Книжная полкаДиректор ГМИИ
им. А. С. Пушкина Марина Лошак
о любимых книгах
10 книг, которые украсят любую библиотеку
В РУБРИКЕ «КНИЖНАЯ ПОЛКА» мы расспрашиваем журналисток, писательниц, учёных, кураторов и других героинь об их литературных предпочтениях и изданиях, которые занимают важное место в их книжном шкафу. Сегодня своими историями о любимых книгах делится Марина Лошак — искусствовед, куратор и директор Государственного музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина.
Марина Лошак
искусствовед, куратор и директор Государственного музея изобразительных искусств
им. А. С. Пушкина
Талантливый читатель —
это невероятная редкость
и определённый дар
Моё читательское взросление было сильно связано с индивидуальным открытием литературы. Сейчас всё доступно и известно: достаточно бродить по ссылкам — много информации и ещё больше экспертов, которые помогают разобраться. Тогда литература была шифром, и двигаться в этом мире надо было на ощупь — чтение было как постоянное отсеивание золотого песка на большом берегу.
Как все дети моего поколения, книжки я читала беспорядочно и непростительно рано. Когда мне ещё не было восьми, я прочитала все 12 томов Мопассана, который стоял на видном месте. На него я просто наткнулась, буквально упала. До этого уже была прочитана вся мальчишеская библиотека: Купер, Рид, Верн, — и деваться было некуда. Мопассана я читала, пока папа не увидел и не спрятал книгу в кладовой нашей огромной семейной квартиры в центре Одессы. Среди банок я его и нашла, а на будущий год прочла уже всего Золя, непонятно зачем. Это были взрослые и непонятные мне люди, к миру которых хотелось прикоснуться как можно скорее. У Мопассана всё было пронизано еле уловимыми эротическими вещами, которые на самом деле переполняют детский мир. Сколько себя помню, я была в состоянии влюблённости в кого-то.
Когда я училась на филолога и начинала работать в музее, слова и понятия «куратор» ещё не было, но я всегда стремилась объединить в своей работе текст и визуальную культуру. Сейчас я чувствую себя ближе к художнику, чем к исследователю: вместо научной карьеры я очень рано выбрала музейное дело и провела с художественными образами — в изобразительном искусстве и литературе — десятки лет. На мой взгляд, талантливый читатель — это невероятная редкость и определённый дар, как и талантливый зритель. Чтобы читать, представлять и наблюдать, тоже нужен особенный склад личности. У текста есть собственные законы визуализации. Интерпретатор для меня всегда был не менее важен, чем исследователь. Да, интерпретации происходят на более чувственном уровне, но позволяют эмоционально уловить то, что науке неочевидно.
Филологом я стала не совсем осознанно, моя жизнь была наполнена гормональными радостями, и выбор будущей специальности казался совсем не приоритетной задачей. Я любила читать, писала стихи, они меня волновали, мои сочинения были лучшие — что-то толкало меня в словесность, но никакой рефлексии исследователя у меня не было и в помине. О профессии и заработке мы не задумывались, жили как буддисты сегодняшним днём. Хотелось бы жить так сейчас.
Какие-то книги появляются в моей жизни с завидной регулярностью и связаны с внутренней паузой и даже сезонами. Например, уже много лет я читаю зимами «Войну и мир» Толстого целым куском. Почему-то мне это нужно именно зимой, вероятно, закреплено детским стереотипом и со временем превратилось в обязательный ритуал. Прекрасно помню, когда я была маленькой и долго болела, всегда читала Диккенса — 24 тома в домашней библиотеке меня восстанавливали. В другие моменты, когда я пыталась прикасаться к Диккенсу, он мне казался мрачным и нудным — такой вот парадокс. Детская болезнь вообще очень сладкое чувство, связанное с книгой, грелкой, чистой простынкой, нежностью мамы, хлопотами всей семьи и их жалостью и угощениями. А самое главное — ты в этот момент совершенно свободен.
