Личный опыт«Твоя сестра будет наблюдать, как ты гниёшь в канаве»: Над нами с сёстрами издевался отец
Как три девушки пережили насилие в семье
На днях экспертиза подтвердила насилие со стороны отца сестёр Хачатурян: специалисты доказали, что действия девушек носили оборонительный характер. Триумфальное заявление Института имени Сербского — победа в этой битве, но не в войне против домашнего насилия в стране. В России до сих пор отсутствует закон о домашнем насилии, а кризисных центров катастрофически не хватает. В итоге пострадавшие нередко оказываются в безвыходном положении и могут рассчитывать только на свои силы. Не говоря уже о том, что насилие в семье по-прежнему воспринимается в обществе как должное и воспроизводится из поколения в поколение. Наша героиня Полина рассказала о том, как в детстве отец постоянно избивал её и двух её сестёр и как по-разному они относятся к произошедшему.
Полина Шевцова
«Это папа»
В семье нас было пятеро: папа, мама, я и две мои сестры. Старшую зовут Настя, она старше меня на шесть лет, а младшую — Варвара, с ней у нас три года разницы. До моего рождения родители работали врачами, со временем они разочаровались в медицине и местных зарплатах, поскольку им было сложно содержать большую семью. По крайней мере, так мне рассказывали в детстве. Реальная причина их увольнения не очень понятна, но, судя по тому, что мне рассказывала мать, отец изменял ей с кем-то из сотрудниц. Это стало публичным и сыграло свою роль в их увольнении.
Со временем отец решил заняться бизнесом — он начал работать, как бы громко это ни звучало, генеральным директором в золотодобывающей компании в Магадане. Я не думаю, что нашей семье это пошло на пользу. Он всё время находился в разъездах, и эта ситуация не устраивала маму. Спустя несколько лет он вернулся домой в Москву и с тех пор больше не работал.
Одно из ранних детских воспоминаний — это то, как отец прижал к стенке маму и попытался её задушить, — тогда, кажется, мне было три года, поэтому я достаточно смутно об этом помню. В десять лет я начала подозревать, что в нашей семье что-то не так. Во время конфликтов с родителями я испытывала смешанные эмоции и не понимала, нормально ли происходящее. Но я общалась с другими детьми и в какой-то момент поняла, что всё-таки отношения других детей с их родителями выглядят абсолютно иначе.
Я часто испытывала злость на своих родителей и страх перед отцом. Однажды я зашла в ванную, когда там находилась Настя — я испугалась, увидев у неё на ногах огромные чёрные пятна. На мой вопрос она ответила, что «это папа». Позднее я всё поняла на собственном опыте.
Мой отец не может взаимодействовать с людьми, если у него нет над ними власти. Для него всегда важно иметь некое преимущество, благодаря которому он мог бы манипулировать. С детьми его манипуляции объяснялись тем, что он нас содержит финансово — нам с сёстрами регулярно об этом напоминали.
Но всё же самым весомым воспитательным методом отца были системные избиения. Меня били — до тех же чёрных синяков, что я когда-то заметила у Насти. Били ремнём, по спине, об стену, об стол. Сам процесс избиения не был так страшен, как то, что ему предшествовало. Перед побоями мне в течение нескольких часов в подробностях описывали всё, что будет происходить со мной. Из страха я переставала соображать, что со мной происходит. Всё заканчивалось тем, что я рыдала и умоляла меня не бить, но меня всё равно избивали. Это оставило свой след. Не могу сказать, что это стало самым большим моим страхом, но то, что у меня появился страх унижения, — это точно.
В первый раз отец поднял на меня руку, когда мне было лет семь. Сейчас мне кажется, что, когда он ударил меня в первый раз, я потеряла субъектность. Я почувствовала, что моё тело буквально не принадлежит мне, что я не могу постоять за себя. Было отвратительно от ощущения, что я маленькая и беспомощная.
Чаще всего меня били из-за учёбы — она всегда была чем-то очень важным. Отец очень гордится тем, что учил меня математике. Я до сих пор пытаюсь восстановить свой интерес к ней, но боюсь думать о том, что математика больше никогда не будет мне интересна. Каждый раз, когда я пытаюсь решать задачи, где-то в глубине меня просыпаются эмоции, которые я испытывала, когда меня били из-за того, что я долго не могла решить задачу. Получать тройки и четвёрки было относительно безопасно: они просто разочаровывали отца. Но если я получала двойку — и, что хуже, если мы вместе готовились к этой работе, у меня были большие проблемы.
