Мафальде? Она просто уйдёт из дома. Тёте? Наверняка растрезвонит всем вокруг. Марция, Кьяра, мои друзья? Они отвернутся от меня в ту же секунду. Кузены и кузины, приезжавшие погостить? Да никогда. У моего отца были, пожалуй, самые либеральные взгляды — но по этому ли вопросу?.. Кто ещё? Написать одному из преподавателей? Сходить к врачу? Сказать, что мне нужен психиатр? Рассказать Оливеру?

Рассказать Оливеру.

Больше рассказать некому, Оливер, — боюсь, это должен быть ты…