Сейчас я стопроцентно человек бумаги и, помимо моего сегодняшнего списка, постоянно читаю книги по психологии и эзотерике, управлению, прислушиваясь к мнению друзей. Это параллельное жизненным задачам чтение-воспитание, которое мне тоже невероятно важно и интересно. Чем старше наши друзья и чем осознаннее их путь, тем охотнее они делятся своими увлечениями и лучше рассказывают о вещах, которые их меняют. Очень часто книгами забит чемодан или книга путешествует со мной в метро, где я тоже провожу много времени.
Моя нынешняя библиотека — продукт спонтанности. К библиотеке мы с мужем относимся как к части нас: наши критерии — сентиментально-тактильного характера. В какой-то момент мы договорились собрать наши детские библиотеки и объединить их в общей квартире. Дело явно не только в содержании, а в том, что наличие Шекспира в том самом издании — это возвращение к себе домой. Первое, что мы всегда делали, когда въезжали в новую квартиру, — покупали книжный шкаф. Это наш дом, что может быть ещё более индивидуально?
Любой книжный список, который мы составляем в какой-то момент жизни — посылом к этому почти всегда является неожиданный запрос, — это список сегодняшнего дня. Он может быть совершенно разным утром и вечером, потому что мы меняемся не то, что в течение жизни — а в течение нескольких часов, если мы подвижны и внутренне молоды.
Мопассана я читала, пока папа не увидел
и не спрятал книгу
в кладовой
Переписка А. С. Пушкина с П. А. Вяземским
Жанр переписки в принципе мой — очень его люблю. Письма для меня — источник вдохновения, гармонии, понимания и разговора неслучайных людей. Любой том переписки ты не читаешь тотально, как роман, а постоянно возвращаешься к любимому и особенному. Это идеальная медитация, неосознанная в момент выбора — просто приходишь к этой книге и остаёшься с ней, сколько потребуется.
Пушкин — мой кумир и любимый друг: я ощущаю его именно так. Всё, что связано с кругом Пушкина, его эпохой и идеями декабризма, — моя тема с ранней молодости. Отчего-то я чувствую себя близко стоящей именно к этим людям — в их ткани жизни, чувстве юмора, принципах и личной мотивации — ближе, чем к современникам. Вяземский — совершенно исключительная фигура, в которой всё соединено: образованность, строгая принципиальность, чудесная и неповерхностная ирония, дружба с Пушкиным. Сейчас я чувствую свою связь с Вяземским особенно, потому что в нашем будущем Музейном квартале есть дом, в котором он родился. Так сложилась особая метафизическая причастность.
Юрий Олеша
«Зависть»
У меня свой роман с Олешей. Когда я только начинала работать, то оказалась в Одесском литературном музее в качестве младшего научного сотрудника. Это была новая институция: музей начинали строить совсем молодые люди: мне было двадцать лет. Наш отдел занимался литературой 20-х годов, и Олеша и вся южнорусская школа — Бабель, Ильф и Петров, Багрицкий — занимали меня в тот момент чрезвычайно.
Я знаю Олешу досконально: и как персонажа, и как автора. Я трогала огромное количество его интимных вещей, собирая их для музея и являясь своего рода медиатором Олеши. Я знакома со всеми людьми, которые его окружали и дружили с ним — говорила со Шкловскими, много раз была у Катаевых и чувствую его как личность очень остро и современно. Это абсолютно драматическая фигура. По сути, Олеша — писатель одного важного романа, «Зависть» — самое крупное его произведение и настоящий памятник поколению. Эта тонкая книга обещала очень большого писателя, который не осуществился в том масштабе, в котором должен был.
Михаил Зощенко
Рассказы
Ещё одна моя базовая радость и персонаж моей юности. Зощенко я интересовалась как литературовед и музейный работник, и про него мне тоже понятно больше, чем просто увлечённым поклонникам писателям. Ещё одна трагическая фигура, с одной стороны, с очень русской судьбой при западнических взглядах. Европейскость, соединённая с русской кармой, — то, что роднит поколение этих писателей, очень дорогих для меня. В языке сильно чувствуется влияние Гофмана — одного из любимых авторов Зощенко.