Меня били — до тех же чёрных синяков, что я когда-то заметила у Насти. Били ремнём, по спине, об стену, об стол. Сам процесс избиения не был так страшен, как то, что ему предшествовало
В одиннадцатом классе мне поставили неудовлетворительную оценку за выпускное сочинение: я понимала, что отец ударит меня, как только дойдёт до первой ошибки. Но он всё равно меня ударил — из-за того, что я отказалась отдавать ему работу. Отец пинком выгнал меня из квартиры и угрожал, что выгонит меня из дома — в тот раз я вернулась домой.
В какой-то момент я устала бояться побоев и попыталась дать сдачи отцу, но он в очередной раз ударил меня об стену. Я была абсолютно беспомощной, ведь он в несколько раз сильнее меня. Ситуация была тупиковой и безвыходной — как подросток может бросить вызов взрослому мужчине?
У меня не было бы сомнений в том, что побои отца — это ультимативно плохо, если бы он не обнимал меня спустя какое-то время, объясняя, что он «очень не хочет меня бить, но я не оставляю ему никаких шансов». Иными словами, я чувствовала себя виноватой в том, что меня избили, и иногда даже сочувствовала отцу, что ему приходится это делать.
Ещё отец очень любил напоминать нам с сёстрами о своей «разочарованности» нами. Он воспринимал нас как «паразитов», которые живут за его счёт. Он сравнивал нас с самим собой и заявлял, что мы, в отличие от него, растём в полной семье, не голодаем и у нас есть все возможности для развития. Когда ни у меня, ни у одной из сестёр дела не шли в гору, он обвинял нас в том, что мы не оправдываем его ожиданий. После этого мы втроём получали от него — он одновременно избивал нас.
При этом к избиениям мы относились по-разному. Больше всего в семье всегда избивали Настю. Но она, в отличие от меня, считала, что отец поступает правильно и его действия пошли ей на пользу — таким образом он «улучшил её результаты в учёбе».
Мама тоже никогда не препятствовала побоям, но высказывала недовольство из-за того, что «будет громко». Один раз после такой претензии отец решил не бить меня — после этого мама гордо говорила, что спасла меня от ремня. В остальное время она спокойно наблюдала за тем, как бьют её детей, и особо ничего не предпринимала. В моём воспитании мама участвовала достаточно опосредованно, она всегда была приложением к моему отцу. Она не принимала решений относительно моей жизни, не могла разрешить мне погулять или что-то сделать.
Вполне закономерно, что отец установил в нашей семье довольно строгие ограничения: например, мне не разрешали оставаться на ночь у подруг, иногда меня не отпускали погулять с приятелями. Мне было стыдно перед сверстниками из-за своих отношений с родителями, и я часто оправдывалась наличием срочных дел.
Уже тогда внутри меня всегда был протест, но в подростковом возрасте мне было страшно открыто выразить его родителям. Мне всегда хотелось сделать что-то запретное: выйти рано из дома, вернуться очень поздно, в промежутке между этим уехать в другой город — так я чувствовала себя свободнее. Мне запрещали встречаться с мальчиками и заниматься сексом до замужества, но это только подогрело мой интерес. Тогда отношения были для меня элементом протеста, а сам протест — важной, если не главной частью жизни.
«Сейчас или никогда»
Долгое время я не могла понять, откуда у моих неработающих родителей были деньги. Я до сих пор не уверена в легальности семейного источника дохода. Со временем отец придумал интересный способ заработка. Он заключал договор ренты с пожилыми немощными людьми, на основе которого обязывался содержать их и предоставлять нужную медицинскую помощь — в обмен на имущество после их смерти. Отец не только был онкологом и вселял в людей уверенность в обеспечении должного медицинского сопровождения, но и обладал искусством убеждения — большое количество людей доверяло ему. Однако после заключения договора всё-таки старался вести себя с позиции «власти» — одним словом, как он всегда вёл себя дома. Здесь досталось и нам с сёстрами, ведь почему-то именно мы должны были ухаживать за пожилыми людьми.
Например, одной онкобольной женщине я готовила пять видов разной еды, которую сама привозила к ней домой. В то время мне уже исполнилось восемнадцать лет, тогда я уже осознавала, что всё, что происходит, ненормально. Самое главное, что это была не просто просьба родителей присматривать за пожилыми людьми — это было что-то, от чего нельзя было отказаться. Я боялась отца и подсознательно понимала, что не имею права уклониться от исполнения этого приказа.
