Книжная полкаФилолог
Даша Борисенко
о любимых книгах
10 книг, которые украсят любую библиотеку
В РУБРИКЕ «КНИЖНАЯ ПОЛКА» мы расспрашиваем журналисток, писательниц, учёных, кураторов и других героинь об их литературных предпочтениях и изданиях, которые занимают важное место в их книжном шкафу. Сегодня своими историями о любимых книгах делится журналистка, филолог и переводчица Даша Борисенко.
Даша Борисенко
журналистка, филолог
и переводчица
В городе нам доступно мало практик для столкновения
с бездной: бег, плавание, йога, медитация и, конечно, чтение
Магнитная доска, кубики с буквами и карточки со слогами — вот инструменты, которыми меня учили читать. Я помню их гораздо лучше, чем сам процесс. Наверняка читать (и считать, и плавать) меня научила бабушка — родители были очень молоды и заняты. Я была замкнутой и мало двигалась, поэтому книги стали моей жизнью. Причём любые: хрестоматии, учебники по истории, энциклопедии, инструкции по йоге, женские романы и детективы с бабушкиной полки — я проглатывала их, как будто хотела прочесть все слова на свете. Взрослые совсем этого не хотели и всё пытались выгнать меня на улицу, но я не могла остановиться. Иногда читала даже англо-русские словари.
В третьем классе на день рождения вместе с кассетой Spice Girls и альбомом наклеек с Барби (это нужно было для социализации в школе) мне подарили десятитомник приключенческих романов. С тех пор я ещё пару лет зачитывалась историями ацтеков, древних египтян и средневековых ведьм — перечитала все книги Генри Райдера Хаггарда в домашней библиотеке. Иногда экспериментировала с писателями вроде Гюго, а лет в двенадцать окончательно перешла на взрослые книги. Почему-то начала с «Толкования сновидений» Фрейда. В детстве читала много по советам папы: он любит литературу с «глубокими философскими мыслями», так что я пропускала через себя тонны Германа Гессе и Ричарда Баха. Но он же, к примеру, посоветовал мне «Унесённых ветром», и я до сих пор считаю их одним из величайших больших романов, которые совсем зря засунули на полку «дамской литературы». Как и «Джейн Эйр», пронзительную книгу о невозможности счастья.
У меня была прекрасная учительница литературы, честная и открытая, не следовавшая никаким постсоветским канонам преподавания. Я несколько лет разъезжала по литературным олимпиадам и до сих пор храню пачку дипломов о первых местах в области. Это было очень полезно на самом деле: так я заставила себя читать медленно и «решать» текст, словно систему уравнений. В Таганроге, где я жила, было сложно достать новые книги. Поэтому я пропустила «оранжевую серию» и прочую подростковую литературу. Паланика и Коупленда мне заменили Сартр и Рембо. Я даже с одним парнем начала встречаться только потому, что у него был томик Камю. Как-то малознакомая девушка дала мне «Имя розы» Эко строго на полтора дня — не спала две ночи подряд, чтобы успеть. А вот за Харуки Мураками надо было ездить в Ростов-на-Дону.
В 16 лет я переехала в Москву, чтобы учиться на историко-филологическом в РГГУ. После этого мир уже никогда не был прежним. За пять лет я прочла всё, что только могла в себя запихнуть после жизни в информационном вакууме. После университета постоянно страдаю от того, что хочется читать в десятки раз больше, чем получается. Я могу прочесть книгу в восемьсот страниц за день, но искать этот день приходится очень долго. Москва постоянно отвлекает, и временами я уезжаю отсюда специально для чтения. Например, прошлым летом провела день на набережной Ярославля с перепиской Ингеборг Бахман и Пауля Целана, двух моих любимых поэтов.