Михаил Лермонтов
«Герой нашего времени»
В отношении Лермонтова и вообще русских классиков в моём случае есть одна закономерность. Когда я читаю современную художественную прозу и всё, что вокруг «Большой книги», мне очень часто всё становится понятно довольно быстро. Появляется моментальное и острое ощущение, что мне нужно новые впечатления чем-то заесть. Именно заесть — это самое точное слово. Нейтрализовать — как соду уксусом. И когда мне нужно заесть, то на помощь приходит XIX век. «Героя нашего времени» совершенно необязательно читать целиком: к нему я постоянно возвращаюсь во фрагментах. Это моё лекарство, «смекта» по отношению к современным текстам — чтение русской классики меня выравнивает.
Иван Бунин
«Тёмные аллеи»
Этот сборник — одно из моих любимых лекарств. Я обожаю его и могу читать наизусть, трогает до слёз. Фигура автора на меня всегда, безусловно, влияет. Бунин — нелёгкий и прекрасный персонаж. Какие у нас могут быть претензии к писателям, которые жили в другую эпоху и вынуждены были чувствовать на своей шкуре весь исторический контекст? Ни у кого нет права и слова сказать про русских авторов первой половины XX века. Бунин был очень последователен в своих действиях, но с тяжёлым характером. С другой стороны, лёгкий характер вообще редкое свойство человека. Я могу выстроить себя таким образом, что с возрастом очень спокойно отношусь ко всем слабостям людей — в том числе великих писателей — и вижу в этом момент внутреннего роста.
Джонатан Свифт
«Путешествия Гулливера»
Свифт оказал на меня огромное влияние: подтолкнул моё воображение и понимание сложных жизненных вопросов. В пять лет эта книга читается как волшебная сказка, в тридцать — как важнейший философский труд. Гарри Поттера тогда не было, и я носилась со Свифтом, не отрывалась от него месяцами. Невозможно представить, но нынешние дети после Роулинг с большим трудом будут читать юношескую библиотеку нашего поколения. Мне очень хочется, чтобы Свифт продолжал быть и детским чтением тоже.
Генри Лонгфелло
«Песнь о Гайавате»
Волшебный текст в моём любимом переводе — здесь мог бы оказаться и очень любимый мной Киплинг. «Песнь о Гайавате» я читаю сейчас в оригинале, стремясь лучше освоить английский, а русскую версию знаю наизусть. Это ещё одно моё раннее детское впечатление, которое никуда не исчезло с возрастом. Я из тех, кто убеждён, что сказки, мифы и легенды — необходимая стадия читательского развития, которую нельзя перепрыгивать, как ступеньку. Читать сказки — как ползать. Оказывается, дети, которые мало ползают и сразу встают и идут, растут не такими, как большинство — не хуже и не лучше, а просто совершенно другими. Читать сказки во взрослом возрасте совершенно упоительно.
Эрнест Хемингуэй
«Праздник, который всегда с тобой»
Хемингуэй — это код времени, который формирует поколение читателей. Если вспоминать, что в литературе случилось со мной и что меня сформировало — без Хемингуэя никуда. И без Ремарка тоже — это рефлекс времени, правда, детский и поверхностный лично для меня. Этот писатель — часть рефлексии и сентиментальности нашего поколения и визуальной культуры. Хемингуэй остался со мной надолго, а вот Сэлинджера я отчего-то не перечитываю, хотя их часто перечисляют через запятую.
Марина Цветаева и Осип Мандельштам
Стихи
Острая потребность в поэзии у меня была в юности — мне кажется, это свойство тотального состояния молодости, как об этом говорят буддисты. Это был концентрат, который так легко соотносился с моим ощущением себя и мира. До 24 лет я буквально питалась стихами — Бродский, Цветаева, Мандельштам и весь Серебряный век были моей драгоценностью. Позже я стала жить с виниловыми пластинками: мы с мужем постоянно слушали поэтов, читавших собственные стихи. Лето, июнь, летит пух, чудесное время года, и Давид Самойлов всегда вокруг нашей семьи — как любимая музыка. Сейчас ничего похожего в жизни быть не может и к этому состоянию уже не вернуться.