Мне также пришлось участвовать в похоронах этой женщины и последующем разборе её квартиры. Она оказалась настоящим коллекционером всевозможных вещей — мы даже не могли зайти в одну из комнат. Надо сказать, что разбор квартиры оказался довольно сложной физической работой: я два дня работала по десять часов и в итоге сорвала себе спину. В середине третьего дня я сказала, что больше так не могу, и ушла. К тому моменту у меня был парень Вадим, и я пошла с ним на встречу — родители, естественно не знали о наших отношениях.
После прогулки мы пришли к Вадиму — я села на диван и поняла, что у меня нет сил возвращаться домой. В полночь позвонил отец, и я сообщила ему, что останусь на ночь у Вадима. Отец поставил передо мной знакомый мне с тринадцати лет ультиматум: «Либо ты возвращаешься домой сейчас, либо приходишь за вещами с утра и навсегда уходишь из дома». Я всегда боялась этого ультиматума, но в тот момент я посмотрела своему страху в глаза и мыслила в категории «сейчас или никогда».
В телефонном разговоре отец снова начал пугать меня: он сказал, что, если я выберу вариант уйти из дома, то я лишусь всех жизненных перспектив. Я до сих пор помню его слова: «Ты будешь гнить в канаве, а твоя младшая сестра будет за этим наблюдать». Иногда я прокручиваю эту, по сути, бессмысленную фразу в своей голове и не понимаю, как мне удалось не поддаться на угрозы. В ответ на оскорбления я сказала, что приду с утра домой и заберу вещи, а затем бросила трубку. Он перезванивал десять раз подряд, и каждый раз я сбрасывала. Безусловно, мне было очень страшно. Мне повезло, что рядом был Вадим — без его поддержки я бы вряд ли справилась.
Когда я утром пришла домой, папы не было — в квартире были только мама и Настя. Я собирала свои вещи три часа, потому что мне было сложно определиться, что принадлежало мне, а что — сёстрам. У нас никогда не было своего, личного, поэтому границы собственности были сильно размыты. Во время сборов мама оказывала на меня эмоциональное давление, просила одуматься, а именно уладить эту ситуацию, извиниться перед отцом и не уходить из дома.
Отец поставил передо мной знакомый мне с тринадцати лет ультиматум: «Либо ты возвращаешься домой сейчас, либо приходишь за вещами с утра и навсегда уходишь из дома»
Я всё равно ушла, правда, я не понимала, куда мне идти. Кроме моего парня у меня практически не было никакой помощи и поддержки. У семьи Вадима была ещё одна квартира, куда можно было на время отвезти вещи — большинство из них так и остались там.
Долгое время я пребывала в шоке от всего, что произошло. Я заблокировала номер отца, потому что у меня не было сил вступать с ним в контакт. Он всё ещё пытался дозвониться до меня, но в конце концов просто прислал письмо на почту. В тексте он не извинился, но попытался меня убедить в своей правоте — в какой-то момент я даже начала сомневаться в правильности своего решения. К счастью, мы читали письмо вместе с Вадимом, который по строчкам помог мне обратить внимание на манипуляции отца. Я написала письмо отцу, в котором описала наши совместные наблюдения, указав на ситуации абьюза и подмены понятий. В ответ я получила единственное сообщение: «Мне неинтересно читать мысли тридцатилетней женщины».
Спустя время у меня началась депрессия. Мне было тяжело от понимания того, что мои близкие люди так легко меня бросили. Но я всё-таки попыталась наладить отношения с семьёй. Мы даже сходили к семейному психологу, но это не увенчалось успехом. Специалист был знаком с нашей семьёй двадцать лет и вместо того, чтобы помочь нам решить конфликт, почему-то начал обсуждать перспективы моего образования. В ответ на моё восклицание, что у меня появились суицидальные мысли, отец сказал: «Я так и знал, что она сломается».
Потом психолог направил меня к психиатру. Когда я начала к нему ходить, то стала подозревать, что он находится в сговоре с моими родителями: специалист регулярно созванивался с моими родителями, убеждал меня в том, что я ненормальная, и настаивал на моей госпитализации в психдиспансер. Из-за антидепрессантов, которые он мне выписал, я спала по 20 часов. Мне стало морально ещё хуже.
В то время ни у Вадима, ни у моих друзей уже не было возможности меня приютить, и я сняла комнату. Вадим всё время находился рядом, поддерживал меня. Но однажды ему позвонил дядя со срочной просьбой встретиться. Позднее выяснилось, что моя мама каким-то образом узнала телефон дяди и сообщила ему, что у его племянника якобы серьёзные проблемы, — на самом деле ей просто было нужно на какое-то время выманить Вадима из моей комнаты, чтобы выкрасть меня.