Я ценю хороший нон-фикшн, но художественная литература — несоизмеримо более ценный опыт. От неё многие отказываются, и их можно понять: знание, которое даёт нон-фикшн, гораздо легче конвертировать в социальные связи и карьеру. Особенно научпоп, который откладывается в голове набором интересных фактов и анекдотов — они будут очень уместны, когда захотите познакомиться в баре. Художественный текст — это всегда опыт одиночества: книга даже не фильм, который можно смотреть в обнимку с кем-то. Это опыт молчания (разве что вы станете читать кому-то вслух). Хороший текст при этом — это чаще всего ещё и опыт страдания. В городе нам доступно мало практик для столкновения с бездной: бег, плавание, йога, медитация и, конечно, чтение. Только из бездны чтения на вас ещё смотрит далекий Другой, с которым вы ведёте немой диалог.
Книги я стараюсь не покупать. Для путешествий по съёмным квартирам их уже слишком много. С тех пор как на рубеже нулевых папа подарил мне CD «Библиотека в кармане», мне совершенно всё равно, с какого носителя читать. Печатной версии большинства моих любимых текстов у меня нет. Книги — это мои печенья мадлен. Я ценю их за то, как они у меня появились и с кем связаны, за шрифт, фактуру и запах, за память. Но словам безразлично, как они хранятся. Конечно, когда я стану взрослой и построю большой дом из слов, там найдётся место для домашней библиотеки. Но пока что её основной зал — внутри черепной коробки.
Когда я стану взрослой и построю большой дом из слов, там найдётся место для домашней библиотеки.
Но пока что её основной зал — внутри черепной коробки
Крейг Томпсон
«Habibi»
В последние годы я читаю довольно много комиксов. Давно мечтала освоиться в этом мире и однажды встретила того, кто ввёл меня в курс дела. Тут всегда удобно опираться на мощные графические романы — они помогают не потеряться среди бесчисленных супергеройских серий и маленьких независимых историй. «Habibi» никто не брался переводить на русский, и я о нём не слышала, пока не наткнулась на немецкий перевод в лейпцигском комикс-шопе. Но покупать перевод за сорок евро было глупо, и моя подруга, местная жительница Аня, помогла заказать оригинал с Amazon с экспресс-доставкой. Прочла его тогда одним махом в поезде из Лейпцига в Вену. Это не последнее достоинство комиксов: когда привыкаешь к их устройству, большие и содержательные романы глотаются как драже. Потом уже можно бесконечно возвращаться к их рассматриванию.
«Habibi» — запредельно красивая и сложно скроенная книга об арабской культуре. Это грустная история двух сирот, которые встретились детьми, полюбили друг друга подростками, но смогли быть вместе только много лет спустя. Всё разыгрывается в реальности, где средневековые города соседствуют с индустриальными свалками, библейские истории сплетаются с Кораном, а изображение переливается в арабскую вязь и обратно. Я написала о «Habibi» статью, и один гневный комментатор возмущался тем, как поверхностно этот воспитанный воскресной школой американец понимает арабский Восток. Не знаю, насколько ближе к его пониманию комментатор, но для меня «Habibi» стал важным этапом на пути изучения арабского, и моих знакомых арабов он приводит в восторг. Потому что даже самая сложная культура строится на простых знаках: 28 букв, до четырёх видов начертания для каждой.
Вольфрам фон Эшенбах
«Parzival»
Ни одному другому тексту я не посвятила столько дней и ночей своей жизни — начиная с курсовой на первом курсе и вплоть до диплома. Я с детства была влюблена в каждого из рыцарей короля Артура, но история Парцифаля всегда казалась мне особенной. Версия Вольфрама фон Эшенбаха превращает её из рыцарской авантюры в первый на свете роман воспитания. Парцифаль — дурачок, который становится рыцарем по нелепому стечению обстоятельств. Странствия заводят его в царство Святого Грааля, владения короля-рыбака с незаживающей раной. Наутро волшебный замок Грааля исчезает, и юноше предстоит серьёзно настрадаться, прежде чем он найдёт путь назад и поймёт, что сделал не так в первый раз. И всё это написано с добродушным юмором, экскурсами в магию и астрологию и присыпано красочными второстепенными героями (в конце этого издания есть вклейка с генеалогией персонажей, из которой следует, что все они ещё и родственники). Ни секунды не жалею, что многие месяцы продиралась сквозь средневерхненемецкую грамматику — медиевистом я так и не стала, но то, что я понимаю устройство «Парцифаля», делает меня очень счастливым человеком.