Так, оставшись в одиночестве, я сквозь сон почувствовала, что меня кто-то несёт на руках к машине — я проснулась уже в старой родительской квартире, также у меня пропал мобильный телефон. Когда я спросила у мамы, что происходит, она ответила, что ей звонил психиатр и сказал, что меня срочно нужно отправить в диспансер. Спустя несколько часов я нашла в себе моральные силы выйти из квартиры и сбежать.
Жизнь не по плану отца
Примерно с того времени я не общаюсь с родителями. Хотя мне до сих пор сложно доверять психотерапевтам, сейчас эта ситуация не вызывает у меня ужаса — я больше склонна шутить и иронизировать над ней.
С Настей я тоже не поддерживаю контакт, так как в нашем семейном конфликте она полностью поддержала отца. Она до сих пор находится в зависимости от родителей — иногда она не согласна с ними, но не решается им противоречить. Она пытается строить жизнь по плану отца, согласно которому необходимо окончить школу с золотой медалью, поступить в университет без экзаменов, а затем окончить его с красным дипломом. Потом надо найти похожего на отца мужа — ведь иначе отец не будет его одобрять, а также родить ребёнка и воспитывать его. Будет ли при таком сценарии жизнь счастливой или не очень — совсем неважно.
Пока что моя сестра безоговорочно следует плану: она окончила университет с красным дипломом и родила ребёнка примерно в том же возрасте, когда она сама появилась у отца. При этом отец очень грубо общается с внучкой — я считаю, что он не должен видеться с маленьким ребёнком, которого он пинает ногами. В такой ситуации надо пресекать любое общение. Настя боится ему возразить из страха потерять расположение отца и финансовую поддержку, которую он ей оказывает. Также она пять лет пытается развестись с мужем, потому что он не нравится отцу.
Я поддерживаю контакт с моей младшей сестрой — по её рассказам, у отца даже нет намёка на то, что он чувствует какую-либо вину по отношению ко мне. Первое время я пыталась себя успокоить, принять действительность. Я хотела убедить себя в том, что у моего отца психические проблемы. Мне было сложно, потому что, как ни странно, я очень любила папу. Сейчас я понимаю, что эта любовь была скорее токсичной, нежели здоровой.
Настя боится возразить из страха потерять расположение отца и финансовую поддержку, которую он ей оказывает. Также она пять лет пытается развестись с мужем, потому что он не нравится отцу
Также я долгое время считала маму пострадавшей и заложницей ситуации. Сейчас я уверена, что она могла предотвратить происходящее. Она могла уйти, развестись, но не делала этого и прожила с отцом в браке практически четверть века. В школьном возрасте я задавала ей вопрос, почему она не хочет изменить свою жизнь, — она ответила, что чувствует себя никому не нужной и ей некуда идти.
Сейчас я больше всего я переживаю за Варю — она несовершеннолетняя, поэтому пока полностью зависит от родителей и вынуждена жить вместе с ними. Более того, она хочет уехать учиться в Германию, из-за чего она может сильнее зависеть от отца. В глубине души я понимаю, что учёба за границей также является его инициативой. Я понимаю, что в критической ситуации отец будет следовать своим привычным методам и, возможно, поставит ей такой же ультиматум, как и мне. Она будет в стране совершенно одна и в такой ситуации его слова будут восприниматься гораздо страшнее. По этой причине я так сильно беспокоюсь.
Я поддерживаю Варю в меру своих возможностей, хотя они весьма ограниченны. Сразу после школы я поступила в РХТУ им. Менделеева, но перестала учиться после первого курса, а отчислилась после второго, в том числе из-за ситуации в семье. Сейчас, когда мои ровесники получили высшее образование, я только поступаю в университет. Я хочу учиться на заочном отделении — мне нужно как-то совмещать и учёбу, и работу.
Порой я прокручиваю в голове тот день, когда ушла из дома и собирала вещи. После того, как Варе исполнилось тринадцать, у нас с мамой и сёстрами был примерно один и тот же размер — вся наша одежда была общей. Только сейчас я начинаю обрастать личными предметами гардероба. Для меня абсолютно новое ощущение, что какая-то вещь может принадлежать только мне. Такие же ощущения я испытываю от мысли, что теперь могу сама распоряжаться своей жизнью.
ФОТОГРАФИИ: Iuliia — stock.adobe.com, Victoria — stock.adobe.com, henny steffens/EyeEm — stock.adobe.com, alza — stock.adobe.com (1, 2), shaploff — stock.adobe.com