Пернилла Стальфельт
«Dödenboken»
Лучшее в шведской культуре — нежное отношение к смерти и передовой подход к воспитанию детей (ещё Бергман и фрикадельки, но в книге их нет). «Книгу о смерти» я нашла в магазине при Музее современного искусства в Стокгольме и прочитала её там же на табуретке, пока ждала подругу. Это часть серии, рассказывающей детям о самых важных вещах: любви, еде, волосах и какашках. В «Dödenboken» смерть показана разносторонне, забавно и правдиво. От детей не скрывают, что на свете случаются мертворождённые, что смерть несёт за собой страшную скорбь и, главное, что мы понятия не имеем о загробной жизни. Она представлена тут во всех версиях: есть бог с бородой и без, вампиры и призраки, реинкарнация и абсолютное ничто. Лично я теперь люблю повторять в самый тёмный час ночи: «Kanske blir man en älg...» («А кто-то, возможно, станет лосем»). Нордический буддизм.
Григорий Белых, Леонид Пантелеев
«Республика ШКИД»
«ШКИД» настигла меня уже взрослой. Я тогда работала репетитором. Один из моих падаванов был на домашнем обучении, и я приходила к нему каждый день с учебниками английского, диктантами по русскому и книгами для обсуждения. Он начал читать «Республику» сам, а я, стыдясь своего невежества, его догоняла. Потом мы ещё несколько месяцев играли в шкидскую столовку за утренним чаем, и каждый раз, отрезая мне хлеб, он спрашивал: «Ну что, Дарья Андреевна, четвёртку или осьмушку?» Страшно некультурная шутка про мир беспризорников в голодные 20-е, но нам было весело.
Я люблю все книги, где есть интернат для мальчиков. Обожаю «Душевные смуты воспитанника Тёрлеса» Музиля и «Исповедь маски» Мисимы. Но «Республика ШКИД» — это больше чем история подростковых сердец. Это свидетельство невероятного педагогического эксперимента, благодаря которому кучка малолетних хулиганов с улицы превратилась в лучших людей эпохи. Даже сейчас, когда я завязала с преподаванием, директор Викниксор остаётся моей ролевой моделью. Гуманизм, уважение к окружающим и дисциплина — профессиональные принципы, которые стоит усвоить не только учителю.
Готфрид Бенн
«Перед концом света»
Билингву стихов Бенна подарил мне на Новый год самый дорогой друг, и для меня это великая ценность. На самом деле я люблю далеко на всю поэзию Бенна — он довольно быстро стал страшно манерным. Но его ранние стихи, цикл «Морг» и другие, навеянные работой патологоанатома и хирурга, — самые жуткие и точные страницы мировой поэзии. Мечтаю, чтобы мои собственные стихи однажды достигли такой выразительной силы. Надеюсь, для этого не придётся спускаться в анатомичку.
Маркиз де Сад
«Философия в будуаре»
К Маркизу де Саду я отношусь с огромной теплотой, но это издание — скорее радость библиофила, чем серьёзное чтение. Мои друзья работали в круглосуточном книжном «Проекта О.Г.И.», и я сидела с ними ночи напролёт. В тамошних завалах я и нашла книжку 1992 года, её суперсила обозначена так: «Перевод с французского и рассказ о жизни и творчестве Маркиза де Сада Ивана Карабутенко». Это просто памятник безудержной гласности рубежа 90-х, когда так хотелось найти адекватный язык порнографии, что в ход шли самые жёсткие методы. «Я вас выжоплю во время этого сладостного инцеста» или «дражайший шевалье, который тихонечко дрочит себя» — можно открывать на любой странице и, сдерживая смеховую истерику, читать по ролям. На поверку Иван Иванович Карабутенко оказался серьёзным учёным и переводчиком половины французской классики. А мы спустя двадцать пять лет так и не научились говорить о сексе по-русски.
Алексей Толстой
«Гиперболоид инженера Гарина»
Даже не помню, как в моей библиотеке оказалась эта книга, но добралась я до неё только прошлым летом: захватила с собой, чтобы провести одинокие выходные в Сергиевом Посаде. У меня никогда не складывались отношения с научной фантастикой — разве что ребёнком пережила увлечение Роджером Желязны, но и это по большей части фэнтези (которое я тоже недолюбливаю). Но здесь писательский дар Толстого и питательная атмосфера 20-х оказываются сильнее жанровых рамок. «Гиперболоид» сложно назвать остросюжетным — лирические отступления, психологические портреты, путаная фабула. Здесь фантастика как будто в процессе отпочкования от «большой» литературы: она уже не знает, что делать со всеми этими бесполезными деталями, которые придают тексту реалистичности, но ещё не готова от них избавиться. Поэтому главная роковая женщина Зоя Монроз предстаёт перед читателем «в белом суконном костюме, обшитом на рукавах, от кисти до локтя, длинным мехом чёрной обезьяны». Ну и что может быть прекраснее луча смерти, способного «разрезать любой дредноут». Текст, который хочется съесть.
Ю. Орлик, Э. Крижан
«Как себя вести»
Этот привет из Братиславы 1968 года оставил мне на память друг, прежде чем уехать жить в Лондон. Учебник этикета для добропорядочных социалистов балансирует между пролетарской прямолинейностью и классическими правилами поведения. Из книги можно узнать, что «горящую папиросу можно ненадолго отложить в пепельницу, но ни в коем случае не на мебель или окно», «регистрация ребенка в ЗАГСе происходит в торжественной обстановке», а «кушанья и напитки сервируются так, чтобы это было полезно для пищеварения».
Алистер Кроули
«Книга Тота»
Люблю всякое колдовство. В пятнадцать лет на свою первую серьёзную зарплату в четыреста рублей купила колоду «Таро Тота», а у парня моей сестры обнаружилось руководство. Я взяла его погонять и, как несложно догадаться, никогда не вернула. Кроули классный, но редкостный любитель мутить воду, поэтому внятно истолковать его собственные карты с помощью этой книги почти невозможно. Я и правда иногда гадаю друзьям, если попросят, но чаще руководствуюсь своими знаниями и интуицией, а книгу держу под рукой для вдохновения.
Адальберт Штифтер
Werke in sechs Bänden. 1. Band
Купила первый том из антикварного шеститомника Штифтера на барахолке за пятьдесят центов, когда училась в Вене. Это не самый очевидный для русского читателя автор: австрийского классика несколько раз переводили, но тиражи даже не распродавались. Может, дело в нехватке пиара, но скорее в несовместимости Штифтера с культурой Достоевского. Однажды я писала о Штифтере статью, и называлась она «Ничего не происходит». Вот и до сих пор не знаю, как ещё описать его творчество. Огромные, небесно изящные пейзажи на несколько страниц, минимум событий. До последнего его тексты выглядят идиллией, а в конце оборачиваются тихой трагедией — пасторальный мир вянет и рушится. Так и сам Штифтер, жил себе жил, а потом тихонько покончил с собой. Если бы меня заставили вернуться в прошлое и снова выбрать специальность в университете, я бы второй раз остановилась на австрийской литературе — хотя бы ради него. Это книжку чаще листаю как реликвию — в доме куча других изданий Штифтера, а читать готический шрифт я терпеть не могу.